Короткое, но «царственное слово» (Об одной «части речи» в лирике Анны Ахматовой)

Всего прочнее на земле печаль

И долговечней – царственное

 

Первыми монографическими исследованиями поэзии Анны Ахматовой после Октябрьской революции стали, как известно, две небольших по объему книги Б. М. Эйхенбаума («Анна Ахматова. Опыт анализа», Пб., 1923) и В. В. Виноградова («О поэзии Анны Ахматовой (стилистические наброски)», Л., 1925). Если исследование Виноградова, вопреки подзаголовку, было по своей природе преимущественно лингвистическим, Эйхенбаум рассматривал лирику Ахматовой и видел ее «новизну» и «неповторимость» прежде всего в сфере чистой стилистики. Но и он начинал свой конкретный анализ с категории грамматической, а именно с необычного синтаксиса этого поэта, считая его чуть ли не ключом к постижению новой природы ахматовской лирики¹ .

Ахматова, разумеется, хорошо помнила эту книжку Эйхенбаума, в чем-то отдавала ей должное, но в разговорах с друзьями последних лет все-таки отзывалась о ней холодно, а иногда даже явно несправедливо, упрекая автора в «боязни остаться в обозе» филологии и критики того времени, когда в области поэзии на первом плане, естественно, фигурировало новаторство Маяковского и Хлебникова. Но ведь о смелой новизне ее поэтики – после уже тогда полузабытой, едва ли не провидческой статьи Н. В. Недоброво в журнале «Русская мысль» за 1915 год – теперь, после революции, не говорил и не писал никто; первым именно об этом вновь заговорил Эйхенбаум, правда, почти не касаясь тематики ее новых, только что вышедших книг «Подорожник» и «Anno Domini MCMXXI». Как поэта, принадлежащего к прошлому, Ахматову воспринимали тогда даже такие авторитеты, как Ю. Н. Тынянов и К. И. Чуковский. Вскоре обрушились на нее, на долгие годы заставив ее замолчать, и оскорбительные выпады критиков РАППа, и негласное запрещение печатать ее стихи, исходившее из ЦК партии большевиков. Эйхенбаум искренне и увлеченно продолжал любить стихи Ахматовой. Ее «новизну» он чувствовал и ценил высоко, но объяснить ее попытался в своей книге чисто формально – ведь он был одним из ведущих ученых-«формалистов» группы «ОПОЯЗ», одним из его столпов. Как бы ни было верно все пристально им замеченное, в этой ранней работе он в свои наблюдения тогда еще недостаточно углубился. Да и писал он эту книгу, имея в руках только «Вечер», «Четки», «Белую стаю», «Подорожник» и «Anno Domini», – почти все самое главное, «узловое», «заветное», как говорила Ахматова, весь ее поэтический «второй период», длившийся до конца ее жизни, все это было впереди. Тем не менее и теперь, даже в наши трудные дни, маленькая книжка Эйхенбаума перечитывается с интересом и благодарностью.

Особое внимание Эйхенбаума привлекла у Ахматовой необычная значительность, да и просто количество такой, казалось бы, сугубо служебной, простейшей части речи, как союзы: «И», «А». К ним он причислял еще «Но», «Только», «Затем, что», отмечая, какую новую экспрессивную остроту эти союзы придают ахматовскому лирическому «разговору», какую энергию сообщают они сплошь и рядом интонациям поэта. Ряд убедительных примеров наглядно подтверждал эту мысль выдающегося ученого. Эйхенбаум считает, что роль этих союзов, особенно союза «А» – «чаще всего в начале первой или предпоследней строки заключительной строфы, т. е. там, где сгущается смысл стихотворения», – несет на себе «нюансировку эмоции», «часто … имеет характер неожиданной заключительной pointe, обостряющей и подчеркивающей все предыдущее…». Он видит в этом обилии и более или менее постоянном месте таких союзов «одну из характернейших деталей стиля» ² Ахматовой.

Теперь мы можем пойти дальше по намеченному им пути.

Почему-то Б. М. Эйхенбаум не обратил внимания на то, что уже в первых книгах стихов Ахматовой девятнадцать стихотворений, очевидно, не случайно, а сознательно и уверенно начинаются как бы отрывочно – с союза «И» или – несколько реже – с близкого по смыслу «А». Как будто с середины «разговора», без подготовки, без вступления. С конца 30-х годов таких случаев становится все больше; в итоге их более восьмидесяти, если считать и незаконченные наброски.

Впервые союзом «И» начинался один «стишок» (ахматовское слово применительно к подобным ее произведениям) маленького цикла «Читая «Гамлета»»:

И как будто по ошибке

Я сказала: «Ты…»

Озарила тень улыбки

Милые черты.

От подобных оговорок

Всякий вспыхнет взор…

Я люблю тебя, как сорок

Ласковых сестер.

(«Вечер», 1909)

Пока это еще только стилистический прием, иногда как бы нагнетаемый анафорическим «перечислительным» повтором в следующих строках:

И мальчик, что играет на волынке,

И девочка, что свой плетет венок,

И две в лесу скрестившихся тропинки,

И в дальнем поле дальний огонек, –

Я вижу всё. Я всё запоминаю…

(1911)

Или

И жар по вечерам, и утром вялость,

И губ потрескавшихся вкус кровавый.

Так вот она – последняя усталость,

Так вот оно – преддверье царства славы.

(1913)

В 20-е годы так начиналось уже нечто совсем другое, гораздо более серьезное:

И неоплаканною тенью

Я буду здесь блуждать в ночи,

Когда зацветшею сиренью

Играют звездные лучи.

 

Тогда же, в 20-х годах, были написаны все три «библейских» стихотворения, по-своему знаменовавшие начало лиро-эпического строя в поэзии Ахматовой: «Рахиль» —

И встретил Иаков в долине Рахиль…,

 

«Лотова жена» —

И праведник шел за посланником Бога…,

 

«Мелхола» —

И отрок играет безумцу царю…

 

Тем же «И», но уже звучавшим как трагический вздох, открывалась и «Клевета» («И всюду клевета сопутствовала мне…»), и «Новогодняя баллада» («И месяц, скучая в облачной мгле, Бросил в горницу тусклый взор»).

Но этим же союзом открывался в рукописи и весь сборник «Anno Domini» 1922 года: «Петроград, 1919» (первоначально: «Согражданам») начинается строкой:

И мы забыли навсегда…

 

К тому же 1919 году относится стихотворение, как будто вырвавшееся из самой гущи событий лета 1917-го:

И целый день, своих пугаясь стонов,

В тоске смертельной мечется толпа,

А за рекой на траурных знаменах

Зловещие смеются черепа

Вот для чего я пела и мечтала,

Мне сердце разорвали пополам,

Как после залпа сразу тихо стало,

Смерть выслала дозорных по дворам.

 

В 1939 году так же был начат в Фонтанном доме «Приговор», сначала закамуфлированный для цензуры под нечто «любовное», а на самом деле входивший в состав «Реквиема»:

И упало каменное слово

На мою еще живую грудь.

Ничего, ведь я была готова,

Справлюсь с этим как-нибудь.

 

У меня сегодня много дела:

Надо память до конца убить,

Надо, чтоб душа окаменела,

Надо снова научиться жить.

 

А не то… Горячий шелест лета

Словно праздник за моим окном.

1. В 1926 году несколько страниц посвятил синтаксису Ахматовой и В. М. Жирмунский в «Дополнениях» к своей статье 1916 года «Преодолевшие символизм» («Вопросы теории литературы», Л., 1928, с. 332 – 336).[↩]
2. Б. М. Эйхенбаум , Анна Ахматова. Опыт анализа, П., 1923, с. 40, 42, 44.[↩]