Классика и литературная современность
«Литературное наследие прошлого и современные славянские литературы». Сборник Университета им. Палацкого в Оломоуце и Университета им. К. Маркса в Лейпциге, 1967.
Я бы сказал, что писатель без традиций – то же, что секундная стрелка без часовой» 1. Эти слова Маршака могли бы послужить эпиграфом к сборнику статей, изданному в 1967 году двумя университетами – чешским в Оломоуце и немецким в Лейпциге. Идея преемственности литературного прошлого и литературной современности, творческих связей художников разных времен объединяет все статьи рецензируемого труда, посвященные в основном русской советской литературе (шесть статей), а отчасти чешской (две статьи) и польской (одна).
В предисловии к книге один из ее редакторов, Мирослав Заградка, пишет: «Если понимать культурное наследие прошлого как призыв, импульс или вопрос, то современная литература представляет собой сознательное или неосознанное принятие или отклонение призыва, реализацию импульса или ответ».
Такое понимание традиций, когда оно, с одной стороны, исключает следую подражательность или учебу начинающего писателя у, зрелого мастера, а с другой – когда оно включай не только притяжение, усвоение творческих принципов наиболее близкого ему предшественника, но и «ответ на вопрос», а может быть, и отталкивание, художественную полемику, представляется мне наиболее целесообразный в плодотворным. Только исходя ‘ из этих методологических позиций, можно воссоздать литературный процесс и понять, как иишет автор предисловия, тот или иной период развития литературы или отдельное произведение не только как следствие, но и как новую причину, как «звено в бесконечной цепи жизни литературы», И тем самым установить «многочисленные связи не только с прошлым, но и с будущим».
Статьи сборника в основном отвечают этому методологическому принципу, но толкуют его иной раз слишком широко и произвольно.
Такова, например, попытка А. Вацлавика сблизить творчество Гаршина, Леонида Андреева и Бабеля (ст. «К развитию русской психологической прозы. В. Гаршин – Л. Андреев – И. Бабель»). Строится ото сближение на основе «увлеченного интереса» этих писателей «к социальной и этической проблематике» и в особенности на основе «растравленного морального чувства».
Но эта формулировка подойдет чуть ли не для всей русской классики, начиная от Гоголя до Достоевского, Короленко, Чехова и кончая поэзией Маяковского, этого вечного «должника вселенной», ответственного за все «огромное горе и сотни махоньких горь», кончая тревожными стихами Блока и, наконец, страстной гражданской лирикой многих современных поэтов.
Еще менее убедительным является сближение этих трех равных писателей на основе общих гуманистических тенденций. «Искания Бабеля и защита человечности, – пишет автор, – имеют точки соприкосновения с исканиями Гаршиным и Андреевым человеческих начал». Действительно, в раннем рассказе Бабеля «Илья Исаакович и Маргарита Прокофьевна» мы явственно слышим чисто горьковские интонации: «Везде хорошо, где люди есть… Люди добрые. Их научили думать, что они алые, они и поверили», – но отнюдь не ощущаем тут, как бы нас ни пытался убедить в этом автор статьи, связи с Гаршиным, а тем более с Леонидом Андреевым.
Зато в тех случаях, когда Вацлавик, отказываясь от назойливых сопоставлений и аналогий, раскрывает идейную и художественную доминанту каждого из трех изучаемых писателей, он дает точные и тонкие наблюдения, касающиеся их творчества. Но оспоришь те места статьи, где говорится об обличении социального зла у, Гаршина, о внеисторичности Андреева, о «терпкой бабелевской иронии», о его боли за человека, «который должен много перетерпеть на пути к новой гуманности».
И насколько выразительнее сказано в статье о Гаршине, Андрееве и Бабеле, как об антиподах, рожденных разными историческими, социальными и временными обстоятельствами В условиями, чем об их близости и внутренней родственности.
И конечно же, пути развития психологической прозы в русской литературе второй половины XIX века шли от Гаршина к Короленко, к Чехову, а не к позднему Андрееву с его иррационализмом, стремлением к максимальному абстрагированию человека, с его экспрессионистской манерой письма. Что касается Бабеля, для которого, в противоположность Андрееву, характерна историческая конкретность, то его поиски человечности, новой, революционной морали целиком связаны с гуманистической проблематикой 20-х годов, столь остро поставленной в творчестве его современников Вс. Иванова, К. Федина, А. Фадеева, К. Тренева и многих других советских писателей этих лет.
Гораздо более обоснованны литературные связи современности и классики в статье Г. Дудека «Психологическая характеристика в романе «Солдатами не рождаются» К. Симонова и традиция Льва Толстого». На материале симоновского военного романа автор прослеживает «творческое соприкосновение» методов изображения героя, его психологической характеристики у обоих писателей.
Продолжая, в частности, жанровую традицию автора «Войны и мира» в своем еще не законченном романе-эпопее, Симонов, по мысли исследователя, не только стремится по-своему понять философскую проблематику Толстого, не исключая и полемику с ней, но и «соприкоснуться» с психологическим искусством своего великого предшественника или, вернее, учиться у него этому мастерству.
Не останавливаясь на текстологических совпадениях, которые обычно носят чисто внешний характер и никак не помогают понять во всей глубине проблему традиций, Г. Дудек анализирует способы психологической характеристики в романе Симонова, которые, без всякого сомнения, идут от Толстого. Здесь речь идет и об изображении процесса мысли, «психического процесса», и о «текучем» авторском комментарии, и о противоречии между мыслью героя и высказанным им вслух словом, и о «языке тела», и о «внутреннем монологе» и т. д.
В статье хорошо показано, как Симонов использует психологическое искусство Толстого, но тезис о том, что своим романом «Солдатами не рождаются» советский писатель «расширил и углубил возможности психологической характеристики в современной советской прозе» (стр. 145), звучит не особенно убедительно.
Сопоставление повести В. Тендрякова «Суд» и «Воскресения» Толстого в статье Р. Опитца имеет свое конкретное обоснование, поскольку в повести прокурор (один из персонажей) упоминает имя Нехлюдова, сравнивая толстовского героя с начальником строительства Дудыревым, которого судят за нечаянное убийство на охоте. Сближение его с положительным персонажем Толстого, по мысли автора статьи, опровергает отрицательную оценку Дудырева, которая прозвучала в нашей критике.
Между тем негативное отношение критики к Дудыреву не случайно. Тендряков, так мастерски изобразивший другого героя повести – медвежатника Семена Тетерина, этого лесного владыку, показал Дудырева настолько внешне, не по-толстовски, что читатель мало верит в его искренность, в его душевные терзания, в его совестливость. Самый принцип изображения этого персонажа, чей внутренний мир остается неоткрытым, ничего общего не имеет с толстовской «диалектикой души». Вот почему параллель между Дудыревым и Нехлюдовым, которую пытается провести Р. Опитц (Дудырев, «подобно Нехлюдову, не может жить неискренней жизнью, он борется за то, что он признал правильным, даже если он в таком случае вынужден выступить против самого себя»), остается неубедительной, художественно не подкрепленной. Проблема ответственности человека перед другими людьми, нравственная проблема, столь важная для Толстого, раскрывается Тендряковым в данном случае в достаточной степени отвлеченно. Но зато можно полностью согласиться с автором статьи, что один из конфликтов повести Тендрякова – «правда мужика против правды закона» – «удивительно похож на постановку вопроса у Толстого», хотя и разрешается в конце концов этот конфликт по-современному, полемически по отношению к «Воскресению».
Э. Хексельшнейдер дал своей статье «Литературные традиции в творчестве Э. Г. Казакевича» подзаголовок – «Обзор материалов», не претендуя, как он сам пишет, «на исчерпывающую разработку всего сложного комплекса разнообразных вопросов, связанных с этой темой».
И действительно, перед нами даже не обзор материалов, а скорее отдельные беглые заметки о литературных связях Э. Казакевича, причем не только о связях с классиками – Львом Толстым и Чеховым, но и с современниками (Фадеев, Горький, Шолохов). Сама постановка вопроса и выбор писателей, в чем-то близких Казакевичу, как и основной тезис статьи: автор «Звезды» – «традиционалист», а не эпигон, – не вызывают возражений. Но пока это только пунктиром обозначенные творческие связи, каждая из которых требует глубокого и вдумчивого исследования. Правда, и работа, не идущая дальше самых общих положений и параллелей, наталкивает на ряд мыслей о литературной преемственности и тем самым в какой-то мере оправдывает себя.
По своей тщательности, разработанности и эрудированности полной противоположностью только что названной статье является работа М. Заградки «Конец и трансформация русской литературы дворянских гнезд (Федин и Бунин)». В связи с фединским рассказом «Тишина» автор привлекает произведения, отражающие закат старой дворянской, культуры, распад и гибель помещичьих усадеб и их опустившихся обитателей. С наибольшей глубиной и вполне закономерно в связи с данной проблематикой проанализировано творчество Бунина. М. Заградка убедительно показывает, как идеализация последнего поколения дворянства сочетается у автора «Суходола» с пониманием «железной логики исторического процесса», как иллюзию о прошлых «добрых» временах он сам нарушает жестокой правдой, как суровая ирония заглушает элегические настроения и меланхолическую грусть писателя, как «антиидиллия»»Деревни» противоречит поэзии угасающих дворянских гнезд. Интересно прослежена трансформация этой же темы в творчестве советских писателей 20-х годов, когда последние отпрыски дворянства оказываются в новых исторических условиях («Рвотный форт» Н. Никитина, «Голый год» Б. Пильняка, «Происшествие на реке Тун» Вс. Иванова и др.
Сюжетную канву фединской «Тишины» составляет история «дикого барина», прозябающего в своей разрушенной усадьбе, и неожиданное его духовное пробуждение в борьбе за «позднее счастье». М. Заградка рассматривает этот рассказ как ответ литературы, рожденной Октябрем, на вопросы, поставленные дореволюционными писателями.
Между тем «Тишина» – произведение отнюдь не новаторское, и попытка исследователя доказать его «новое идейное и образное качество» остается малоубедительной. Выход героя из тупика, подсказанный Фединым, – осуществление позднего личного счастья, – этот сюжетный ход далеко не нов. Достаточно вспомнить дореволюционный цикл повестей и романов Алексея Толстого, вплоть до «Хромого барина», посвященный дворянам-последышам. А символическая концовка рассказа, когда герой, «догнав мужика, пошел с ним рядом», не позволяет, как мыслит автор статьи, утверждать, что «барин в себе находит… силу покончить с паразитическим прозябанием и делает первый шаг к дальнейшей ступени своей возобновленной человечности – к труду» и тем самым, очевидно, включается в революционную действительность.
Достоинства работы чешского исследователя – широкая эрудиция, разнообразие демонстрируемых литературных связей, аналогий, сопоставлений, неожиданных параллелей – перерастают иной раз в недостаток. «Тишина» Федина, отнюдь не являющаяся художественным открытием (сам писатель» называл рассказ «чуточку старомодным» 2), теряется в потоке литературных ассоциаций. Рассказ не выдерживает этого богатого, разнохарактерного и разностильного, историко-литературного контекста – от Льва Толстого и Короленко до Б. Зайцева, В. Савинкова и Ин. Анненского. Иеоправданы и литературные аналогии, связанные с мотивом тишины – заголовком фединского рассказа.
Другое дело – правильность общей позиции Заградки, который, полемизируя с рядом критиков, разумно отстаивает право советского писателя «изображать действительность не только в аспекте нового, но и с точки зрения внутреннего развития – распада или перерождения старого». Обращение к героям, подобным «дикому барину» из «Тишины», отнюдь не является, по мысли Заградки, уклонением писателя от главной магистральной линии развития советской литературы. И в этом он, конечно, прав.
Не может не импонировать призыв автора статьи «Об идейно-художественной функции картины Нестерова «Отшельник» в «Разгроме» А. Фадеева» Н. Силлара интенсивно разрабатывать вопрос о взаимоотношениях литературы и изобразительного искусства. В частности, проблема общих стилей в литературе и живописи (к примеру, натуральная школа и передвижники, «Мир искусства» и символисты) очень слабо разработана в нашей науке. Но, к сожалению, основной тезис статьи Силлара реализуется совсем не в этом направлении и нисколько не расширяет нашего представления о связях искусства слова и изобразительного искусства. В статье речь идет об одном из героев «Разгрома» Фадеева, о «благостном» Пике, своего рода зеркальном отражении Мечика, которому этот «светлобородый старичок» напомнил «какую-то очень старую, всеми забытую картину». Эта картина, по предположению исследователя, и есть известная картина М. Нестерова «Отшельник». Остается совершенно недоказанным, имел ли в виду Фадеев именно данную картину русского художника. Но и при положительном ответе на этот вопрос мало что меняется в понимании как образа Мечика, так и Пики – героев достаточно проясненных в произведении Фадеева. Между тем трактовка автором живописи замечательного русского художника Нестерова с его изумительным даром вчувствования и проникновения в русскую природу чем-то отдаленно напоминает вульгарный социологизм, уже давно преодоленный в науке.
Надо ли говорить, что общее направление сборника, несмотря на ряд, с моей точки зрения, имеющихся недостатков, вызывает всяческое сочувствие. Вопросы поставлены в большинстве статей глубоко и интересно.
Многое – спорно. Но без споров, как известно, трудно добраться до истины. Книга будит мысль, ведет, к размышлениям, заставляет вновь и вновь обращаться к краше важной и далеко не разрешенной проблеме литературной преемственности, литературных связей и отталкиваний.
Можно всецело согласиться с высказыванием одного из авторов книги, Э. Хексельшнейдера, что «вопрос о преемственности должен стать неотъемлемой составной частью литературоведческого анализа, чтобы выявить оригинальность писателя».
Кроме того, настоящий труд еще раз убеждает в том, что, пожалуй, пи один из русских классиков не оказал и до сих пор не оказывает такого влияния на советскую литературу, как автор «Войны и мира». Традиции Льва Толстого рассматриваются почти во всех статьях сборника, посвященных советской литературе.
Мы должны быть особенно благодарны нашим товарищам, литературоведам социалистических стран, за то, что они издали свой труд на русском языке и тем дали возможность широко ознакомиться с они в вашей стране.