Изучать устные истоки

Письма, представленные в этой подборке, составляют малую часть эпистолярного наследия К. Паустовского. В более или менее полном виде оно входит в заключительный том собрания сочинений писателя, выпускаемого издательством «Художественная литература». Охватывающее период в более чем полвека, адресованное широкому кругу лиц, с которыми автора связывали семейные, дружеские и деловые отношения, это эпистолярное наследие богато по содержанию и отражает существенные стороны биографии и творчества Паустовского.

В ничем не стесненной свободе, с какой авторы писем обращаются к адресатам, нередко поверяя им сокровенные обстоятельства своего бытия, делая доверительные признания, таится одна из самых привлекательных особенностей эпистолярного жанра. Подспудно автор писем, если имя его приобрело известность, отдает себе отчет, что рано или поздно, когда его уже не будет в живых, все вышедшее из-под его пера может удостоиться общественного внимания – и, стало быть, не миновать этой участи и письмам. Но это соображение влияло и влияет на разных писателей по-разному.

Одни из них, никогда не теряя из виду потомков, с которыми они считались едва ли меньше, чем с теми, к кому непосредственно обращались, отделывали письма с той же обдуманной тщательностью, с какой работали над своими художественными вещами. Наглядным свидетельством тому являются черновые варианты, предшествовавшие окончательному тексту их писем. Другие видели в переписке практическую форму общения с теми, с кем они чувствовали потребность поговорить. Движимые ближайшими насущными мотивами, они не преследовали никаких литературных целей и не вкладывали в письма и четверти той энергии, какую тратили на художественное творчество.

Паустовский – во всяком случае, в пору своей зрелости – принадлежал ко второму разряду. Он смотрел на переписку как на привычный способ поддерживать контакт с людьми, с которыми его связывали те или иные отношения. И писал он письма, как правило, быстро, в один присест, без всяких черновиков, сразу набело, а в последние годы – прямо на пишущей машинке, что с ним не часто случалось, когда он брался за художественные вещи.

Паустовский не раз винился перед своими корреспондентами в том, что недостаточно расторопно справляется с эпистолярными обязанностями. Часто это действительно бывало так, но на то были свои причины. Одна из них заключалась в том, что, пользуясь широкой популярностью, Паустовский в полной мере узнал оборотную сторону славы. Он ежедневно получал десятки писем. Писали ему отовсюду. Молодые и старые. Читатели и писатели. Соотечественники и иностранцы. Делились впечатлениями, задавали вопросы, спрашивали совета. Разобрать эту обширную корреспонденцию, внимательно прочесть ее – и то было делом нешуточным.

Была и другая причина. И уже не внешняя, а внутренняя.

Хотя Паустовский опубликовал свой первый рассказ, когда ему едва перевалило за двадцать, профессиональным писателем с устоявшимся почерком он ощутил себя довольно поздно, куда позднее, чем большинство его литературных сверстников. Став литератором-профессионалом, он в произведениях, писавшихся одно за другим, открыл дорогу тому, чем жил, и не было уже нужды, когда ему хотелось излить душу, прибегать к некогда спасительной эпистолярной форме.

Чем дальше, тем больше его преследовала мысль, что слишком много времени упущено и нужно все силы всецело подчинить воплощению замыслов, которыми он был полон. Ему было не до того, чтобы превращать каждое письмо в нечто вроде художественного произведения. Он писал их, как говорится, по мере надобности, не покушаясь на решение задач, какие занимали его в процессе работы над литературными вещами.

А коли так, не стоит уравнивать в правах (относится это, пожалуй, не к одному лишь Паустовскому) письма писателя с его произведениями. Если произведения отличает выношенность, если они с наибольшей полнотой передают характер и миросозерцание их создателя, если они отражают его устойчивые свойства, то вряд ли то же самое всегда можно сказать о письмах. Последние отражают не столько свойства, сколько состояние, в каком в данное мгновение находился их автор, чувствовавший к тому же свою зависимость от конкретного адресата. Письма в силу этого нередко несут на себе печать минутного и преходящего. Отбор, без которого немыслимо ни одно художественное произведение, в них не сделан. Письма относятся к художественному произведению, как моментальный фотографический снимок к портрету живописца. Они проливают свет на факты и обстоятельства, сопутствующие жизни и творчеству писателя. В этом их неоспоримая ценность.

О соотношении писем и творчества нелишне сказать потому, что нет-нет да и появляются любители воздвигать обширные концепции, построенные не на совокупности всего написанного автором, а на эпистолярных обмолвках, сделанных им под влиянием минутного настроения. Стоит писателю невзначай обронить фразу, что он не любит своих старых вещей (именно так выразился в одном из писем Паустовский), как предвзятый критик подвергает эти вещи огню и мечу.

Письма писателей, понятно, обладают качествами, которых часто нет в письмах людей, далеких по роду своей деятельности от литературы. И совсем не потому, что писатель одержим стремлением видеть в каждом письме средство художнического самовыражения, а потому, что его природа, свойственные ему особенности, независимо от того, задумывается он над этим или нет, проявляются во всем, к чему прикасается его перо. Может быть, резче всего – в стиле. Недаром говорится: стиль – это человек.

Это в полной мере относится к письмам Паустовского. Они, пользуясь выражением Пушкина, оживлены его слогом и написаны с изящным лаконизмом, эмоциональной выразительностью, сдержанным юмором, присущими его повестям и рассказам. Андрей Платонов заметил, что Паустовский воссоздает течение природы «с такой воодушевляющей прелестью, которая лишь изредка удается художникам слова». То же самое ощутимо в его письмах. Сколько в них пейзажей, беглых и обстоятельных, отмеченных свежестью восприятия и зоркостью глаза! Элементы жанров – новелла и эссе, характерная сценка и проникновенная акварель, к которым Паустовский обращался в своем творчестве, – присутствуют и в его письмах.

Письма, вошедшие в эту подборку, связаны с литературной проблематикой и адресованы по преимуществу собратьям по перу. Тяготясь жизнью в городе, где его осаждали самые неожиданные посетители и неумолчные телефонные звонки, пуще всего на свете ценя уединение, Паустовский ощущал себя не затерявшимся в мире отшельником, а деятельным участником живого литературного процесса – прежде всего, разумеется, родной отечественной словесности. Именно поэтому он с признательностью вспоминал даровитых писателей, которых ему посчастливилось встретить на житейском и литературном пути. Именно поэтому он спешил откликнуться на каждое запавшее ему в душу произведение и воспринимал чужую удачу как собственную. Именно поэтому он умел найти ободряющие слова для товарищей по профессии и радостно воодушевлялся, когда в литературе появлялись талантливые вещи молодых авторов. Именно поэтому он не переставал ратовать за атмосферу нравственной чистоты и доброжелательной требовательности, видя в ней один из залогов успешного развития литературы.

Паустовский был наделен талантом общения. Он безошибочно находил ключ к тем, с кем переписывался. Здесь ему никогда не изменяло психологическое чутье. Он умел быть нежным и гневным, добродушным и насмешливым, терпимым и непреклонным. И при этом всегда оставался самим собой.

Подлинники публикуемых писем хранятся в ЦГАЛИ, ИРЛИ, у адресатов или их наследников. Письма печатаются по ксеро-, фото- и машинописным копиям.

 

Р. И. ФРАЕРМАНУ

15 декабря 1936 г.

Ялта

25 ноября мы приехали в Севастополь и видели серые военные корабли на рейде, и дул ветер с севера, и старик в трамвае с копченой кефалью, засунутой в карман пиджака, сказал нам, что в Крыму «погода не имеет дисциплины и там, где сегодня холодно – завтра жарко», и через два часа мы уехали на автобусе в Ялту и видели дым в горах, и он оказался далекими тучами, и в полдень автобус вошел в снега и леса, и горы стояли вокруг, будто выкованные из тонкого серебра, и пассажиров рвало, как на море, от множества крутых поворотов, и рвало даже старого моряка, ехавшего с красивой девушкой. За Байдарскими воротами снег сразу исчез и неожиданно море стало стеной, как туча, и мы видели крутой спуск в Форос, по которому писатель Шторм ездил к Горькому, и солнце лежало на отвесных горах, окрашенных в сиреневый цвет, и зеленел плющ, и рыжая приморская осень проносилась мимо со скоростью сорока километров в час без обгона, и шофер выплевывал окурки за борт машины, как фокусник, и ревел клаксоном на поворотах, и горное эхо катилось нам навстречу, вместе с синим блеском, стремившимся вверх от морского берега, и вдруг открылась Ялта, похожая на рассыпанный мел, и мы пронеслись по узким улицам, и городская сумасшедшая хотела нести наши чемоданы и кричала, что мы в прошлом году сговорились с ней об этом, но мы отказались от ее услуг и взяли двух спившихся людей, которые понесли чемоданы вприпрыжку, и прохожие кричали нам, что это известные русские бандиты и они унесут наши чемоданы в горы и будут пировать там на проданные деньги и петь песенку «Ай-я-яй, дамы, всегда мы с вамы», но бандиты со слезами на глазах стыдили прохожих и донесли чемоданы и попросили по пяти рублей на чай сверх законной платы, ссылаясь на свою честность.

 

Г. Л. ЭЙХЛЕРУ¹

4 января 1937 г.

Ялта

Генрих, дорогой, получил Ваше письмо – единственное, других не было. Я очень радуюсь Вашим письмам – из них я во много раз больше узнаю о московской жизни и московских настроениях, чем из десятков других писем – то мертвых, то полных наскучившего острословия.

О Москве я думаю со страхом и отвращением. Я разлюбил Москву. Я останусь здесь не меньше чем до половины февраля, – в Москве мне делать нечего, если не считать делами всякую нудную н утомительную возню с мелочами. Поэтому Вы успеете прислать мне «Черное море» и еще несколько писем. Я не уеду отсюда, пока не окончу книгу.

Сначала о делах. Не изменилось ли решение переиздавать «Черное море» после совещания и после статьи Лежнева в «Правде»? ² Статья неправильна. Каждый автор не только может, но должен бороться за наибольшее распространение своей книги, если он настоящий писатель, а не занимается «вышиванием гладью». Дело издательств и тех, кто ими руководит, сделать отбор и не выпускать халтуру. Крыть надо издательства, а не авторов. Авторы здесь ни при чем. Если Лидин – рвач, то это не значит, что надо подымать травлю против писателей вообще. И то, что Грину не дали 200 рублей, что бы ни было, останется преступлением. Беда в том, что литература запружена халтурщиками и карьеристами, но при чем здесь хорошие книги и писатели (Бабель, Иванов и др.). Вопрос о переиздании – не материальный. Писатели и без переизданий не умрут, и отсутствие переизданий вовсе не будет стимулом для работы. Дело в том, что нельзя ошибки руководства литературой перекладывать на чужие плечи и пускать гончих по неверному следу.

Для меня этот вопрос – чисто академический, т. к. меня переиздают без всякого нажима с моей стороны.

Судя по газетам, совещание³ было вялым и скучным и никто, кажется, не сказал настоящих слов. Я хотел послать небольшую речь, даже начал ее писать, но вышло очень резко, – Цыпин⁴ вряд ли решился бы ее огласить. Поэтому речь я не посылал.

С Вашими замечаниями о «Лопсевиле» («бонапартизм») я согласен. Эту фразу можно вычеркнуть. Что касается Петра – то согласиться с этим я могу, лишь «подчиняясь силе», т. к. по существу требования историка нелепы. Неужели у 150 миллионов обязан быть один и тот же взгляд на Петра, и с каких это пор надо скрывать от всех, что Петр болел сифилисом. Как будто от этого меняется его значение. Неужели надо делать из Петра стопроцентного в сусального героя, когда и без этого ясна вся его значительность. Но, в общем, вычеркивайте, – мне хочется спасти книгу в целом, и из-за этого спорить я не буду.

Я решил писать (и уже пишу) не «Черное море». Писать трудно – все время ощущаешь давление общепризнанных мнений, и это раздражает и лишает чувства внутренней свободы. Вообще, как видите, я настроев плохо, – все еще не удалось выветрить из себя Москвы.

Здесь чудесно – солнце, влажная теплота, море и тишина. Было бы лучше всего, если бы Вы бросили московскую муру, приехали бы сюда и здесь писали бы свой «дневник». Подумайте. Из писателей здесь почти никого нет – несколько татар, Ермилов, Чулков, очеркисты из «Наших достижений».

Я очень тороплюсь отправить это письмо сегодня и потому кончаю. О здешней жизни напишу отдельно. <…> Очень бы хотелось именно сейчас с Вами увидеться, Генрих.

Привет друзьям. Скажите Тусе⁵, что Левитан⁶ готов.

Целую Вас – К. Паустовский.

 

Г. Л. ЭЙХЛЕРУ

24 января 1937 г.

Ялта

Генрих, дорогой, вчера получил Ваше письмо. Мне очень жаль, что Вас нет в Ялте, у моря, – на днях выпал густой снег, стоит мягкая приморская зима, много серебра, солнца, блеска и тишины. Перевалы закрыты, мы почти отрезаны от мира. На море – зеленый веселый шторм, из моей комнаты слышно, как ревет прибой и на маяке все время звонит колокол, – над морем мгла. В воздухе пахнет весной. Мы бы побродили здесь и поговорили о многом. Вы грустите, – это плохо, но, очевидно, естественно и неизбежно. Я тоже грущу, несмотря на то, что в личной жизни я, должно быть, очень счастливый человек. Но ведь этого мало. Я грущу о скромности, о мудрости, о хорошем вкусе (вспоминаю джаз, гопак и лезгинку) и хотя бы элементарной культуре во всем, в том числе и в человеческих отношениях. Этого нет вокруг, и это меня очень пугает. За это надо неистово бороться и еще за честность и прямоту, особенно среди нас, писателей. <…>

Очевидно, надо переверстать жизнь, вышвырнуть из нее все мелочи, отдохнуть среди друзей, опереться на людей действительно родных, любящих и чистых. Нужны настоящее содружество, настоящая работа, милые женские сердца и, наконец, природа. Без нее нельзя прожить ни одного дня, и я, главным образом, за то и не люблю Москву, что там вместо природы – слизь, пропитанная трамвайным бешенством.

Я написал три небольших рассказа и пишу книгу. Работаю медленно. Что выйдет – не знаю.

Посылаю Вам «Лонсевиля» с поправками. Посылаю Вам, т. к. не знаю фамилии редакторши, – подпись на ее письме очень неразборчива. Жаль, что мне прислали первое издание, а не второе, – второе было исправлено, но поправки я забыл. Было бы хорошо считать этот текст с текстом второго издания. Хотел по поводу «историка» поругаться, даже начал об этом писать, но бросил. Ни к чему. Историк, кстати, пользуется ничтожной частью материалов и, несмотря на это, говорит с большим апломбом.

Где же «Черное море»? Я жду. Относительно Пушкина Вы правы, – в мае поеду в Михайловское (поедем вместе), и после этого, летом, я напишу.

Здесь живет пушкинист Чулков – галантный старичок эпохи 18 века. Здесь Ермилов <…>, Артем Веселый и на днях приезжает Г. Если он опять пьет, то это будет отвратительно, – он сорвет всю работу. Если увидите его, то скажите ему, чтобы он бросил всю эту дурацкую и тошнотворную историю с пьянством, – скучно, мелко а пованивает копеечной богемой.

Как Рувим и все остальные? Пишут редко. Получил из Москвы письмо, – жена Грина опять волнуется, что с ней делать – не знаю. Пусть Цыпин не морочит голову и скажет ей прямо, если не собирается издавать…

Пишите. Жду. Очень жду. Привет Нине⁷ и всем.

Обнимаю Вас,

Ваш К. Паустовский.

 

Н. Н. ГРИН

20 мая 1937 г.

Москва

Многоуважаемая Нина Николаевна, не сердитесь на меня за такие длинные промежутки молчания, – это ни в какой мере не значит, что я забыл о книге Александра Степановича и ничего не делаю.

После моего приезда из Ялты Цыпин проявил неожиданное рвение и начал торопить сдачу книги в набор. Книга была дополнена (включили, наконец, «Алые паруса»), я еще раз прочел ее, отредактировал окончательно свою статью, и все, казалось, было в порядке. Дали книгу на иллюстрацию художнику (заставки и концовки). Иллюстрации не понравились, дали другому, дело затянулось и кончилось тем, что бумага, отпущенная на печатание книги, ушла на другое издание. Сейчас положение таково, – бумага будет только через полтора месяца, тогда, наконец, книга должна пойти в набор. Цыпин уехал в Киев, его заместитель Лебедев – ничего толком не знает. Завтра я думаю обратиться в Союз писателей и потребовать через Союз прекращения всех этих безобразий с книгой – это сильное средство, если же оно не поможет, то буду говорить с Файнбергом – секретарем ЦК ВЛКСМ, ведающим детгизовскими делами.

О результатах Вам напишу.

Мою статью об Александре Степановиче взял (кроме книги) Ермилов для «Красной нови» ⁸. Он просил меня написать Вам и узнать, не осталось ли у Вас неопубликованных вещей Ал. Ст. Если остались, то он очень просит прислать для «Красной нови».

Я пробуду в Москве до 7/VI, потом буду в конце июня, – хорошо бы прислать через меня, если же меня не будет – го непосредственно Ермилову (Москва, 17, Лаврушинский переулок, 17/19, кв. 10, В. В. Ермилову).

Недавно у меня была ленинградская актриса (забыл ее фамилию). Она – чтица, готовит для чтения некоторые рассказы Ал. Ст., но репертком не разрешил ей читать их с эстрады. Она обратилась за помощью ко мне и к Фадееву. Я написал в репертком, и разрешение ей дали.

Сдал недавно в «Знамя» (московский журнал) рассказ⁹, где есть несколько мыслей об Ал. Ст.

Думаю, что хотя и с трудом, но нам удастся пробить стену молчания вокруг книг Ал. Ст. – все чаще и чаще я встречаю людей, любящих его книги.

Как Вы живете, почему не напишете о себе, когда будете в Москве?

Я очень жалею, что был в Ялте и не смог заехать к Вам, в Старый Крым. Очень жалею. Но ничего, может быть, еще попаду в Старый Крым, для меня этот городок полон какой-то особой привлекательности после того, как в нем жил Ал. Ст.

Все материалы, которые Вы мне передали, хранятся у меня (за исключением фотографии, где Ал. Ст. снят с ястребом, – она в издательстве, приложение к книге. Если они Вам нужны, я их Вам вышлю).

Пишите. Всего хорошего. Не болейте, не грустите, – с книгой все будет хорошо.

Ваш К. Паустовский.

 

Р. И. ФРАЕРМАНУ

27 февраля 1942 г.

Алма-Ата

Рувец, дорогой мой, только что вернулся с границы Китая (Синь-Дзяна), ездил туда со Шкловским выступать в пограничных частях – и застал Ваше письмо. Спасибо за него, Рувец. Каждый день мы думаем о Вас, вспоминаем прошлое и надеемся, что все в жизни снова будет хорошо и мы снова встретимся. <…>

Получили ли Вы письмо от сценарной студии из Алма-Аты? Если получили, то сейчас же ответьте им – они просят у Вас «заявку» на кинокартину. Заявка будет утверждена, и студия, очевидно, сможет дать Вам возможность работать над сценарием в более или менее спокойной обстановке, в частности, здесь, в Алма-Ате. Такие случаи в практике уже были. Поэтому не задерживайте ответ и не очень раздумывайте над «заявкой». У Вас теперь много фронтового материала. (Если письмо задержалось, то ответьте в студию, не дожидаясь его. Адрес – Алма-Ата, Центральная Студия, ул. Кирова.)

Нашелся Ваня Халтурин¹⁰. Шкловский получил от него письмо. Он в Горьковской области, в школе мотоциклистов. В следующем письме я пришлю Вам его адрес. Мальва и Пайка¹¹ работают, живут скудно. Жоржик¹² с трудом отрешается от представлений мирного времени, и поэтому ему трудно. И самое сильное чувство, которое я испытываю, – это жалость ко всем.

Очень уж нас расшвыряло, и страшно остаться одному. Берегите себя, Рувец, – каждое Ваше письмо для нас не то что праздник, а нечто большее, – мы знаем, что Вы живы и здоровы, и хотя бы на несколько дней затихает тревога… Валя## В. С. Фраерман – жена Р.

1. Г. Л. Эйхлер (1901 – 1953)-в то время редактор Детгиза.[↩]
2. 15 декабря 1936 года в «Правде» появилась статья И. Лежнева «Вакханалия переизданий», в которой резко критиковались писатели (И. Бабель, Вс. Иванов, Л. Леонов, В. Лидин), слишком часто, по мнению критика, переиздающие свои произведения (журнальная публикация, «Роман-газета», отдельное издание). Статья кончалась словами: «Не может быть ни малейшего сомнения в том, что рента, получаемая писателями от переизданий, замедляет темпы творческой работы».[↩]
3. С 27 по 30 декабря 1936 года в Москве в ЦК ВЛКСМ проходило второе Всесоюзное совещание по вопросам детской литературы.[↩]
4. Г. Е. Цыпин – в те годы директор Детгиза.[↩]
5. С. Д. Разумовская (1904 – 1984) – в то время редактор Детгиза.[↩]
6. Имеется в виду биографическая повесть Паустовского «Исаак Левитан».[↩]
7. Н. Ф. Ходня – жена Г. Эйхлера.[↩]
8. Статья «Александр Грин» в «Красной нови» не появилась. Она была опубликована в книге: «Год двадцать второй», альманах 15 (М., 1939).[↩]
9. Рассказ «Потерянный день» опубликован в журнале «Знамя», 1937, N 6.[↩]
10. И. И. Халтурин (1901 – 1969)-литератор и редакционный работник.[↩]
11. Мальва – М. К. Синявская, жена М. И. Синявского (друзья звали его Пайкой), архитектора, профессора Московского архитектурного института.[↩]
12. Писатель Г. П. Шторм.[↩]