К созидателям нового мира (Рассказы Ю. Олеши 20-х годов)

Историки советской литературы уделили немалое внимание тому, как восприняли переход от гражданской войны к эпохе созидания многие наши талантливые писатели, какие новые задачи встали перед ними в сфере человековедения. На подступах к первой пятилетке типичной была фигура «комиссара», который по велению партии менял «специальность»: еще вчера был армейским политработником, а сегодня учится торговать или проходит ускоренную школу овладения техникой. Биографии значительной части людей, руководивших работами первой пятилетки, – это история превращения комиссара в специалиста. На всех этапах этого сложного, напряженного процесса складывался новый человек, все более глубоко осознававший свою роль творца истории: какова бы ни была его профессия, он строил социализм – новые отношения между людьми в общем деле.

По горячим следам первой пятилетки были написаны «Соть» Л. Леонова и «Гидроцентраль» М. Шагинян. Эти произведения сыграли большую роль в творческой судьбе их авторов, отметили новый уровень в развитии искусства социалистического реализма. Но еще до выхода в свет этих романов, как бы в предчувствии проблем завтрашнего дня, явилась «Зависть» Юрия Олеши, в содержании которой мотивы индустриализации страны и вопросы морали строителя социализма получили очень своеобразное художественное преломление. В центре «Зависти» – конфликт между раздвоенным интеллигентом Кавалеровым и, по авторскому замыслу, твердокаменным большевиком-хозяйственником Андреем Бабичевым, мастером своего дела, с увлечением, более того, с одержимостью осуществляющим завет В. И. Лешим коммунистам-хозяйственникам в период нэпа: учитесь торговать!

В «Зависти» все «умеет» и воплощает священный идеал социалистической индустриализации Андрей Бабичев, а Кавалеров – никчемный бездельник, хотя и страдающий от своего неучастия в общем деле; он испытывает трагические порывы к будущему миру, но умеет лишь высокопарно рассуждать о старых и новых чувствах. Он ставит себя выше Андрея Бабичева, которому якобы недоступны идеалы красоты и добра, так поглотило его «дело». Кстати сказать, Олеша не был одинок в подобном противопоставлении. В «Братьях» К. Федина критика уловила тот же мотив. Но у Олеши он едва ли не определил главное содержание конфликта, так и оставшегося в романе нерешенным…

В конце 20-х годов – после «Зависти» – Олеша написал несколько рассказов, которые сами собой сложились в цикл, обладающий известной внутренней цельностью. На обычные рассказы с сюжетом, с характерами, с противоборством героев они походили мало. Хотя, кроме автора, в них действовали и некие персонажи, но главным в рассказах Олеша было выяснение авторского отношения к миру. Конфликт был достаточно острый: самосознание интеллигента на грани двух эпох между прошлым и будущим, взбудораженное до крайности вступлением в эпоху пятилеток.

Социалистический план резко изменил в те годы ощущение жизни. Возникал новый критерий оценки человека в революции: человек и план. «Люди двух пятилеток» – так определил Горький свой замысел серии книг, авторами которых он хотел видеть молодых людей, жаждущих познать новое. Тоже своего рода план развития советской литературы…

Вышедшая тогда маленькая книжка детского писателя М. Ильина «Рассказ о великом плане», которая живо и образно рассказывала об экономических и технических основах строительства материального фундамента социалистического общества, стала сенсацией и, будучи переведена на многие языки, получила мировой резонанс.

Упоенно, с какой-то юношеской жадной надеждой ждал Горький обращения молодых писателей к героической рабочей теме. Для него замысел «Людей двух пятилеток» был, можно сказать, последним «завещательным распоряжением» уходящего художника своим молодым собратьям. Тут было «запроектировано» и новое эстетическое качество, а не только тематика: победа человека, переделывающего себя в творчестве, демиурга, созидающего «вторую природу», новый объективный мир.

Очеловечившими технику, опьяненными радостью преобразования мира, освобожденными от рабства перед материей и – в перспективе – от страха смерти – такими представлялись Горькому люди молодой страны большевиков, такими он хотел встретить их и в книгах своих юных современников, книгах, которые так и не увидели света, вернее – творческого воплощения.

Но все это бродило в умах литературных мечтателей, близких к Горькому в начале 30-х годов, то есть уже после того, как Олешей были написаны его рассказы, которые можно назвать рассказами об отношении к объективному миру. С Горьким Олеша связан не был. Тем не менее предчувствие этой мысли о человеке – демиурге новой действительности испытывал и Олеша; родилось же оно в связи с размышлениями над проблемой, всегда остро волновавшей Олешу: судьба интеллигента в новом обществе. Герой Олеши вполне сознательно стал по эту сторону баррикад; но чувствовал он себя здесь, в настороженной пролетарском коллективе строителей, готовых дать суровый отпор всякому, кто тронет его чертежи, не вполне уютно.

Рассказы Олеши можно было бы считать автобиографическими, настолько тесно притерты они к фактам жизни автора, если бы не открытая публицистическая тенденция расширить в них значение случайного до общезначимого. «Человеческий материал» (1928), «Я смотрю в прошлое» (1928), «Лиомпа» (1928), «Цепь» (1929), «Вишневая косточка» (1929), «Любовь» (1929), – почти все трех-, максимум семистраничные, эти рассказы не кажутся короткими, настолько насыщены они содержанием, мыслью, страстью познать самого себя «в гремящей буре века». «Я» и техника, «Я» и План, границы «Я» и «не-Я» – в решении этих вопросов для Олеши был путь к самому себе в новом объективном мире, отвергающем «того меня, который думает, что все, что происходит, есть только его жизнь, единственная и неповторимая, всеобъемлющая моя жизнь, своим концом прекращающая все существующее вне меня». Расчет с индивидуализмом – в этом был пафос и творческая концепция всего задуманного им цикла.

В рассказах «Человеческий материал» и «Вишневая косточка» идет разговор о плане. В первом случае – о растиньяковском плане личного успеха в мире частной собственности, во втором – о Плане с большой буквы, Плане торжества нового мира. Под разными именами – Дося и Федя – автор ведет рассказ от первого лица. В «Человеческом материале» автор вспоминает о себе – гимназисте второго класса; герой «Вишневой косточки», молодой советский интеллигент, – тоже образ автора или, скажем, в обоих случаях, лирического героя.

Отец гимназиста второго класса – обедневший барин, неудачник. Идеал человека для него – господин Ковалевский, «инженер, домовладелец и председатель чего-то». Выть «как господин Ковалевский» – вот план «идеально удачной жизни, которую мог бы прожить папа, если бы судьба положила ему быть счастливым. Но жизнь не повторяется дважды. Что делать с планом? Передать его сыну. Таким образом, для руководства предлагается мне план, который разработан отцом моим на основе зависти, раздражения, на основе учета свойственных только ему мечтаний и способностей. Этот план предлагается как лучший, и я не имею права обсуждать его».

С жестокой иронией автор вспоминает о «галерее примеров», о «людях-образах», преуспевающих в век техники, – мальчика готовят к карьере инженера. Парадокс в том, что, не обнаруживая никакой склонности к этой специальности, мальчик в дальнейшем становится писателем с исключительно развитым вкусом к технической эстетике, к восприятию красоты индустриального мира.

«Я смотрю в прошлое» – так называется один из рассказов, в котором повторяется мотив о несостоявшемся инженерстве. Но в нем же восторг маленького современника, ошеломленного перелетом Блерио через Ла-Манш, когда казались еще чудесами не только автомобиль, но и велосипед. «Индустриальная сказка!» – так воспринимает мальчик первую встречу с этой техникой. Автомобиль для него – «страшная машина». Олеша-художник с точностью документалиста восстанавливает или, лучше сказать, воскрешает ощущения первого обладания технической новинкой, какой был тогда велосипед для маленького героя рассказа «Цепь». Сегодня этот велосипед стал бы игрушечной ракетой, на которой можно было совершить воображаемое путешествие на луну и обратно, – именно так передано Олешей восприятие вполне обыкновенного велосипеда. Потеря мальчиком передаточной цепи предстает как трагедия, равная концу горючего на ракете. Звено за звеном перебирает читатель рассказы Олеши, протянутую в XXI век грандиозную цепь научно-технической революции, начавшейся при нас, нами творимую.

«- Посмотри на меня, так недалеко удалился я от тебя – и уже, смотри: я набряк, переполнился… Ты был ровесником века. Помнишь? Блерио перелетел через Ла-Манш? Теперь я отстал, смотри, как я отстал, я семеню – толстяк на коротких ножках… Смотри, как мне трудно бежать, но я бегу, хоть задыхаюсь, хоть вязнут ноги, – бегу за гремящей бурей века!»

Оттенок мелодраматизма, присущий иногда Олеше, не снимает здесь, в этой концовке рассказа, чувства подлинной трагедии.

В день именин Мальчику из рассказа «Человеческий материал» дарят готовальню. Враждебность и восхищение сливаются в том, как Олеша описывает инструмент будущего инженера:

«В бархатном ложе лежит, плотно сжав ноги, холодный, сверкающий Циркуль.

У него тяжелая голова. Я намереваюсь поднять его. Он неожиданно раскрывается и производит укол в руку. Я держу в кулаке одну его ногу». Это довольно трудно себе представить: всякий, пользующийся циркулем, держит его за «тяжелую голову», а не за ногу, и, во всяком случае, в пальцах, а не в «кулаке». Но, по-видимому, это должно подчеркнуть неумение и нежелание Мальчика заниматься черчением. Дальше начинается фантасмагория: «Циркуль уже повернулся в кулаке, и вот он уже смотрит страшным острием прямо мне в глаза… Я разжимаю кулак. Циркуль стоит на столе, оглядывается, идет, останавливается и рушится на голову, раскрыв ноги. Я должен напороться на них обоими зрачками сразу…» Эта страшная картина заставляет вспомнить «Офелию» – машину для уничтожения машин с ее сверкающей, прокалывающей Ивана Бабичева иглой.

Страх перед циркулем явно перешел сюда из «Зависти».

Так же, как и отрицательное отношение к инженерии.

Здесь, во внутреннем монологе рассказчика, – провал логический и художественный: ведь циркуль, которым создается чертеж пятилетки, не может быть злым орудием, оружием, направленным против человека. Циркуль должен вооружить другого инженера с другим общим планом жизни, и это станет возможным в изменившемся мире. Но тут мысль художника отказывается от антитезы, лежащей в основе рассказа, – техническая интеллигенция в старом и новом мире, – и переносится в другую плоскость: воспитание искусством нового человека.

«Если я не могу быть инженером стихий, то я могу быть инженером человеческого материала.

Это звучит громко? Пусть. Громко я кричу: «Да здравствует реконструкция человеческого материала, всеобъемлющая инженерия нового мира!»

Хотя риторика не становится лучше от того, что автор признает свою вину и не хочет в ней раскаяться, но самая формула – «инженер человеческого материала» – показывает направление мысли Олеши…

В «Вишневой косточке» главное действующее лицо рассказа – Время. Управляемое время – это план. «Вишневая косточка» – лирический рассказ о пятилетке, О времени, подчинившемся человеку. Время – в масштабах Плана – требуется для того, чтобы на пустыре, где покоилась косточка, поднялся индустриальный гигант пятилетки, время – символ и реальность того, чтобы из вишневой косточки, закопанной Федей на пустыре в честь и в память неразделенной любви, выросло вишневое дерево, и, наконец, малое, бытовое время, нужное для того, чтобы пришедший на свидание понял, что ждать ему нечего: любовь Планом не предусмотрена.

Опорным эпизодом, «оформляющим» бытовое время, и становится ожидание встречи с девушкой.

«Наташа назначает мне свидание и сама не приходит.

Я прихожу за полчаса до срока.

Трамвайные часы висят над перекрестком. Они напоминают бочонок – не правда ли? Два циферблата. Два днища. О, пустая бочка времени!..

Наташа должна прийти в три с половиной».

Ожидающий, стоящий без всякого дела и, по-видимому, парадно одетый молодой человек, становится ориентиром, притягивающим всех, имеющих нужду в информации на уличном перекрестке большого города. «Добрый гений улицы» – так определяет его Олеша. Последовательно, с жестоким юмором описывает Олеша заполнение «пустой бочки времени» деятельностью универсального бюро справки, мучительно бессмысленной для терзающегося ожиданием влюбленного. Несостоявшееся свидание дает возможность автору заставить читателя пережить, как тянется время.

«Тут я вижу: Авель стоит поодаль и наблюдает за мной. (Авель – это мой сосед.)

Наташа не придет – это ясно. Я подзываю Авеля.

Я. Вы видели, Авель?

Авель. Я видел. Вы сумасшедший.

Я. Вы видели, Авель? Я превратился в милиционера.

Пауза. Еще один взгляд в сторону часов. Куда там! Без десяти четыре.

Авель. Ваша невидимая страна – это идеалистический бред.

Я. И знаете, что самое удивительное, Авель? Удивительно, что в этой волшебной стране я почему-то фигуряю милиционером… Казалось бы, я должен шествовать по ней спокойно и величественно, как владетель, и цветущий посох мудреца должен сиять в моей руке… А вот смотрите: в руке моей милицейский жезл! Какое странное скрещение мира практического и воображаемого.

Авель молчит.

И еще более странно, что предпосылка, превращающая меня в милиционера, – неразделенная любовь.

Авель. Я ничего не понимаю. Это какое-то бергсонианство».

Внезапный переход от повествовательной к драматической форме еще более усиливает резкость переключения бытового эпизода в план высокой символики. Неизвестно, кто такой Авель, кроме того, что он «мой сосед», а библейское имя, конечно, не может быть случайным в стилистике Олеши; оно подчеркивает философский смысл диалога.