№3, 2007/Современна ли современная литература?

Кое-что о движении поэзии

Те, кому по роду занятий приходится иметь дело с потоком современных стихов – редакторы поэтических отделов в журналах и издательствах, литконсультанты (если где-то еще сохранилась эта должность), просто известные поэты, которым по сложившейся традиции приносят свои опусы молодые стихотворцы, – знают, что хорошие стихи отличаются от посредственных, помимо прочего, тем, что о них почти всегда можно сказать, когда они написаны. Иногда – с точностью до десятилетия.
Причем происходит это не на уровне втянутых в стихи реалий. Они могут вообще живописать пейзаж, скажем:
Черны опустевшие склоны,
как будто разверзлась земля
и стали видны миллионы
тонн скрытого в недрах угля.
(Владимир Салимом)
Или отсылать к вечному библейскому сюжету:
Я – твоя Суламифь, мой старый царь Соломон,
Твои мышцы ослабли, но твой проницателен взгляд.
Тайны нет для тебя, но, взглянув на зеленый склон,
Ты меня не узнаешь, одетую в платье до пят,
Меж старух, собирающих розовый виноград.
(Инна Лиснянская)
И тем более не на уровне лексики, учитывая уроки блистательного северянинского дурновкусия с его «бензиновыми ландолетами», «экспрессами» и «буэрами».
Это происходит на уровне рождения и сцепления образов, обращения со словом, ритмического рисунка – короче, самого поэтического мышления.
Отнюдь не все даже неплохо написанные, а иногда и довольно эффектные сегодняшние стихи современны в том смысле слова, который подразумевает движение поэзии.
Многие из них, в сущности, вполне «вчерашние» и по большому счету – эпигонские, поскольку эксплуатируют поэтику предшественников. Хотя это совсем не обязательно столь явно, чтобы можно было схватить за руку, как недавно еще бесчисленных жертв любви к Бродскому, щеголявших в неизменных анжамбеманах с чужого плеча. Особенно занятен в этом отношении неиссякающий арьергард авангарда, с завидным апломбом тиражирующий открытия столетней давности.
Кстати, бывают и такие далекие заглядывания вперед, что их по этой причине тоже трудно причислить к современной поэзии – в том смысле, что не они определяют свое поэтическое время. На один из подобных случаев обратил внимание, работая с пушкинскими черновиками, известный пушкинист Илья Фейнберг (его труд посмертно был опубликован М. Фейнберг):
И в темноте, как призрак безобразный,
Стоит вельблюд, вкушая отдых праздный.

Исследователь не без оснований замечает, что эти строки из черновика крымского стихотворения «Кто видел край, где роскошью природы…», если не знать автора, кажутся «стихами Заболоцкого». А в другом месте приводит наброски эпилога «Бахчисарайского фонтана», напоминающие Хлебникова. И не по причине ли, отчасти, такого несоответствия времени варианты эти остались за пределами беловиков?
Но чаще наоборот: распознаваемое современниками как «современное» оказывается всего лишь расхожей модой – среднестатистическим «созвучием времени», тогда как истинное движение поэзии определяют именно выбивающиеся из этой средней статистики единицы.
Занимаясь в начале 90-х подготовкой программы журнала «Арион», я провел довольно много времени в библиотеках, листая журналы и альманахи Серебряного века. И поразился, насколько заполнявшая их стихопродукция не соответствовала тому представлению об этом времени, которое сложилось у нас впоследствии. Все они были переполнены вполне, видимо, «современными» (поскольку ни до, ни после не плодились в таком изобилии) «поблекшими цветами», «тайными откровениями» и пожеланиями «облететь неувядшим цветком», за которыми совсем не распознать было, скажем, писавшего в те же годы и только изредка попадавшегося среди публикаций Блока…
Именно такой расхожей и вполне бутафорской «современностью» представляются мне и обильные нынче плоды поэтической глобализации с ее безликим «среднеамериканским» верлибром, о котором невозможно понять, написали его так по-русски или просто плохо перевели. И многозначительное разглядывание то шнурков на ботинках, то результатов залипшей клавиши под предлогом «новой искренности». И пересыпанные матерщиной и фекалиями стенания по поводу всего на свете, точно и впрямь это «записки маньячки», как окрестила свои стихи одна из представительниц данной тенденции, – хотя скорее они напоминают стихи Смердякова, написанные словно из зависти к законнорожденным.
В сущности, «современное» в поэзии – это то, что станет ее будущим.
И в том смысле, что в нем останется, а не канет в Лету. И в том, что определяет те черты, которые из завтрашнего дня будут восприниматься как примечательно сегодняшние. И в том, что послужит завтрашней поэзии отправной точкой – даже если это будет точка отталкивания. Иными словами, то, что обозначает некую эстетическую тенденцию.
Но мы-то живем сегодня. И распознать из него будущее можем разве что на глазок, с изрядным шансом на ошибку: достаточно вспыхнуть одному яркому поэтическому имени, чтобы все враз переменилось.
И все же…
Иные яркие тенденции уже подмечены. Одна из них – очевидная эпизация лирики: привнесение традиционно эпических черт не только в композицию стихотворения, но и в сам способ выражения автора, как бы прячущего своего лирического героя в декорациях бытия.
Об этом пишут в четвертом номере «Ариона» за 2006 год Владимир Козлов («Вышивка эпосом по лирике») и Леонид Костюков («С собой и без себя»). Что примечательно, каждый из этих двух авторов – друг с другом не знакомых и живущих в разных городах – изначально предполагал несколько иной предмет исследования, достаточно далекий один от другого. И тот факт, что в итоге они сошлись в размышлениях о единой проблеме и пришли к перекликающимся выводам, убеждает в актуальности явления. Еще прежде («Арион». 2006. N 2) его затронула Анна Кузнецова («Любовный эпос, или Физиологическая лирика»), причем, как понятно из заглавия, применительно к едва ли не самому «лирическому» роду поэзии. Да и в статье Евгения Абдуллаева «Проза в поэзии: в поисках единства?» («Вопросы литературы». 2006. N 5) звучат сходные мотивы.
О механизме этого явления в названных статьях сказано достаточно подробно. Что же касается его генезиса… Рискну предположить, что столь масштабное вторжение эпики на исконно лирические территории не что иное, как реакция, противовес господствовавшему в предыдущую эпоху лирическому произволу – ответ в духе опубликованного не столь давно в «Вестнике Европы» (т. XVI. 2005) признания Чеслава Милоша: «…я отворачиваюсь от субъективирования в лирике, через которое стихотворение сползает до поистине произвольного нагромождения слов».
Когда говорят, что «в искусстве не бывает прогресса» (что случается регресс, все знают), то подразумевают не отсутствие в нем развития: достаточно глянуть, как меняется поэзия не только от века к веку, но и от поколения к поколению, чтоб убедиться в обратном. Подразумевают то, чем оно отличается, скажем, от науки, где последующее открытие так часто отменяет прежние знания, в крайнем случае – включает их как частный случай в картину более широкую. В искусстве ничто подлинное не становится «вчерашним днем» – и Ломоносова сегодня не менее интересно читать, чем Бродского.
Более того, почти ни один прием, творческий метод, способ выражения, однажды попав в арсенал поэзии, потом из него не выпадает – и со временем может быть снова востребован, хотя и в каком-то ином контексте, для иных задач.
Как, например, в поэтике «новых архаистов» Максима Амелина и Дмитрия Полищука претворяется опыт поэтики XVIII века, о чем в пятом, «поэтическом», номере «Вопросов литературы» за прошлый год достаточно подробно написала в своей статье Алина Кадырина («В поисках утраченной целостности»). Думаю, и тут не обошлось без весомых психологических резонов – ну хотя бы стремления дистанцироваться от нивелирующей погони за чисто формальной новизной, рассчитанной главным образом на очередных филологов-диссертантов. Да еще и нормальная реакция очнувшейся после культивируемой нищеты культуры: точно так же в дни повальной скудости население бросало на свалку бабушкины шкафы, надеясь приобщиться к цивилизации посредством полированных «стенок» и кресел на паучьих ножках, а едва освоившись в мире без очередей, принялось те же шкафы скупать, порою за сумасшедшие деньги. К счастью, за антикварный поэтический инструмент не надо платить: хватило бы ума и таланта.
Сложнее обычно бывает судьба более близких по времени художественных идей, от которых не всегда успевает отшелушиться шлейф эпигонов-«продолжателей».
Одним из самых существенных открытий идущей от Хлебникова линии русского авангарда было осознание «самовитости» слова: того факта, что грамматически-фонетическая «оболочка» слова способна отрываться от породившего ее объекта и продуцировать новые смыслы. То есть никакая она не оболочка, а полноценный участник языковой игры.
Нет нужды возвращаться к тому, как чрезвычайно обогативший поэзию прием игры со словами-смыслами трансформировался в руках неумелых и неумных «последователей» во что-то вроде стихопорождающей машины. Порождающей стихи – но не смыслы.
Однако факт и то, что однажды осознанные дополнительные возможности языка остались продуктивным инструментом поэзии. Язык как таковой в поэтике многих наших современников сделался активным и демонстрируемым участником художественного мышления. На этом, в частности, построена «лингвопластика и полисемантика» Владимира Строчкова (несколько более прямолинейно развиваемая также его единомышленником Александром Левиным):
Скрипит на жердочке творец,
топорщится пером,
а под его творешней – смерть –
топорщица, зеро.

А над его творешней жизнь-
притворщица жужжит,
и он средь мировых скорбей
клюет, порхает и кружит,
такой простецкий творобей,
немножко чижик, но скорей
пархатый вечный жид…

Иначе, но те же «самовитые» свойства языка, и уже не только на уровне морфологии, но и грамматики, синтаксиса, использует Вера Павлова, на что в своем эссе «Современный эрос, или Обретение голоса» («Арион». 2005. N 4) обратил внимание Игорь Шайтанов, давший ее поэтике такую характеристику:

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №3, 2007

Цитировать

Алехин, А.Д. Кое-что о движении поэзии / А.Д. Алехин // Вопросы литературы. - 2007 - №3. - C. 54-68
Копировать