Клерк-соловей

Справка. Сергей Георгиевич Стратановский родился в 1944 году в эвакуации. Отец – известный, чтобы не сказать – знаменитый филолог-классик. Мать – переводчица с французского. Книжка ее переводов Сен-Жюста издана совсем недавно. Сергей Стратановский учился в Университете у Проппа. Занимался фольклором. После Университета сменил несколько профессий: был конторским служащим на заводе, работал экскурсоводом в Эрмитаже, в пушкинском музее на Мойке, в Михайловском, ныне работает библиографом в Публичной библиотеке.

С 1967 года пишет стихи. В 1970 году его сборник «В страхе и трепете» имел хождение в самиздате. В 70-х, 80-х годах Стратановский был соредактором нескольких самиздатских журналов. Я этаким пунктиром обозначил его биографию, чтобы тем быстрее перейти к образу его поэзии, его лирического героя.

Образ. Персонаж Зощенко? Или Платонова? Странный и страшный пейзаж. Пейзаж после битвы. Какие бы войны ни сотрясали эту землю, главная война уже произошла. На той единственной, гражданской, пали все, кто мог пасть. Все – погибли. В стихотворениях Стратановского есть один удивительный образ: «Эта почва, кричащая птицей…» Болото? Птица кричит на болоте… Или того лучше – небо. Птица кричит с неба. Или того страшнее – неб о болото – применим излюбленный поэтом прием склеивания слов. Небоболото – место, где небо сливается, сцепливается с болотом, – вот место рождения поэзии Стратановского. То место, где почва теряет «почвенность» и приобретает крылья и боль. Почва кричит птицей от боли – это понятно.

Революция. Пожалуй, никто из поэтов самиздата, тамиздата и совиздата не заворожен так революцией, ее языком, ее характером, ее судьбой, как Стратановский. Пожалуй, он лучше других почувствовал ее гуманистический и – одновременно – бесчеловечный пафос. Кто из поэтов мог бы стать на сторону Шарикова против профессора Преображенского?

А Стратановский пишет от имени Шарикова письмо профессору Преображенскому: «Эх, профессор – лепила хренов/ естества пытала/Что ж ты наделал, лепила?/Что ты со мной-то сделал?/Преобразил? Переделал?/Нож чудодейный вонзил?/…Я лежу на ковре,/у гардины в тоскливом тепле/Сдох во мне человек/и течет век посмертный./Век беспросветный, собачий». Перед нами – культура взрыва. Причем в этом взрыве Стратановский ищет христианский детонатор. Удивительно в нем именно это – сочетание настоящего, неподдельного, необрядоверческого, но сущностного христианства с настойчивым вглядыванием в богоборческую человеческую, слишком человеческую революцию. Революция для Стратановского – вопрошание Иовом Бога. Диалог с Богом… Отсюда его интерес к христианским социалистам – к Мейеру, к отцу Михаилу Старообрядческому, к обновленцам. Его исторические стихи – стихи поэта, в истории видящего будущую революцию и будущую постреволюцию. Вот замечательное стихотворение о Николае Первом:

Деалександризация сфер нашей жизни и возвращенье

К нормам петровским – задача и лозунг момента

Видное место в этом процессе займут

Творчество Пушкина музыка Глинки картины Брюллова и Бруни

С ясностью вырисовывается в современной Европе противоборство

Двух систем – двух миров

Господи, кто победит?

Еретический Запад или мы – православный Восток ?

Зона зоркой душевности нравственный феодализм?

Издевательство почти приговское, почти соц-артовское: увидеть в Николае Первом предшественника Жданова и написать ироническую оду не то Николаю, не то Жданову – конечно, приговский жест, но… отношения между Приговым и ним такие же, как между Зощенко и Платоновым. То, что для Пригова и Зощенко – предмет пародии, издевательства, пересмеивания, для Платонова и Стратановского – материал трагедии. Чужая речь становится объектом поэтического языка у Стратановского. Лучше прочих Стратановский понял, что такое революция. Взрыв истории, когда внезапно потомки и предки становятся современниками. Теряется перспектива, взрывается иерархия. В его позднем стихотворении современниками становятся Кожинов, Сарнов, Серафим Саровский, Пушкин. То есть понятное дело: Пушкин и Серафим Саровский – современники, но в культурном сознании они оказывались разнесенными едва ли не по разным эпохам. Пушкин – в одном отсеке, а Серафим Саровский – в другом. Для того чтобы почувствовать, что Серафим Саровскими Пушкин не просто современники, но чуть ли не соседи, должна была произойти революция, смешавшая все слои – временные и пространственные. Грубо метафорически говоря, «современничество» Пушкина и Серафима Саровского оказывается ощутимо тогда, когда ощутимо «современничество» Пушкина и Сарнова или Кожинова.

Технология. Очень важна для Стратановского и для поэтов того круга, к которому он принадлежал или принадлежит, – ломка ритма. Здесь, мне кажется, имеет место быть возражение как «бродским» анжанбеман, так и «маяковской» лесенке. Есть два подхода к стихам: один – одический («когда атакой танковой перли на вас стихи» – стихов должно быть много. Они должны ошарашивать читателя, оглушать его) и другой подход – эпиграмматический (не танковая колонна, прущая на читателя, а короткий и точный укол шпаги). Удивительно, что Стратановский не принадлежит ни к тому, ни к другому типу. Одический Бродский и эпиграмматический Пригов равно далеки от него. Баллада? Да, пожалуй, ранний Стратановский балладен. Его баллады – странны. В них не всегда просматривается сюжет. Сюжет баллад Стратановского – это тот человек, тот персонаж, от лица которого ведется речь. Поэтому чрезвычайно важная проблема для Стратановского – проблема «чужого слова», роли, которая становится жизнью, маски, которая становится лицом. Заметим, что русская поэзия конца XX века переполнена «пересмешниками» – эстрадный Иртеньев, квазилирический, сентиментальный Кибиров, претенциозный Пригов. От всех этих «пересменщиков» Стратановского отличает одна черта – он серьезен. Он входит в «чужую речь» с самыми серьезными намерениями. «Чужая речь» для него – речь советская, речь революционных и постреволюционных десятилетий, язык катастрофы. Слипшиеся слова Стратановского, слова-мутанты, все эти «чревочерепа», «кровежизни», «Боготары», – результат языкового землетрясения, сместившего пласты языка. Понятно, что социальная жизнь была вздыблена таким же образом, а потом застыла такими же уродливыми глыбами. Для стихов Стратановского возможен такой зрительный образ: вы живете среди гор – и вдруг вы видите ту катастрофу, которая заставила эти горы, эти глыбы выгарчивать из земли. Вы видите (или научаетесь видеть) не статику, но – на миг застывшую динамику. Синтаксис Стратановского, его строфика и его лексика – результат этого видения. Удивляюсь, почему до сих пор не было пародий на Стратановского. Восполняю этот пробел: «В небоболото особое/по спецприказу начГУРККА/распределителя ненависти/по спецзаказу любви/сброшены бабобомбы/дабы возмутить жизни/теченье трясинное, чтобы затвердело/боли болото – небо нечистого Бога/небо чистого дьявола/-творца материи грязной,/как учил Маркион – бульк…» В большевизме и революции Стратановский умеет увидеть то, что до сих пор не поддавалось (да и может ли поддаваться?) адекватному поэтическому пересказу – гностические корни. Особую странно-враждебную связь с христианством.

(Сюжет для поэта. Интересно, что один сюжет российской истории, даже не совсем сюжет, а так, сюжетец, деталька, кажется выдуманным Стратановским для одной из его баллад. Леонид Ильич Брежнев в легком подпитии как-то принялся читать наизусть «Саккья-Муни» Мережковского; присутствующему при сем потрясенному, огорошенному Арбатову Леонид Ильич объяснил, что знает «Саккья-Муни» со времен своей трамовской юности. Стихотворение было заучено им для выступления в самодеятельном концерте во время очередной антирелигиозной кампании. В этом сюжете все составляющие поэтики Стратановского: мучительная и насмешливая связь времен, которая одновременно оказывается и разрывом времен, – такой, снова применим «стратановский» окказионализм, пропастемост, такая мостопропасть между 20- ми годами и годами 70-ми.)

Скифы. Вообще Стратановский – этакий в очеловеченный антитезис 20-м, этакое востиховленное им возражение. Вот патетические и, на мой взгляд, довольно дурновкусные и уж совершенно точно в полной мере антиисторические «Скифы» Блока: «Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,/С раскосыми и жадными очами!.. Держали щит меж двух враждебных рас/ Монголов и Европы!», а вот тихое такое возражение Стратановского, этакая поправочка, небольшая, но существенная: Мы – скифы-пахари/из колхозов исчезнувшей Скифщины/ Зерновых урожаи/отгружали в Афины далекие/В край голодного мрамора/богов философских, а там/Все сократы-платоны,/эсхилы-софоклы, периклы/Ели хлебушек русский/и вмиг перемерли когда/Прекратились поставки». Это даже не совсем возражение, да? Это скорее уточнение? Не кочевники-скифы, но «скифы-пахари»… Не щит держащие воины, но брюзжащие завистливые крестьяне. Надо сказать, что модернизированный, советизированный монолог Стратановского, корявый, нелепый, фантасмагорический, ближе к исторической действительности, чем поэтическая фантазия Блока, потому что скифы-пахари действительно были и действительно в Афины шли суда, груженные «скифским хлебом» (разумеется, не в таких количествах, чтобы от этого экспорта зависело процветание афинского государства, но…), а вот скифов, держащих щит меж двух враждебных рас, как раз и не было. Эти скифы – плод поэтической мифологии, евразийской, сменовеховской, «скифской». Стратановский – если можно так выразиться – антисменовеховец, антиевразиец. Сменовеховцы видели в застывающей лаве революции контуры традиционной российской государственности. А Стратановский в традиционной российской государственности видит готовую обрушиться на людей лаву революции. Сменовеховцы готовы были примириться со Сталиным, потому что угадывали в нем черты Николая, а Стратановский и к Николаю относится с сомнением, поскольку угадывает в нем черты Сталина.

Фонтан. Стратановский – мастер зыбящейся интонации, усмешка, полуироническая улыбка в любой момент может перейти у него во всхлип; пародия, издевательство – в патетику. В этом отношении показательно стихотворение «Вот фонтан «Три источника»…» Я не откажу себе в удовольствии сначала процитировать это стихотворение, а затем разъять его как труп. «Вот фонтан «Три источника»/в юбилейно-еловой аллее/Сен-Симон удалой/Гегель – вниз головой/и кузнец экономики – Смит/Воду льют на гранит/на скрижаль несмываемых слов/Подойди и прочла/Что там?/Список обид неизбывных/Предвкушенье возмездья,/мечтанья усталых рабов». Веселый, издевательский, «капустнический» текст, почти иртеньевский, почти приговский, обрывается на высокой радищевской ноте. То, над чем смеялся в начале, становится вовсе не смешно в финале. «Вот фонтан «Три источника»…», – всякий, кто хорошо учился в советской школе, в ее последних классах, прекрасно помнит эту навязшую в голове, заблудившуюся в извилинах мозга цитату: «Три источника, три составных части марксизма». У Стратановского в стихах это – название фонтана.