«Избранные сочинения»
Н. М. Карамзин, Избр. соч. в двух томах, «Художественная литература», М. -Л. 1964.
Издание «Избранных сочинений» Н. М. Карамзина – факт очень отрадный. В новый двухтомник включены и «Письма русского путешественника», и повести, и стихи, и статьи, и главы из «Истории государства Российского». Можно лишь пожалеть, что в «Избранные сочинения» не вошли хотя бы крупицы богатейшего эпистолярного наследия Карамзина.
Издание открывается острой и в некоторых отношениях спорной вступительной статьей П. Беркова и Г. Макогоненко. Эта статья заставит читателя задуматься о характере и судьбе русского сентиментализма и о роли Карамзина в литературном процессе конца XVIII и начала XIX веков. Большое внимание уделяют авторы вопросу о политических убеждениях и творческих принципах писателя, об эволюции его художественного мировоззрения. Убедительна, на наш взгляд, периодизация творчества Карамзина; узловые, переходные моменты его литературной деятельности представлены здесь в непосредственной связи с развитием его общественно-политических и философских взглядов. Мы имеем в виду потрясение, испытанное писателем в бурный, революционный 93-й год, и, как следствие этого, усиление субъективистских позиций в прозе и особенно в поэзии; преодоление идейного кризиса в начале 1800-х годов – преодоление субъективизма в художественном творчестве, обращение к проблемам народности, национальной самобытности, к героическим характерам.
Однако конкретный анализ развития взглядов и эволюции литературного творчества Карамзина составляет, по-видимому, лишь одну из задач, которые поставлены авторами статьи. Имеется и другая задача, не менее сложная. П. Берков и Г. Макогоненко оспаривают давнюю традицию, сложившуюся в литературоведении, согласно которой Карамзин рассматривается исключительно как представитель сентиментализма. Авторы статьи говорят о сентиментализме раннего Карамзина, но решительно выступают против того, что они называют натягиванием «на плечи зрелого Карамзина заячьего тулупчика юношеского сентиментализма». Но если зрелый Карамзин не сентименталист, то кто же он? Читатель не найдет в статье ответа на этот вопрос. Осторожно, очень осторожно авторы говорят о «классицизме» Карамзина, заключая этот термин в застенчивые кавычки. Речь при этом идет о «Марфе-Посаднице», но вряд ли правомерно называть эту повесть классицистской: несмотря на героическую тематику, несмотря на напряженную патетику некоторых описаний – особенно батальных эпизодов, – повесть эта все-таки выдержана в духе сентиментализма. Здесь и «чувствительный славянин», сидящий «под сению древа», и «благочестивый отшельник», проливающий слезы умиления, и девушка с «кротким сердцем», стыдливая и добродетельная. Духом сентиментализма определяется и главная идея повести: хотя историческая справедливость не на стороне новгородцев, отстаивающих свою обособленную независимость, нельзя не посочувствовать этим людям, душевно преданным своим патриархальным обычаям.
В статье П. Беркова и Г. Макогоненко неоднократно упоминается романтик Бестужев-Марлинский. По мнению авторов, Карамзин своей маленькой повестью «Сиерра-Морена» предвосхитил Марлинского. Речь идет о «красочности пейзажа, лирической взволнованности языка, стремительности и неожиданности развития фабулы… «бурнопламенности» страстей».
Действительно, все это дает основание говорить о Карамзине, как о писателе, творчеству которого не чужды были некоторые черты романтизма. Но это соображение, как и соображение о своеобразном «классицизме» автора «Марфы-Посадницы», не противоречит сложившемуся в литературоведении представлению о Карамзине как о сентименталисте.
Нельзя не согласиться с тем, что сентиментализм Карамзина представляет собой явление сложное и многогранное и это, к сожалению, не всегда учитывается. Для Карамзина не прошли даром уроки классицизма, и сам писатель мог выступать в роли учителя и предшественника романтиков. Показав это, авторы статьи решили поставленную ими самими задачу, то есть уточнили и углубили наши представления о карамзинском сентиментализме. Но как ни сложна была эволюция Карамзина, все же он не расстался с сентиментализмом, не перерос его. Для Карамзина, пишут авторы статьи, имея ввиду зрелый период его творчества, «чувствительность, подчеркнутая сентиментальность… неестественны и далеки от натуры…». Так ли это? В самом деле, писатель был против некоторых штампов сентиментализма, которыми наводняли литературу его бездарные эпигоны. В отличие от своих подражателей, он решительно отказался от мысли о том, что «русский язык груб и неприятен», призывал писателей использовать богатейшие возможности родного языка, не считаясь с эстетикой салонов, с вкусами дам. Но аргументация Карамзина была целиком выдержана в духе сентиментализма: русский язык потому и хорош, что «выразителен… для нежной простоты, для звуков сердца и чувствительности» (курсив мой. – А. И.). Отношение Карамзина к литературным штампам сентиментализма менялось. И это вполне естественно для такого незаурядного писателя. Менялось его отношение к различным стилевым элементам русского языка, его представление о роли литературы, но основное оставалось неизменным. От штампованных и устаревших форм проявления чувствительности писатель отказывался лишь затем, чтобы искать новые, и поиски эти не уводили его от сентиментализма.
Доказывая, что Карамзин расстался с «тулупчиком» сентиментализма в XIX веке, авторы статьи ссылаются на «Историю государства Российского». Этот труд они считают художественным произведением, сетуют на литературоведческую науку, исключившую это творение Карамзина из истории литературы. Авторы предисловия вспоминают слова Пушкина и Белинского, давших высокую Оценку «Истории» и, в частности, ее художественности в обрисовке исторических деятелей, богатству языка. Думается, однако, что высказывания Пушкина и Белинского, которые четко отграничивали стихи и повести Карамзина от его исторических работ, не дают достаточных оснований для того, чтобы считать «Историю» художественным произведением.
История литературы знает немало примеров того, как произведения науки, публицистики, документы политического характера оказывали существенное воздействие на литературный процесс. Поэтому литературоведам необходимо изучать их, учитывать, но не следует «включать» их в историю литературы на тех же правах, что и собственно художественные произведения.
П. Берков и Г. Макогоненко сделали то, чего не удавалось сделать исследователям, рассматривавшим «знаменитый карамзинский сентиментализм… без учета всего реального содержания огромной литературной работы писателя в 1790-е годы, без исторической конкретности, без учета эволюции художественных воззрений молодого литератора». Во вступительной статье есть историческая конкретность, прослежена эволюция Карамзина. Но все это может служить скорее опровержению, чем обоснованию концепции, в свете которой зрелый Карамзин, якобы расставшийся с сентиментализмом, противопоставлен юному Карамзину-сентименталисту. Уместно вспомнить здесь слова Белинского, которого авторы считают, кажется, «сторонником» их концепции: «Карамзин… в девятнадцатом веке был сыном осьмнадцатого» (В. Г. Белинский, Эстетика и литературная критика, в двух томах, т. 1, Гослитиздат, М. 1959, стр. 80). Может быть, слова эти не следует понимать слишком буквально, но факт остается фактом: Белинский считал, что в XIX веке художественное мышление Карамзина не изменилось качественно по сравнению с 90-ми годами XVIII столетия.
П. Берков и Г. Макогоненко проделали значительную работу по подготовке текстов и составлению примечаний. Однако эта их работа не лишена некоторых недостатков.
Во вступительной заметке к примечаниям мы читаем: «В настоящем двухтомнике художественные и некоторые публицистические и критические статьи печатаются ото тексту последнего прижизненного Собрания сочинений Карамзина». Прежде всего, что это за «художественные статьи»? Скорее всего это досадная опечатка – следует, видимо, понимать: «художественные произведения и публицистические статьи». Но такое объяснение не устраняет всех дальнейших недоумений: читатель вправе думать, что и «Письма русского путешественника» не составляют исключения из общего правила, то есть печатаются по последнему прижизненному собранию сочинений Карамзина. Однако в этом авторитетном, по общему мнению, издании «Письма» вышли в четырех частях, а в рассматриваемом двухтомнике деление на части отброшено. Редакторы, сообщив в примечаниях данные об отдельных изданиях «Писем» в конце XVIII и в самом начале XIX века, пишут: «В дальнейшем при жизни Карамзина «Письма» переиздавались лишь в составе его Сочинений (1803, 1814 и 1820); здесь первоначальное деление на части было отброшено».
Не было оно отброшено! Оно было лишь изменено по сравнению с отдельными изданиями, но самый принцип деления на части Карамзин сохранил. Само по себе такое «отбрасывание» не является существенным недостатком, но путаница в примечаниях по этому поводу может ввести читателя в заблуждение.
В примечаниях к «Письмам» нет объяснения некоторых «темных мест», которые могут заинтересовать читателя. Разумеется, трудно объяснить и прокомментировать все, что есть неясного в текстах Карамзина. Но если расшифровка карамзинской «тайнописи» может пролить свет на те или иные особенности мировоззрения писателя, то текстолог и комментатор не должны проходить мимо загадочных фраз, встречающихся в «Письмах». Например, Карамзин пишет о Швейцарии: «В здешней маленькой республике начинаются несогласия…» Что это за несогласия, чем они вызваны – писатель не сообщает. В примечаниях это место не прокомментировано, во вступительной статье сказано, что Карамзин приветствовал «разумную» конституционность Швейцарии и Англии… Что же остается предположить? Что эти несогласия не имеют принципиального характера? Но это неверно. Лучшим комментарием к этому высказыванию служит публицистический очерк Карамзина «Падение Швейцарии»; в этом очерке писатель, как бы возражая своим будущим комментаторам, которые припишут ему любовь к швейцарской конституционности, уподобляет ее исчезающей тени. То же самое с Англией; в «Письмах» читаем: «…не конституция, а просвещение англичан есть истинный их палладиум». Отнюдь не лишним было бы пояснить в примечаниях, что латинское слово «palladium» означает статую Афины Паллады, а назначение статуи – охранять город, в котором она находится. Конституция не палладиум, то есть плохой, по мнению Карамзина, страж народного благосостояния.
Текстологическим просчетом представляется нам то, что в двухтомнике дважды воспроизведен один и тот же текст песни «Я в бедности на свет родился»: один раз в тексте «Писем», другой – в разделе «Стихотворения». Между тем такого повторения можно было избежать. Известно, что есть две редакции этой песни, и имеющиеся в них разночтения оттеняют различные стороны эстетической концепции Карамзина (в первой редакции музыкальное искусство представлено поэтом исключительно как мастерство, во второй – как средство возбуждения в людях жалости). Целесообразнее было бы окончательную редакцию оставить в тексте «Писем», поскольку текст «Писем» печатается по последнему прижизненному изданию, а раннюю редакцию включить в раздел «Стихотворения».
Но все эти отдельные частные недостатки искупаются полнотой сборника. Конечно, знакомство с фрагментами из «Истории» Карамзина не даст полного представления об этом монументальном творении, но повысит к нему интерес, стимулируя более глубокое его изучение. Что же касается повестей, стихов и критических статей Карамзина, то многое они скажут за себя сами, побудив читателя к более всестороннему изучению творчества столь сложного и малоисследованного писателя.