Како веруеши?

«Книга для учителя» Л. Попова «Атеистический потенциал русской литературы» (М., 1988) – в своем роде вещь замечательная. Она содержит в себе ряд интереснейших наблюдений, а именно: в своей основе вся русская литература, начиная с древнейших времен и до наших дней, была насквозь безбожной; служители и идеологи христианства только и делали, что норовили загасить светильник разума и добра; противостоящие им писатели в своем творчестве исходили из принципа, сформулированного блаженной памяти Остапом Бендером: «Бога нет, это медицинский факт!» – а если иногда и отступали от него, то только потому, что недопонимали, где лежит истина…

Ну, а если всерьез…

По словам автора, «в данной книге делается попытка осветить основные вехи закономерного, но вместе с тем сложного, противоречивого процесса освобождения русской литературы от влияния религии и перехода ее на позиции атеистического мировоззрения…» (с. 5 – 6). Задача в высшей степени ответственная и почтенная, однако авторская декларация, к сожалению, расходится с реализацией намеченного. Рассматриваемый процесс предстает в книге Л. Попова чрезвычайно прямолинейным и упрощенным.

Книга Л. Попова компрометирует современный научный атеизм, потому что скроена по давнему немудреному рецепту. Вместо того, чтобы анализировать всю совокупность пестрых, нередко противоречивых фактов, автор выбирает только такие, которые работают на его концепцию. Что в нее не вписывается, то – от лукавого, а стало быть, и не существует. И наоборот: что схемой предписано, но в наличии не обретается, должно быть рассмотрено особенно подробно. И не замечает Л. Попов, что тем самым способствует утверждению религиозного (догматического) образа мышления, против которого ополчается.

Итак, что же представляет собой атеистический потенциал русской литературы в трактовке Л. Попова?

Автор, конечно, сознает, что при изучении древней литературы с атеизмом дела обстоят неважно. И он делает основной акцент на еретическую ее, часть, а когда очередь доходит до житий, заявляет, что «реальная жизнь… подгоняется под стандартную схему агиографической литературы» (с. 12). Но так ли это? «Взаимоотношения людей между собой и их отношения к богу, – говорит Д. Лихачев, – подчинялись этикету, традиции, обычаю, церемониалу, до такой степени развитым и деспотичным, что они пронизывали собой и в известной мере овладевали мировоззрением и мышлением человека. Из общественной жизни склонность к этикету проникает в искусство»¹.

Познавательная ценность житий, отмечает Л. Попов, «была очень ограниченной» (с. 13). Нравственная и эстетическая стороны проблемы при этом игнорируются, хотя известно, что «русские авторы житий пропагандируют идеи независимости политической и церковной жизни молодого Киевского государства», обогащают поэтику складывающегося искусства слова². Правда, на следующей странице книги Л. Попова сказано, что житийные каноны «закрепляли определенный уровень художественного освоения мира», но относится ли это к явлениям положительным или отрицательным – не уточнено.

Стремясь во что бы то ни стало и в агиографии углядеть атеистическую направленность, Л. Попов порой прибегает к явным натяжкам. Так, в «Житии Феодосия Печерского» есть упоминание о матери будущего святого, которая приходит в ярость, обнаружив в сыне задатки религиозного фанатизма. Из данного эпизода делается вывод: «О настроениях, достаточно далеких от христианского нравственного идеала, свидетельствует образ матери…» (с. 15 – 16). Однако смысл этого мотива совсем иной: удаляясь от бога, внушает «Житие», женщина невольно служит дьяволу. Недаром, осознав свою греховность, она принимает постриг.

«Моление Даниила Заточника» характеризуется как «своеобразная исповедь человека, конечно, религиозного, но с надломленной верой» (с. 16). Обратимся снова к «Поэтике древнерусской литературы», в которой сказано: «Попытки найти в этом образе черты реального автора… противоречат художественному методу древнерусской литературы, выставляющему всегда «жанровый образ» автора… Это образ скомороха – балагура и умного попрошайки»³.

Даже Ивана Грозного и протопопа Аввакума Л. Попов делает поборниками атеизма. Как? Да очень просто. Приводится цитата из царского письма к Курбскому, в которой Иван живописует «многие стороны своего сиротского детства», потом упоминаются «конкретные поучения и обличения» в «Домострое» и «Житии протопопа Аввакума» и подводится итог: «Подобная конкретность, достоверность размывала мифологизированное изображение мира в христианском учении, разрушала устоявшиеся каноны» (с. 20, 21).

В ряды богоборцев зачисляется и Святогор, поскольку палицу свою он бросает «высоко да по поднебесью», что означает смелое вторжение «в самые «божественные» сферы» (с. 21). Еще немного – и Святогор затмит Эхнатона.

Однако материал сопротивляется, и скрепя сердце Л. Попов все же вынужден признать: «…идейные искания молодой литературы не выходили за рамки религиозного мировоззрения» (с. 25). Но сказано это в кратком резюме, завершающем главу, а сам ход рассуждений автора призван доказать обратное.

В главе о литературе XVIII века особенно любопытна следующая фраза: «Одним из первых, кто открыто встал на позиции просветительства, был, как это ни странно (такова диалектика истории), священнослужитель Феофан Прокопович» (с. 27).

1. Д. С. Лихачев, Поэтика древнерусской литературы, Л., 1971, с. 95.[↩]
2. См.: «Краткая литературная энциклопедия», т. 2, М., 1964, стлб. 947.^[↩]
3. Д. С. Лихачев, Поэтика древнерусской литературы, с. 60. [↩]