Как нам помогал Павленко

Помощь больших писателей молодым, делающим свои пер вые нетвердые шаги в литературе, стала у нас привычным делом. Она, эта помощь, завещана советским мастерам слова А. М. Горьким.

Меня нередко спрашивают: «А как помогал вам Петр Андреевич Павленко?» Вам – это не лично мне. Это всей литературной молодежи Крыма. Как он нам помогал? Вопрос сложный, на него не ответишь двумя определенными словами: так, мол, и так. Но многое вспоминается…

Дом стоит на крутой горе, над Ялтой. Кривой переулок, перевязавшийся в восьмерку, редкие, для высокого шага, ступени за железной калиткой, усыпанная хвоей со старых кедров тропа через двор, полукруг ступеней у самого дома – все это неудержимо поднимается, чтобы скорее распахнуть взгляду море и нёбо.

Сквозь стеклянные двери гостиной – море и небо. С верхних и нижних балконов дома – небо и море, перерезанное длинными мохнатыми ветвями…

Мы любим приходить в этот дом потому, что любим его хозяина, а не из-за чудесных видов, открывающихся с горы.

Он известный писатель. А нас еще не знают, не читали, и неизвестно, захотят ли когда-нибудь читать. Но мы пытаемся писать, мы изводим чернила и бумагу, и потому мы здесь. Вот мы сидим с ним за круглым столом, как равные.

— Ну что ж, послушаем, – говорит Петр Андреевич, кладет перед собой пачку папирос и сухо брякнувший спичками коробок.

Один из нас долго разглаживает трубку рукописи. Понимаю, как нелегко начать, и счастлив, что не мне предстоит эта добровольная пытка. Все мы счастливы, все сочувствуем товарищу и все пройдем через это, потому что в такой пытке, кажется, заключена наша главная радость.

Ну что ж, начнем…

Рассказ о том, как старого рыбака принимают в партию. Собственно, показана одна ночь перед собранием. Старик вспоминает всю свою жизнь, сидя на порожке хаты, он смотрит в море, и к ногам его льется голубой свет луны.

Это я до сих пор помню – голубую луну. А больше ничего…

Где-то в середине рассказа честный автор сворачивает рукопись назад, в трубку.

— Больше не могу, хватит.

И по-доброму, с нескрываемой, необидной лукавинкой, улыбаясь нервными губами, Павленко спрашивает:

— Что, стыдно? Читай, читай! Сам писал – сам красней.

— Нет, не буду.

— Ну, ладно. Пощадим. И так все ясно.

Жалко товарища. Кажется несправедливым, что его не поддержали, даже не дослушали рассказа. И я говорю:

— А мне нравится.

Павленко быстро чиркает спичкой.

— Что нравится?

— Голубая луна. Пейзаж…

— Пейзажи, конечно, ничего, хотя тоже плохие, – говорит Павленко. – Очень уж красиво и – чужое. А жаль! Море стоило показать по-своему, оно всегда разное. Что хоть раз уж было, оставьте в покое, не раздевайте стариков. Но это еще куда ни шло, ‘бог с вами. Почему с такой слезищей перебирает дед свою жизнь? Помирать, думаешь, собрался? Оказывается, нет! В партию его принимают. Не так, не так! – И обращается к автору: – Хотели празднично, а вышло святочно, благостно. Спрячьте. Вот те первых два рассказа – про безногого бригадира Миху, который на тележке, и женщину-рыбачку – лучше, куда лучше!

— Петр Андреевич! – растерянно вскрикивает автор. – Зачем же вы заставили меня читать самое плохое?

— В наказание. Не пишите плохо. Читателю-то каково? «Просторный зал. Довольно много народа. Идет областное совещание молодых литераторов, точнее, желающих стать литераторами. Выступления всякие: «то рассказывает о литературном кружке на одном из кораблей Черноморского флота, кто о жизни в районном центре, кто читает свои стихи. И вдруг из зала раздается женский голос:

— Петр Андреевич! Вот говорят, вы много помогаете начинающим. Вы читали мою рукопись, я давно ее написала. А скажите, когда она выйдет книгой?

Близоруко щурясь сквозь очки, Павленко встает из-за стола президиума и громко отвечает в зал:

— Никогда.

«Не надо тянуть в литературу за уши, если у человека нет дарования», – объяснял позднее Петр Андреевич свою резкость.

И еще вспоминаю спор с критиком в тесной комнатке Крымского отделения Союза писателей. Критик показал Петру Андреевичу книжку одного местного поэта.

— Буду ругать. Ее не стоило выпускать.

— Ругайте, раз она того заслуживает. Но выпускать ее стоило.

— Как же так стоило, Петр Андреевич?! Для чего?

— Хотя бы для того, чтобы убедиться, что ее не следовало выпускать. Вот вы это и докажете. Книжка погибнет, но поэт вырастет. Он талантлив, я в него верю. Случись наоборот, было бы гораздо хуже. Если бы редактор, мы с вами, еще кто-то дотянули рукопись до приличной нормы, вы, наверное, не ругали бы книжку, даже похвалили бы ее, чего доброго.

— Возможно.

— А поэту что от этого? От вашей похвалы? Она ему досталась бы за чужой счет. Так, смотришь, и научите легко жить. Нет уж, лучше ругайте…

Говорят, немного было и есть писателей, которые столько возились бы с молодежью, как Павленко. И говорят правду.