К. А. Степанян. «Сознать и сказать»: «Реализм в высшем смысле» как творческий метод Ф. М. Достоевского

К. А. Степанян известен как автор статей о поэтике и философии Достоевского, публиковавшихся ранее в периодической печати (заметим, что многие из числа наиболее удачных работ впервые появились на страницах «Вопросов литературы»). Теперь эти статьи объединены в книгу. Сам принцип собирания книги из ранее опубликованных статей диктует неизбежную неравноценность ее состава. Не вполне мотивировано, например, включение в сборник серии бесед о Достоевском в газете «Первое сентября» и части материалов явно публицистического толка («Под бременем страстей и раздумий» и др.).

Несомненно лучшая часть книги – три статьи об «Идиоте». Они ценны прежде всего глубоко нетрадиционным пониманием фигуры Мышкина. История Мышкина в концепции Степаняна – это трагедия человека, вообразившего себя Христом, но не вместившего в себя задачи спасения мира, потому что он, увы, только человек. Степанян показывает, что для понимания образа Мышкина существенна популярная во второй половине XIX века историческая школа толкования Евангелия, в первую очередь – Э. Ж. Ренан. Достоевский, таким образом, полемизирует с материалистическим пониманием историчности Христа: человек (не Богочеловек!), по его мнению, не смог бы взять на себя ответственность за спасение мира. Это и происходит с Мышкиным: он оказывается подвержен земным страстям и терпит поражение.

Чрезвычайно хорош также разбор «Бедных людей». Исследователь далек от сентиментального умиления. Путем очень тонкого анализа текста он вскрывает ключевую коллизию романа: герои друг друга не слышат. Макара Девушкина занимают не столько чувства к Вареньке, сколько самолюбование, и когда происходит катастрофа, он оказывается к ней совершенно не подготовлен. Вообще важным представляется то, что Степанян, в отличие от многих поклонников Достоевского, последовательно разводит понятия любви / сострадания и жалости / сентиментальности (см. также статью «Евангелие от Иоанна и роман «Идиот»»). Персонажи, подменяющие любовь сантиментами, заключают в себе нечто высокомерное и потому обречены на неуспех – они подвержены гордыне. В тесной связи с темой гордыни находится и анализ восприятия Достоевским Гоголя («Гоголь и Достоевский: диалоги на границе художественности»). Гоголь глазами Достоевского – это проповедник, считающий себя носителем христианского идеала, но неспособный любить человека. Статья, таким образом, развивает наблюдения Ю. Тынянова («Достоевский и Гоголь: к теориипародии»), но уходит от собственно пародийного контекста, выходя на уровень мировоззрений.

При всех этих очевидных достоинствах конкретных глав структура книги весьма слаба. Все части соединяются чисто кумулятивным способом. Заявленный в заглавии принцип объединения – «реализм в высшем смысле» – недостаточен для сведения воедино столь разнородного материала. Кстати, сама попытка раскрыть понятие «реализма» в употреблении Достоевского не очень убедительна. Степанян привлекает для объяснения средневековую католическую теологию (с. 10 – 11), прекрасно зная, что Достоевскому эта сфера довольно чужда. Он не приводит доказательств того, что в сознании русского светского человека середины XIX века слово «реализм» могло ассоциироваться с чем-то, кроме направления в искусстве. Мы не спорим с самой трактовкой «реализма в высшем смысле» – напротив, соглашаемся с тем, что для Достоевского реальность не сводилась к тому, что можно потрогать руками, а включала иные, высшие сферы миропорядка. Но вводить метафизику схоластов Средневековья, к тому же изложенную почти исключительно по популярным пересказам, вряд ли стоило.

Метод вообще составляет уязвимую сторону книги. Автор недостаточно разводит литературоведение и богословие, особенно когда речь заходит о Пушкине: следовало бы указать, что предметом обсуждения служит точка зрения Достоевского на Пушкина, а не абсолютная сущность творчества Пушкина (все-таки попытка вывести из Пушкина идеал православия сомнительна). К тому же теологические категории следовало излагать по первоисточникам (доступным ныне), а не по словарным статьям и обзорам. Только богословская литература XX века приводится у Степаняна по первоисточникам, но непонятно, какое отношение она имеет к воззрениям Достоевского. Для прояснения основных категорий православия корректнее было бы обратиться к сочинениям отцов Церкви, а не С. Франка и П. Флоренского (которых сама Церковь не спешит признать за Откровение); для прояснения взглядов Достоевского – к работам богословов его времени. И вовсе неуместно именование работы еп. Кассиана Безобразова (1892 – 1965) «одним из основных источников» (с. 134) при анализе романа «Идиот».

Автор безусловно знаток творчества Достоевского и его оригинальный исследователь, однако за пределами собственно литературного материала (например, в суждениях о теологии или живописи) степень авторской компетенции заметно понижается. И остается вечная проблема: как превратить серию хороших статей в цельную монографию?

М. ЕЛИФЁРОВА