Князь Александр Иванович Урусов – человек эпохи предмодернизма

Профессор С. Венгеров, размышляя над истоками «неоромантического» (читай – модернистского) движения в России, закономерно обращается к характеристике эпохи 1880 – 1890 годов как сложного, противоречивого целого: «Тут чувство глубочайшей тоски, окрасившей собой творчество Чехова; тут буддийская проповедь «непротивления злу» <…> тут узкотенденциозное возрождение традиций «чистого искусства» в поэзии и критике <…> Тут всеобщее внимание к метафизике вообще и Владимира Соловьева в частности, но тут и подготовка умов к восприятию экономического материализма, с его чисто механическим миросозерцанием»¹,.. Широкомасштабное описание культурной панорамы времени завершается глубоко справедливым выводом: «Реакционные периоды не раз являлись в истории эпохами сосредоточения мысли и чувства, эпохами благодетельного раздумья над совершенными ошибками и плодотворной синтетической работы»²,..

О том, как напряженно шла эта «работа», какими мучительными обретениями и потерями сопровождался процесс «благодетельного раздумья над совершенными ошибками», как из хаоса идеологических, эстетических наслоений и мировоззренческой смуты «восьмидесятых» возник не менее противоречивый космос отечественного модернизма рубежа веков – об этом мы и хотим поразмышлять в очерке, предлагаемом вниманию читателя. Он посвящен судьбе князя Александра Ивановича Урусова, типичного «героя своего времени», чья жизнь, по логике мысли Д. Мережковского, может служить олицетворением тернистого пути творца, долго шедшего к храму искусства будущего, но остановившегося на его пороге и так и оставшегося в памяти будущих поколений – стоять его «верным стражем в святом преддверии»³,..

* * *

«Я принадлежу к той жалкой и блестящей породе людей, которым <…> всегда суждено подавать самые преувеличенные надежды и обманывать (превосходить) самые снисходительные ожидания»⁴,., – такой беспристрастной и острой самооценке подверг себя князь Александр Иванович Урусов на одной из страниц своих рукописных мемуаров. Самооценке этой, отлитой в исполненный горечи эффектный афоризм, живо напоминающий что-то «печоринское», нельзя отказать в известной прозорливости. В самом деле, представитель блестящей плеяды адвокатов пореформенного времени, создавший образцы «защиты живой, человеческой, общедоступной»⁵,., талантливый театральный критик, дружный с семейством Щепкиных, авторитетный знаток Г. Флобера и Ш. Бодлера, посвятивший многие годы жизни собиранию ценнейших материалов для изучения их биографии и творчества, наконец, «утонченный западник»⁶,., меценат и наставник старшего поколения отечественных символистов, заставивший обратить на них внимание французскую прессу, – сам Урусов практически не оставил после себя сколько-нибудь заметного литературного наследия. Ни опубликованных судебных речей, гремевших на всю Россию (и не только)⁷,., ни весомых критических публикаций в периодике (не говоря уже о книгах), ни воспоминаний о своих именитых современниках и коллегах по театральному и писательскому миру, о которых было что рассказать потомкам… Чего стоит одно близкое и многолетнее знакомство с Г. Федотовой, М. Ермоловой, Э. Дузэ, Ж. -К. Гюисмансом, Г. де Мопассаном, А. Сеаром, Л. Блуа, сотрудничество в «La Plume»! Вместо этого – одни конспекты, планы, наброски, более или менее связные и читаемые, уникальная коллекция писем, увы, сохранившаяся далеко не полностью⁸,. – словом, все то, что сегодня в научном кругу снисходительно именуется «материалами», «черновиками», «редакциями». Многие перспективные идеи, как, например, проект создания словаря языка А. Пушкина⁹,., рассеяны по газетным заметкам, устным беседам. Творчеству Урусова присуща незавершенность, неумение, а часто и нежелание доводить начатое до конца – при несомненной новаторской смелости и продуктивности планов и замыслов.

Эта особенность личности была предметом искреннего недоумения и сожаления едва ли не всех, кто сколько-нибудь близко по жизни сходился с Урусовым. Но, пожалуй, наиболее остро парадоксы и Капризы творческого темперамента князя воспринимал один из самых близких его учеников и преемников, хорошо знавший Урусова, особенно в раннюю пору его литературно-критической деятельности, на рубеже 1870 – 1880 годов, – Иероним Иеронимович Ясинский. Поскольку в настоящем очерке о нем еще не раз зайдет речь, то можно его портрет дать, как говорится, «крупным планом». Ясинский принадлежал к той генерации писателей-«восьмидесятников», которые начинали свой путь в лагере «левой» журналистики и литературы, под авторитетным крылом «Отечественных записок» М. Салтыкова-Щедрина, но затем значительно и быстро «поправели», переняв многие эстетические идеи западноевропейского натурализма и декаданса, что, впрочем, не способствовало цельности и органичности их дарования: пытаясь усидеть сразу на нескольких стульях, они в итоге, в лучшем случае, достигали компиляторской ловкости и «нахватанности» сразу в нескольких новомодных течениях и школах, но дальше более или менее умелого ремесленничества дело не шло. Так и Ясинский: ко времени знакомства с Урусовым он уже успел опубликовать несколько повестей и рассказов в «Отечественных записках», а также в «Слове», странном журнале, где рядом с произведениями Засодимского, Каронина-Петропавловского и Надсона печатались переводы Бодлера, Золя и Гонкуров; но затем, в начале 1880-х, уехал в Киев, чтобы заведовать отделрм художественной и научной критики в газете «Заря», увлекся, с легкой руки Урусова, идеями «парнасцев» и Флобера, возглавил кружок «новых романтиков» и стал вдохновителем едва ли не самого крупного литературного скандала предмодернистской поры, опубликовав в «Заре» известную статью Н. Минского «Старинный спор», радикально пересмотревшую «классическую» схему взаимоотношений искусства с действительностью.

«…Было что-то болезненное и надломленное в его выхоленной, еще молодой фигуре»¹⁰,., – вспоминал Ясинский об Урусове, когда только познакомился с ним в редакции «Слова», где последний числился (именно числился) в составе ее членов. Впрочем, в этих же воспоминаниях, опубликованных сразу после смерти Урусова, Ясинский пожелал дать оправдание «дилетантизму» своего почитаемого наставника. Он не без некоторого вызова провозглашал: «В этом слове «дилетантизм» нет ничего обидного; дилетанты – это те немногие ценители и знатоки, которые на собственном опыте познали, как трудно, а иногда и недостижимо создать что-нибудь незаурядное и прекрасное, а потому с участием и тонким вйиманием относящиеся к работе других. Мало истинных читателей у художников слова, потому что мало ^дилетантов <…> Все самые богатые дары дилетантизма сосредоточились в Урусове, и вот почему так обаятельна была его личность, он полон был каким-то светом – отраженным светом, который он с любовью воспринимал от всех литературных звезд разных величин»¹¹. Эту характеристику, в самом деле, подтверждают многочисленные отзывы современников о тонком читательском вкусе и художественном чутье Урусова: «Вы поистине восхитительны! – восторгался своим корреспондентом Гюисманс. – Если бы у нас во Франции были читатели такие, как вы!»¹². Природу своей «дилетантской отзывчивости» хорошо объяснил сам Урусов в письме к А. Андреевой (сестре Е. Андреевой-Бальмонт) от 15 февраля 1897 года: «Есть люди, истинное призвание которых – мыслить, выдумывать и болтать, развевая эти мысли на воздух, служа миссионерами художественных и других идей. Невидимое сотрудничество таких людей не проходит бесследно. Они являются невидимыми инициаторами многих идей, которыми живут эпохи»¹³. Как-то Урусов признался Бальмонту: «Я получаю отвращение к собственной мысли, как только я ее написал»¹⁴. Позже, отталкиваясь от этих самооценок, Максимилиан Волошин увидел в них проявление одного из «ликов творчества», выразившегося не в создании готовых книг и статей, а в принадлежности к тому типу людей, «историческая роль которых быть нервными центрами общественного организма <…> Такие люди воплощают в себе тонкое ухо, острую приметливость, вещую чуткость общества»¹⁵. Урусов – прямой культурный наследник тех, кто, подобно О. Уайльду, «свой гений вложил в жизнь и разговоры, а талант оставил для художественных произведений»¹⁶. В России это – Н. Юсупов и П. Вяземский, П. Чаадаев и Н. Станкевич, «златоусты» и харизматичные лидеры салонов и кружков. Действительно, главным «коньком» известного адвоката, по свидетельству современников, была стихия устного, живого слова, в которой он был «большим мастером, действительно художником «милостью Божией»»¹⁷.. В речи Урусова собеседников поражало «чувство художественной пропорциональности и чувство уместности тех или иных слов и ощущений»; «когда он говорил, в слушателе возникало чувство ритмичности»¹⁸. Его доклады или, как тогда говорили, «рефераты» на самые различные литературные темы в многочисленных кружках и обществах¹⁹,.  нередко становились культурным событием, порою соперничая в популярности со многими актуальными критическими статьями и книгами. Некоторые из них удостаивались подробных репортажей и заметок в столичных газетах, вызывали горячие споры и разноречивые толки в обществе.

Разумеется, это амплуа «просвещенного дилетанта», «утонченного западника», московского барина и эстета не всем нравилось, подчас вызывало раздражение и саркастические комментарии даже в кругу искренне расположенных, симпатизирующих Урусову знакомых и друзей. Например, таких, как В. Бибиков – автор нашумевшего «декадентского» романа «Чистая любовь» (1887), дружески рекомендованный Ясинским в помощники Урусову и довольно быстро сменивший восхищение патроном на плохо скрываемую неприязнь. Вот показательный отрывок из его письма к Ясинскому от 1886 года: «Урусов принадлежит к людям, которые из камня масло жмут и на обухе рожь молотят. За 15 р. в месяц я работаю 4, 5 часов в день, иногда и больше. Одно меня примиряет – это возможность пользоваться недурной библиотекой. Неделю тому назад он читал у себя реферат о Гете – я был в числе приглашенных. Были: Утин Е. И., Спасович, Арсеньев, Андреевский, Кавос, Языков. Эти умные люди говорили много глупостей и показались мне несколько смешными своими литературными, узкими до смешного, взглядами и суждениями. Говорили общие места, залежавшиеся анекдоты, избитые остроты и рисовались друг перед другом. Вы правы: «у этих людей шеи так устроены, что они не могут видеть неба»»²⁰. Шаржированный образ адвоката Жоржа Тюльпанова, «развратного человека, циника, но откровенного, искреннего и остроумного»²¹. одного из главных героев романа «Чистая любовь», несомненно, задумывался и создавался Бибиковым как сатирический памфлет на Урусова.

Так пробивал себе дорогу в русской литературе конца XIX века эстетизм как тип мироощущения и творчества, пробивал, чтобы стать связующим звеном между угасающей классикой и нарождающимся символизмом. Но сам «дилетантизм» князя, возможно объясняя природу его «жизнетворчества», еще не объясняет причины сильного воздействия его личности на формирование будущих черт нового литературного быта, атмосферы модернистских салонов и кружков рубежа XIX-XX веков, как не объясняет он и того движения эстетических идей, которое приведет в 1890-е годы к культурному взрыву, вызвавшему к творческой жизни отечественный символизм. А потому, если уж считать Урусова исключительно «миссионером идей», то необходимо все-таки попытаться из разрозненных «материалов» и «черновиков», «конспектов» и «планов» вычленить эти самые «идеи», всмотреться в их происхождение, определить их непростую логику развития, уловить момент перехода старого количества в новое качество, словом, понять личность Александра Ивановича Урусова как фигуру переходного времени – человека эпохи предмодернизма. Попробуем построить наше исследование вокруг, пожалуй, главного дела всей жизни Урусова – неослабного интереса к двум культовым для всего западноевропейского модернизма именам – Густава Флобера и Шарля Бодлера.

* * *

Предоставим опять слово Ясинскому, участнику «флоберовских вечеров», начало которых, как можно судить по контексту воспоминаний, он датирует осенью 1879 года: «Вечера у Урусова продолжались кряду несколько лет – его маленький изящный салон был, в полном смысле слова, литературным. На этих вечерах, кроме поименованных лиц (С. Андреевского и М. Кавоса. – С. С.), бывали: П. Д. Боборыкин, покойный А. Н. Плещеев, покойный А. О. Новодворский (Осипович), Е. И. Рагозин, Д. А. Коропчевский <…> г-жа Щепки-на-Куперник, давно уже тоже умершая, мать известной писательницы (была превосходной пьянисткой), покойный Е. И. Утин и друг(ие)»²².. В рукописных воспоминаниях «Время блистательных краснословов» Ясинский среди «других» называет П. Вейнберга и П. Якубовича²³.. В записных книжках и письмах Урусова 1880-х годов в списках посетителей «вечеров» мелькают фамилии В. Спасовича, В. Бибикова, Д. Мережковского,²⁴.  а также П. Вакселя и К. Арсеньева²⁵. «Впрочем, – продолжает мемуарист, – другие бывали изредка и случайно, кружок был тесный. Заседанию придавалась наивная и милая торжественность. Иногда зажигались не только лампы под матовыми шарами на высоких китайских вазах, но и свечи в старинной люстре. Все, что появлялось нового и хорошего в русской и французской литературе, обсуждалось и читалось. Урусов добывал автографы знаменитых писателей, мы рассматривали их «с благоговением». Среди них автографы Флобера занимали, разумеется, первое место. Он знал множество анекдотов из жизни своих любимцев и рассказывал о встречах с молодыми французами в Париже, тогда только что начинавшими: с Мопассаном, Гюисмансом и Сеаром»²². В рукописном варианте мемуаров есть подробности, относящиеся к кругу чтения на «вечерах»: «Большое впечатление на слушателей производил всегда Урусов своим мастерским чтением из «Мадам Бовари» или из «Сантиментального воспитания». За две или за три зимы был проштудирован весь Флобер. В чтении Урусова оживало каждое слово романиста, приобретая какую-то особую звуковую красочность и картинность»²⁶. Отметим пока про себя эту установку Урусова на передачу в чтении «звуковой красочности» и «картинности» слова Флобера; подробная речь об этом еще впереди. В совокупности все создавало, по свидетельству Ясинского, ту «артистическую атмосферу», которую ему «не приходилось наблюдать в кружках, состоявших исключительно из профессиональных литераторов»²².. Именно своей «артистической атмосферой» собрания в доме Урусова отчетливо выделялись на фоне тогдашнего упадка литературного быта, представляя отрадное исключение из серой, заурядной кружковой среды столицы, этой своеобразной «пирамиды литературного судаченья», по образному выражению мемуариста²⁷.. Характерно, что подобную же «атмосферу», явно подражая Урусову, пытались на своих вечерах воссоздать и коллеги Ясинского по журналу «Слово». Вот, к примеру, описание вечеров, посвященных Т. Готье: «В честь Теофиля Готье собирались мы друг у друга и читали вслух его бессмертные произведения по ночам. Ставилась на стол, обыкновенно, бутылка какого-нибудь очень редкого вина, и пили из старинных рюмок, которые приобретались нами у антикваров. Читали Теофиля Готье в оригинале; а если кто не знал языка – тут же переводили.

К нашим ночам в честь Теофиля Готье мы готовились как к празднику. Осуждалась малейшая вульгарность, даже в костюме. И не допускалось никаких разговоров, не имеющих отношения к поэту»²⁸.. Для сравнения можно привести выдержку из воспоминаний о «поэтических ночах» в доме Кавоса, куда приглашался узкий круг «эстетов» – Плещеев, Урусов, Коропчевский и Ясинский: «Кавос выискивал какое-нибудь неизвестное стихотворение Теофиля Готье, поэму Леконта де Лилля, какого-нибудь автора XVII или даже XVI века, и чтение редкого шедевра сопровождалось еще смакованием столь же, если не более, редкого вина или ликера <…> О политике ни слова. Два часа тончайших художественных наслаждений. Но как-то я два раза кряду не пришел и уж больше не получал приглашений от Кавоса»²⁹..

В. Буренин, оперативно откликнувшись рецензией на публикацию мемуарного очерка Ясинского об Урусове, поспешил максимально принизить роль и значение «мнимо-литературных вечеров» адвоката, на которых, по его мнению, только и делали, что предавались «аматерскому обожанию французского литературного пакостничества (слово Пушкина)»³⁰.. «Вот тоже занятие! – удивленно пожимает плечами рецензент. – Точно гости адвоката не могли или не умели читать по-французски сами». Акцент же на «артистической» обстановке этих вечеров вызывает у него презрительную гримасу: «Подумаешь, как интересно знать «потомству», какая мебель была в квартире у покойного Урусова, какие часы и бронзы украшали эту квартиру!»³¹.. Выпады Буренина отражали некую среднестатистическую точку зрения на зарождающееся культурное явление, глубоко чуждое нормативным представлениям о «прекрасном в жизни и творчестве». В то же время следует отметить, что такому эстетскому времяпрепровождению еще далеко до эпатажа будущих собраний модернистов. В литературном быту «урусовцев» пока нет ни остроты, ни пряности, которыми будет пропитана атмосфера встреч будущих «аргонавтов» или собраний в «башне» Вяч. Иванова. Решительно не дотягивают они и до поэзии бунта и риска, какую привнес в собрания «неистовых» французских романтиков конца 1820-х годов их литературный кумир и денди Теофиль Готье, дразнивший вкус театральных староверов своим знаменитым «красным жилетом», о чем под старость лет он и поведал в своей незаконченной «Истории романтизма» (1871). И все же культ художественного наслаждения, в сочетании с корпоративной замкнутостью встреч, куда допускались «посвященные», культ художественного, звучащего слова с поклонением красоте во всех ее проявлениях, выбор для чтения и обсуждения редких, «забытых» литературных шедевров, известных только подлинным знатокам и ценителям, артистизм поведения и внутренняя самодисциплина – все это вместе взятое, безусловно, выделяло вечера Урусова и его единомышленников на фоне таких широких, открытых и исполненных демократической вольности поведения собраний литераторов, какими, к примеру, были в 1880-е годы «пятницы» Я. Полонского и сменившие их затем «пятницы» К. Случевского. Их «артельной» атмосфере, подчас перераставшей в настоящую «цыганщину», окружение Урусова предпочло иную модель организации литературного быта, восходящую к парнасцам. И, что характерно, модель эта настолько контрастировала с общепринятой культурной традицией, что в восприятии обывателя немедленно мистифицировалась в нечто «запретное» и ультрамодное, чуть ли не «декадентское». Это точно почувствовал и великолепно передал тот же В. Бибиков, когда в романе «Друзья-приятели» (первоначальное заглавие – «Наш кружок») нарисовал литературный портрет «декадента» Ясинского наивными глазами его восторженных провинциальных почитателей. В этом очевидно шаржированном описании кумир фигурирует под своим известным писательским псевдонимом: «Максим Белинский, высокий могучий старик с библейской седой бородой, устроил у себя в доме, небольшом мраморном дворце, наполненном статуями, редкостными художественными вещами и старинными картинами, келью, где и работает, не выходя из нее по целым неделям и принимая пищу через маленькое окошко, прорубленное в стене. Келья обшита черным сукном, посредине стоит небольшой стол, в роде жертвенника, покрытый алым бархатом, на столе лежит череп и раскрытая Библия»³².

Нельзя не заметить сходства описанного здесь интерьера комнаты Ясинского с его очевидным литературным прототипом – обстановкой кабинета дез Эссента из романа «Наоборот» Гюисманса, любимца Урусова: подставкой для книг дез Эссенту служит аналой, шторы сшиты из кусков епитрахили, потолок затянут небесно-голубой тканью, предназначенной для церковных одеяний, и т.п. Нельзя удержаться, читая сцену из романа Бибикова, и от параллелей с будущей «черной кельей» и «черными перчатками» «первого» отечественного «декадента» Александра Добролюбова, чье болезненное воображение тоже подпитывалось не в последнюю очередь «фантазиями» Гюисманса. Разумеется, эта церковная атрибутика всем мнимым и подлинным русским «дез Эссентам» была необходима отнюдь не для исполнения религиозного культа, а в качестве декоративного приема, повода для эстетского созерцания. И, наконец, еще один немаловажный штрих. Процитированный отрывок из романа вошел в рассказ Бибикова «На лодке» и был напечатан двумя годами ранее (1888) с посвящением Ясинскому в сборнике «Рассказов», с проставленной авторской датой: «Сентябрь 1884». Дата указывает на то, что образ литератора Максима Белинского, создающего свои шедевры посреди «черной кельи», по соседству с «жертвенником», уставленным черепом и Библией, связывается в памяти Бибикова с периодом активного функционирования киевского кружка «новых романтиков» (август-сентябрь 1884 года), давно признанного историками русского символизма колыбелью модернистских настроений и эстетических экспериментов. А Ясинский, находившийся в то время под сильным влиянием Урусова, как известно, сыграл в их распространении далеко не последнюю, если не главную роль.

Наконец, следует упомянуть о таком немаловажном компоненте «артистической атмосферы» на собраниях Урусова, как обсуждение не только содержания, но и внешнего оформления книг, обостренное внимание к искусству полиграфии, в 1860 – 1870-х годах в России определенно переживавшему упадок. И опять-таки первые уроки этого непростого искусства «новым романтикам» преподал Урусов, весьма критично подчас оценивавший издания своих подопечных. Так, он пенял Ясинскому на безвкусное оформление обложки его киевского издания повестей 1886 года: «»Максим Белинский» следовало бы печатать сверху. Красную йиньетку – бросить. Ни к чему она, точно книксен некстати. Тире после заглавия – провинциализм. Следовало бы чистую рубашку облекать обложкою из легкой пергаментированной бумажки с заглавием (как у Goncourt «M-me de Scudery»)»³³.

Говоря о разных проявлениях «артистизма» личности Урусова, этого адепта эстетической чувствительности, современники неизменно подчеркивали его искрометный дар юмора. Предоставим слово ближайшему другу князя, поэту и критику С. Андреевскому: «Он постоянно ведался с букинистами и откапывал разные курьезы. Его часто пленяли «человеческие глупости» («les betises humaines», до которых был охотник и его кумир Флобер). Когда Урусов собирал у себя друзей, он угощал их за ужином, в виде десерта, чтением разных добытых им нелепостей, и, читая их, блаженно смеялся до слез… В какой-то безвестной поэме он восторгался описанием героини, о которой автор говорит, что у нее при дыхании

Грудь подйималася высоко

И опускалась каждый раз…

В стихотворении другого автора «Давид и Голиаф» упоминалось, что Давид, выступив на бой с Голиафом, предварительно «осенил себя крестным знамением»…»³⁴,.. Подробный пересказ отменно глупой графоманской оперы о «роковом» любовном романе Екатерины II и Е. Пугачева, исполненной однажды на «вечере» специально приглашенным для этой цели офицером-любителем, приводит Ясинский³⁵.. Впрочем, попадаются в «архиве всероссийских глупостей» Урусова и образчики городского, «мещанского» фольклора, замечательные своей абракадаброй и иного рода словесными курьезами. Например, такая вот «Саратов-песня»:

Саламон ты мой гадатель

Ты мой Ванька обожатель!

Мы пойдем с тобою вместе

Ты с гармонией, я с песней

В сантентзоревом капоре

В светло-розовых чулках

И в сафьянных полсапожках

И. с браслетом на руках.

Провожу я мово милку

На мошинку – на сажирку

И куплю я ножик-вилку

Заколю я мово милку

Обобью я гроб батистом

А сама пойду к артистам³⁶.

Пристальный интерес Урусова к «творчеству» безвестных «капитанов Лебедякиных» современники объясняли по-разному. Кто-то, как Буренин, – отнюдь не безобидным удовольствием «поиздеваться над несчастными «тронутыми» людьми»³⁷. кто-то, как Ясинский, со ссылкой на мнение самого хозяина «вечеров», – желанием предугадать в этом комическом словотворчестве будущие рискованные литературные эксперименты со словом, отдаленно напоминающие футуристическую «заумь» или другой какой-нибудь «залог нового направления в литературе»³⁸.. Но, пожалуй, ближе всех к истине Мережковский, когда вспоминает, что Урусов «любил форму прекрасного, тело Слова сильнее, чем душу его». И тут же развивает свою мысль: «…Только во времена Возрождения гуманисты умели так свято чтить не одно содержание, но и форму прекрасного, не одну святую душу, но и святое тело человеческого Слова»³⁹.. Действительно, для Урусова, скептика и поклонника Монтеня, культ слова был единственно приемлемым символом веры. «Произведение слова, – любил повторять хозяин «флоберовских вечеров», – это единственный вид бессмертия. Один стих может пережить целый народ»⁴⁰.. И после чтения образцовой прозы Флобера – для контраста – цитировал «перлы» из речей своих коллег по адвокатскому цеху. Их приводит в своих воспоминаниях Андреевский. Чтобы не повторяться, возьмем наудачу из записных книжек Урусова другие примеры адвокатских речевых «ляпов»:

«Я позволю его себе объяснить вам…»

«Тульское добро отнеслось мягко к кн. Оболенскому…»‘⁴¹,.

«Мальчик до гроба жизни…»

«Несовершеннолетние не могут быть источником преступления, а только проводниками его…»

«Он сам себя толкал на преступление…»

«Гривенник с отгрызанным углом…»

«Чтобы произнести свой приговор по совести, нужно быть слишком и слишком осторожным…»⁴².. И т.п.

Конечно, в «коллекции» такого рода нельзя не заметить очевидного сходства с аналогичным флоберовским собранием «сотизье» («sottisier»), что зафиксировано 3, Венгеровой⁴³. Вероятно, будут совпадать и мотивы пристрастий Урусова и Флобера к абсурдистскому словотворчеству, прокомментированные в позднейших воспоминаниях Ясинского: «Есть у людей потребность и восхищаться прекрасным, и смеяться над уродливым. И не к соседней ли с нею загадочной стороне человеческой души относится необыкновенно растяжимая шкала нашей способности подниматься на высоты благороднейшего восторга в мире нравственных переживаний и вдруг опускаться до крайних глубин низших чувствований?..»⁴⁴,.

Разумеется, культ слова и «артистическое» жизнетворчество отнюдь не составляли единственное содержание флоберовских вечеров. На них шел вполне профессиональный разговор о проблемах современной критики, экспериментально отрабатывались «научные» подходы к анализу произведений художественной словесности. Иными словами, разговор о творчестве Флобера был поставлен здесь на серьезную теоретико-эстетическую основу. И в этом – еще одна особенность флоберовских встреч. И она представляет самостоятельный интерес. Чтобы вполне оценить вклад Урусова-теоретика в изучение флоберовского наследия, придется сделать хотя бы краткий экскурс в историю становления его личности и формирования философско-эстетических взглядов.

* * *

Здесь необходимо вернуться к юношеским годам Урусова, когда он, студент юрфака Московского университета (1861- 1866), тесно сблизился с будущим участником флоберовских вечеров П. Боборыкиным, в то время редактором-издателем журнала «Библиотека для чтения». Именно в этом журнале начинающий юрист активно пробует себя в амплуа театрального обозревателя. Интересы известного романиста в области философского позитивизма и натурализма в современной французской литературе самым непосредственным образом повлияли на интеллектуальное развитие его юного друга. Урусов даже задумывает перевод шеститомного «Курса положительной философии» О. Конта (он так и не был осуществлен) и набрасывает проект «Общества друзей положительного знания» (февраль, 1866), целью которого провозглашалось удовлетворение «потребности в систематическом, всеобъемлющем философском развитии, которого не могут дать ни обветшалые и дряхлые основы отжившего миросозерцания, ни исключительно-отрицательные выводы критицизма»⁴⁵,..

1. Венгеров С. А. Русская литература XX века: 1890 – 1910. В 2 тт. Т. 1. М.: Издательский дом «XXI век-согласие», 2000. С. 45.[↩]
2. Там же.[↩]
3. Мережковский Д. Памяти Урусова // Мир искусства 1900. N 13/14. С. 37.[↩]
4. РГАЛИ. Ф. 514. Оп.1. N 40. Л. 57.[↩]
5. А. И. Урусов (некролог) // Русские ведомости. 1900. 20 июля. Цитируются слова надгробной речи С. Андреевского. Он же в письме А. Андреевой от 20 марта 1903 года, высоко оценивая заслуги Урусова перед отечественной юриспруденцией, отмечал: «Урусов принадлежит истории. От него зачинаются русские адвокаты, как от Рюрика – цари, от Ломоносова – литераторы, от Волкова – актеры» (РГБ. Ф. 311. Карт. 12. N 3. Л.1об.).[↩]
6. Пойман А. История русского символизма. М.: Республика; Лаком-книга, 2002. С. 65.[↩]
7. Некоторые судебные речи опубликованы в книге: Урусов Л. И. Первосоздатель русской судебной защиты: Защитительные речи. Статьи и очерки. Автобиографические заметки и письма. Тула: Автограф, 2001. Увы, все это, как правило, позднейшие перепечатки судебных стенограмм. Своих речей Урусов не писал, сам не редактировал и не издавал.[↩]
8. Страсть Урусова к коллекционированию писательских автографов, редких книг, предметов искусства была широко известна современникам. Это был один из крупнейших коллекционеров рубежа веков. Его парижский архив автографов содержит значительное собрание писем Флобера, Бодлера, П. Вердена, Э. Золя, Г. де Мопассана, Ш. Леконта де Лиля, И. Тэна, Л. Блуа, Ж.-К. Гюисманса.[↩]
9. Урусов А. Четыре мысли по поводу чествования Пушкина // Биржевые ведомости. 1898. 20 декабря.[↩]
10. Ясинский И. А. И. Урусов: (Из воспоминаний) // Ежемесячные сочинения. 1900. N 9. С. 47.[↩]
11. Там же. С. 48.[↩]
12. Толмачев М. В. Из истории французской литературы конца XIX в. Автографы французских писателей в архиве А. И. Урусова // Русские источники для истории зарубежных литератур. Л.: Наука, 1980. С. 135 (письмо от 12 февраля 1888 года).[↩]
13. См.: Князь Александр Иванович Урусов (1843 – 1900). Статьи его о театре, о литературе и об искусстве. Письма его. Воспоминания о нем. В 3 тт. Т. 2/3. М.: Тип. И. Н. Холчёв и К*, 1907. С. 374.[↩]
14. Письмо Урусова к К. Бальмонту от 6 мая 1897 года // Там же. С. 320.[↩]
15. Волошин М. Лики творчества. Л.: Наука, 1988. С. 505.[↩]
16. Там же. С. 506.[↩]
17. Андреева А. Кн. А. И. Урусов (к характеристике литератора и человека) // Князь Александр Иванович Урусов… Т. 2/3. С. 406.[↩]
18. Бальмонт К. А. И. Урусов // Там же. С. 290, 291.[↩]
19. Урусов – деятельный участник Шекспировского кружка (с 1878), «поэтических ночей» М. Кавоса, Общества любителей сценического искусства, Русского литературного общества (1880-е годы), вторников И. Ясинского (1886 – 1889), Московского литературно-художественного кружка (1899) и др. См.: Шруба М. Литературные объединения Москвы и Петербурга 1890 – 1917 годов. Словарь. М.: Новое литературное обозрение, 2004 (Именной указатель).[↩]
20. РНБ. Ф. 124. Оп.1. N 476. Л. 93 – 93об. По контексту письмо может быть датировано декабрем 1886 – январем 1887 года.[↩]
21. Цит. по: Бибиков В. И. Чистая любовь. СПб.: Изд. Гоппе, 1887. С. 43.[↩]
22. Ясинский И. А. И. Урусов… С. 49.[↩][↩][↩]
23. ИРЛИ. Ф. 352, Оп.1. N 15. Л. 6.[↩]
24. РГАЛИ. Ф. 514. Оп.1. N 43. Л. 127 (Записная книжка N 17).[↩]
25. Письмо к П. Л. Вакселю от 30 ноября 1889 // РНБ. Ф. 124. N4436. Л. 1.[↩]
26. Ясинский И. Время блистательных краснословов // ИРЛИ. Ф. 352. Оп. 1. N 15. Л. 6.[↩]
27. Там же. С. 50.[↩]
28. Ясинский И. Один из наших учителей // ИРЛИ. Ф. 352. Оп. 1. N 747. Л. 2 – 3.[↩]
29. Ясинский И. Роман моей жизни. Книга воспоминаний. М.-Л.: Госиздат, 1926. С. 136.[↩]
30. Буренин В. Критические очерки // Новое время. 1900. 8 сентября. С. 3.[↩]
31. Там же. С. 2.[↩]
32. Цит. по: Бибиков В. Друзья-приятели. СПб., 1890.[↩]
33. Письмо от 1 сентября 1886 года // РГАЛИ. Ф. 581. Оп. 2. N 151. Л. 12 об.-13.[↩]
34. Андреевский С. А. Книга о смерти. М.: Наука, 2005. С. 237.[↩]
35. Ясинский И. А. И. Урусов… С. 54 – 55.[↩]
36. РГАЛИ. Ф. 514. Оп. 1. N 43. Л. 80об. (Записная книжка N 23).[↩]
37. Буренин В. Указ. соч. С. 3.[↩]
38. Ясинский И. А. И. Урусов… С. 55.[↩]
39. Мережковский Д. Указ соч. С. 37.[↩]
40. Андреевский С. А. Книга о смерти… С. 237.[↩]
41. РГАЛИ. Ф. 514. Оп. 1. N 43. Л. 64 (Записная книжка N 18).[↩]
42. Там же. Л. 35 (Записная книжка М» 24).[↩]
43. Венгерова З. А. Парижский архив А. И. Урусова // Литературное наследство. Т. 33/34. М.: Изд. АН СССР, 1939. С. 594.[↩]
44. Ясинский И. Роман моей жизни… С. 136.[↩]
45. РГАЛИ. Ф. 514. Оп. 1, N 40. Л. И.[↩]