Кантовская цитата в пушкинском тексте

Ссылки на произведения А. С. Пушкина даются по изд.: А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10-ти томах. М, 1978; ссылки на произведения Канта – по изд.: Иммануил Кант. Соч. в 6 тт. М, 1966. В тексте указываются том и страница.

Имена Канта и Пушкина связывает не только общность проблематики, но и результат ее решения, из-за которого оба они вызвали на себя упреки, с одной стороны – в приверженности существующим порядкам, с другой – в антимонархизме и оправдании революции.

Тема «Кант – Пушкин», при всей ее очевидности и настоятельности, не разработана ни историей литературы, ни историей философии. Помимо чисто идеологических препятствий свою роль сыграла убежденность в том, что Кант «вообще оказался чужим для русских мыслителей начала XIX века: и для университетской гуманитарной профессуры, и для религиозных философов (из- за агностицизма и чуть ли не безбожия), и для естественников» ¹.

Это не совсем так.

На середину 20-х годов XIX века приходится пик интереса к Канту в России. Скажем, в 1816 году Кант входил в число трех наиболее читаемых в Петербургской Публичной библиотеке новых философов ². Волна популярности Канта не обошла стороной и Лицей, о чем узнаем прежде всего от самого лицеиста Пушкина: «Друзья! почто же с Кантом, / Сенека, Тацит на столе, / Фольянт над фолиантом?» («Пирующие студенты», 1814). С ориентацией на Канта строили свои лицейские курсы А. И. Галич, А. П. Куницын, П. Е. Георгиевский.

Иными словами, с Кантом связана основа образования людей пушкинского круга. Далеко не случайно единственным другом Онегина стал «поклонник Канта и поэт» Ленский. Одну фигуру, однако, в пушкинском окружении надо выделить особо – Н. М. Карамзина. Канта он прекрасно знал, одно время даже собирался перекладывать в стихи метафизику Канта. В «Письмах русского путешественника» он пересказывает Канта так, что, по замечанию Ю. Лотмана, «нельзя не отметить безукоризненность русских эквивалентов для основных понятий Канта» ³.

К этим общекультурным данным следует добавить давно отмеченное смещение интересов Пушкина «от поэтики французского классицизма, классицизма Буало и Лагарпа, к эстетике просветителей, от Дидро и Лессинга к Шиллеру и Гете, от поэтики Байрона и манифестов французских романтиков к эстетическим концепциям немецкой идеалистической философии» ⁴. При такой ориентации вероятность диалога «Пушкин-Кант» представляется весьма высокой.

Одно из коренных условий диалога – «услышанность» – стоит сразу же подчеркнуть ввиду уже другого стойкого предубеждения, что метафизика не вяжется с образом Пушкина, что он в ней не нуждался, а немецкую метафизику вообще презирал. Как настаивал М. Бахтин, «услышанность как таковая является уже диалогическим отношением»⁵. Так вот, Пушкин немецкую метафизику не только услышал, но и, по-видимому, зашел в этом слушании достаточно далеко, за что и получил упрек от Дельвига. Защищаясь, Пушкин пишет: «Ты пеняешь мне за Московский вестник – и за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее». Далее из письма выясняется, что резкие слова Пушкина связаны не с метафизикой собственно, а с тем, как «Московский вестник» собирался ее представлять русской публике («все это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными знаниями») (X, с. 226). В анализе ситуации с «Московским вестником» обычно упускается из виду одно важное обстоятельство: любомудры – последователи Шеллинга, Канта они обошли. Но это тема другого разговора. Сейчас отметим следующее.

«Объяснить» Пушкина можно не только через Канта, но и (чему уже есть прецеденты) через Гегеля и даже Макса Шелера. Вопрос состоит в том, можно ли найти весомые аргументы, чтобы различить «факт» диалога «Пушкин-Кант» и искусственное притягивание одного к другому. Положительный ответ возможен, на наш взгляд, в том случае, если найдутся такие «узлы», которые могут быть вскрыты только именным «ключом», то есть через дефиниции именно Канта и никого другого.

В теории интертекстуальности фигурирует понятие «аномалии», то есть таких фрагментов текста, которые не могут быть поняты из его внутренней логики. Логический разрыв вынуждает читателя искать, опираясь на свой культурный багаж, объяснения этого разрыва на стороне, то есть в интертекстуальном пространстве. Если таковой текст находится, то аномалия превращается в «цитату», восстанавливающую нарушенную логическую целостность читаемого текста ⁶. При таком понимании цитаты традиционное «скрытое цитирование» является частным случаем и может даже не приниматься во внимание, если скрытая цитата органично вписывается в контекст произведения. (Скажем, для понимания стихотворения Пушкина «Я помню чудное мгновенье» не столь уж важно, что «гений чистой красоты» – цитата из стихотворения Жуковского.)

Интертекстуальное понимание цитаты, однако, дает читателю слишком большую свободу, позволяет опираться на тексты, которые заведомо не могли быть известны автору. Так, в пушкинском случае «читательские цитаты», например, из Гегеля или Шелера невозможны. Вместе с тем понятие «аномалии» представляется плодотворным. Оно, как нам кажется, может быть распространено на нехудожественный текст (письма и статьи Пушкина) и на «историю понимания» (С. Бочаров) произведений Пушкина (например, «маленьких трагедий»). С этими оговорками и приступим к делу, начиная с нехудожественных текстов Пушкина.

* * *

9 апреля 1821 года Пушкин записал в дневнике: «…утро провел я с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. «Сердцем я материалист, говорит он, но мой разум этому противится». Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю…» (VIII, с. 17).

О чем же они говорили? На это указывает фраза Пестеля с ее ошеломляющей инверсией («аномалией»: о вере говорит разум, а не сердце). Для нас привычна связь Бога и веры с сердцем, а неверия – с умом (разумом). Инверсия чисто кантовская – путь к Богу открывается в поисках основания для собственного нравственного императива. Фраза Пестеля – почти буквальная перефразировка цитаты из Канта, где Кант цитирует слова своего оппонента Гарве: «Я со своей стороны признаю, что своим умом я очень хорошо понимаю такое деление идей, но в сердце своем не нахожу этого деления желаний и стремлений» (IV, 2, с. 72). Понятие долга вытекает из разделения «учения о том, как стать счастливым, и учения о том, как стать достойным счастья». Выделив курсивом оппозицию «разум-сердце», Кант ее комментирует: «понятие долга <…>в практическом отношении вынуждает к вере в морального властителя мира и в загробную жизнь» (IV, 2, с. 66). Что же касается сердца г-на Гарве, то это деление не могло «согласоваться с привычными принципами психологических объяснений, которые все вместе полагают в основу механизм естественной необходимости» (IV, 2, с. 78), то есть, добавим от себя, материалистические соображения.

Судя по фразе Пестеля, несколько часов они вели метафизический разговор, в котором фигурировала статья Канта «О поговорке «Может быть, это и верно в теории, но не годится для практики»». Ее русский перевод появился лишь в 1913 году. Заметим ироничность тона в отзыве Пушкина. Возможно, Пестель значительно основательнее Пушкина знал Канта, но Пушкин в письме выписывает фразу, очень близкую к его строкам в стихотворении 1817 года «Безверие» с подобной же инверсией: «Ум ищет божества, а сердце не находит».

Отметим также, что двадцатидвухлетний Пушкин в Кишиневе был в состоянии поддержать (или выдержать) многочасовой разговор на метафизические темы.

* * *

Пушкин широко пользовался раскавыченными цитатами как общими местами языка образованного человека. Одна из самых знаменитых: «Цель поэзии – поэзия». Она варьируется в рецензии Пушкина на сборник стихотворений Делорма (1831): «…настоящая поэзия по своему высшему свободному свойству не должна иметь никакой цели, кроме самой себя». По мнению Н. Гея, «эта «свободная бесцельность» мало общего имеет с кантианством, хотя отдаленные параллели и могли бы, видимо, здесь быть, в частности, через мадам де Сталь и ее книги «О Германии» и «О литературе», через Б. Констана, а у нас А. Галича и С. Шевырева» ⁷.

Поскольку вероятность «цитаты» Н. Гей все же отрицает, обратимся к первому появлению этой формулы. В письме Жуковскому (апрель 1825 г.) Пушкин пишет: «Цель поэзии – поэзия – как говорит Дельвиг (если не украл этого)». Пушкин допускает, что имеет дело с чужой цитатой.

Аномалией в пушкинском тексте является категоричность тона при утверждении совсем неочевидной связи между «свободой» поэзии и ее «бесцельностью». Ее еще надо было разъяснять. В этом контексте обратим внимание на начало главной «теоретической» статьи Пушкина. Это предисловие к драме Погодина «Марфа Посадница». Начинается оно так: «Между тем, как эсфетика со времен Канта и Лессинга развита с такою ясностью и обширностью, мы все еще остаемся при понятиях тяжелого педанта Готшеда; мы все еще повторяем, что прекрасное есть подражание изящной природе и что главное достоинство искусства есть польза». Как отмечал еще Томашевский, «в написанной части не все оригинально: некоторые утверждения носят характер конспективных выписок, содержащих чужие аргументы» ⁸. Но продолжим цитату. «Почему же, – задает вопросы Пушкин, – статуи раскрашенные нравятся нам менее чисто мраморных и медных? Почему поэт предпочитает выражать свои мысли стихами? И какая польза в Тициановой Венере и в Аполлоне Бельведерском?» (VII, с. 211).

Примеры Тициановой Венеры и Аполлона Бельведерского понятны как доводы против теории полезности, Но к чему в разговоре о драме раскрашенные статуи?

На все эти вопросы нельзя ответить, не зная кантовской «Критики способности суждения». Именно Кант связал представление о прекрасном с чувством удовольствия и неудовольствия, с тем, что человеку только нравится, и это чувство свободно от всякого интереса. Комментарий к пушкинским примерам находится в рассуждениях Канта об изящных искусствах (живопись, ваяние, зодчество и даже садоводство), в которых есть объяснение и тому, почему крашеные статуи нравятся менее бронзовых. Краска на статуе относится к элементам убранства, то есть «к цельному представлению о предмете принадлежит не внутренне как составная часть, а только внешне как приправа» (V, с. 229).

* * *

Итак, в своем понимании современной драмы мысль Пушкина двигалась в орбите эстетики Канта. Мы можем под этим углом взглянуть и на самое первое драматическое произведение Пушкина.

В наброске предисловия к «Борису Годунову» (1829) Пушкин намекнул, что «если бы вздумал написать предисловие, то вызвал бы скандал». Скандал произошел и без предисловия. Критика нашла в пьесе массу неувязок, из которых самая главная заключалась во внутренней противоречивости в характере главного героя. В нем сосуществуют чувство вины и отрицание своей виновности, мучения совести как-то уживаются с оправданием преступления, совершенного ради великих целей народного блага. Это смешение воспринималось как вопиющее нарушение художественного такта. Белинский, например, писал: «Какая жалкая мелодрама! Какой мелкий и ограниченный взгляд на натуру человека! Какая бедная мысль – заставить злодея читать самому себе мораль, вместо того, чтоб заставить его всеми мерами оправдывать свое злодейство в собственных глазах!» ## Белинский В. Г. Избранные сочинения. М. -Л.: ГИХЛ, 1949.

1. Егоров Б. Ф. Очерки по истории русской культуры XIX века. Серия: Из истории русской культуры. Т. V. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 169.[↩]
2. Философия Канта и современность. М.: Мысль, 1974. С. 307.[↩]
3. Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. М.: Книга, 1987. С. 67.[↩]
4. Оксман Ю. Пушкин – литературный критик и публицист // Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 тт. Т. 6. Критика и публицистика. М.: Худ. лит., 1976. С. 390.[↩]
5. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. С. 306.[↩]
6. Ямпольский М. Б. Проблема интертекстуальности в кинематографе // Киноведческие записки. 1991. N 12. С. 36.[↩]
7. Гей Н.«Свобода», «вдохновение» и «труд» как эстетические константы мира Пушкина // Пушкин и теоретико-литературная мысль. М.: ИМЛИ-Наследие, 1999. С. 58.[↩]
8. Томашевский Б. В. Пушкин. Работы разных лет. М.: Книга, 1990. С. 107.[↩]