Из воспоминаний студенческих лет (1919–1924)

Девятнадцатый – начало двадцатых годов. Московский государственный университет, историко-филологический факультет, вскоре преобразованный в факультет общественных наук – ФОН.

Рано наступившие морозы грозят сорвать налаженные с таким трудом учебные занятия. В аудиториях тоже почти мороз. Они не отапливаются, туда входишь, как в погреб.

Мы сидим в Большой коммунистической аудитории на лекции одного из наших почтенных, уважаемых профессоров Павла Никитича Сакулина, сидим в шубах, валенках или в каких-то причудливых самодельных башмаках, в перчатках, карандашом записываем лекцию. Пал Никитич, как мы звали Сакулина, читает в накинутом на плечи пальто, но явно мерзнет. Вот он кончил и пошел в учебную часть погреться перед следующей лекцией у печки-буржуйки, мы же, компания однокурсников, забыв про холод, уже бежим на литературный вечер кого-нибудь из московских поэтов.

Чаще всего это был Маяковский, с трибуны Большой аудитории Политехнического музея, переполненной молодежью, завоевывающий славу поэта Октябрьской революции и бесстрашного поэта-новатора. Там же, в Политехническом, нередко выступал его соратник по футуризму веселый Василий Каменский и читал свою поэму «Стенька Разин», лихо, на всю аудиторию подавая ее рефренные строки:

«Сарынь на кичку!»

Ядреный лапоть

пошел шататься

по берегам.

С большим успехом выступал всегда Сергей Есенин. Стоя в клубе МГУ или на эстраде Большого зала Консерватории, слегка Запрокинув голову, он упоенно утверждал своими стихами право на личную лирику, на любовь к природе, к родному краю, на грусть по «Руси уходящей» и радость за «Русь советскую».

Выступали на различных вечерах и многие поэты, известные еще в начале века, – К. Бальмонт, А. Белый, Ф. Сологуб, А. Ахматова, В. Брюсов, И. Северянин, в 1918 году на вечере в Политехническом музее удостоенный звания «короля поэтов»; выступали рожденные революцией рабочие, крестьянские поэты – М. Герасимов, А. Гастев, В. Кириллов, С. Родов, В. Александровский, Александр Безыменский, И. Садофьев, В. Казни и другие. Устраивались индивидуальные вечера и вечера отдельных литературных группировок, в изобилии возникавших в первые годы революции. Это была пора стихов, пора «изустного» существования нашей советской поэзия, когда из-за недостатка бумаги печатное слово автора нередко заменялось выступлением перед слушателями. Студенческая молодежь была постоянным и ревностным посетителем этих поэтических вечеров.

Любимым местом чтения стихов и диспутов о поэзии был университетский двор, где мы стояли за картошкой, кислой капустой, ржавыми селедками и прочими благами, выдаваемыми в студенческом пайке.

Особенно азартно спорили приверженцы Маяковского с восторженными почитателями Есенина. Вот подошла весна 1921 года, и распространился слух, что в начале мая в Москву приедет Александр Блок и даст несколько литературных вечеров.

Покой был нарушен. К Блоку у многих из нас отношение было совсем особое, несопоставимое с отношением к другим поэтам, его современникам. Это был наш поэт, мы были полны им, разговаривали его стихами, не расставались с поэмой «Двенадцать», читали ее друг другу и про себя, без конца о ней спорили.

Могли ли мы допустить, чтобы не попасть хоть на одно выступление Блока?

Нам, трем друзьям-однокурсникам, удалось получить пропуск на вечер Блока в Доме печати. Блок выступал там в небольшом зале гостиной во втором этаже. Сюда пришло много слушателей, связанных с издательским и литературным миром, Блока встретили очень тепло, принесли много цветов – сирени, ландышей, ветки цветущих яблонь и вишен, все это складывалось горой на столик, перед которым он читал.

В дневнике у меня под датой 6 мая 1921 года так и записано: «Вчера был замечательный, счастливый день моей жизни: я видела и слышала Блока!»

Блок начал со второй главы поэмы «Возмездие» («В те годы дальние, глухие…»). Было трудно сразу освоиться со всем его видом, голосом, с манерой чтения, с выражением лица, – все было как-то неожиданно. Поэму встретили громкими и Долгими аплодисментами. Блок терпеливо пережидал, когда они смолкнут, сдержанно, без единой улыбки отвечал поклоном головы на приветствия слушателей и, когда наконец шум стих, прочел еще несколько стихотворений: «Шаги командора», «О доблестях, о подвигах, о славе…».

Блок стоял очень красивый и очень бледный. Он читал тихо, глухо, почти не повышая голоса, очень просто, серьезно, без всяких внешних эффектов и резкой смены интонационного нажима.

Было во всем его облике что-то возвышенное, благородное, романтичное и трагическое. Оставалось ощущение какой-то необъяснимой тревоги за него.

Когда по всему стало видно, что читать он больше не будет, мы, чтоб не расплескать в сутолоке расходящейся публики своих впечатлений, сразу начали протискиваться к выходу. На нас зашикали; кто-то из слушателей поднялся с места, собираясь выступать, но мы уже успели выйти из зала и стали спускаться по лестнице вниз. На крыльце подъезда постояли, молча, без слов понимая друг друга. Сверху из зала доносился какой-то шум. Вдруг мы увидели быстро шагающего через двор от ворот с Никитского бульвара Маяковского и с ним рядом Пастернака. Могу себе представить, с каким негодованием и возмущением посмотрели мы на них, глубоко оскорбленные таким их опозданием на вечер Блока!

Мы пошли, всячески злословя по их адресу, и только почти через пятьдесят лет из посмертной публикации автобиографического очерка Пастернака¹ я узнала, как мы были несправедливы к поэтам.

1. Борис Пастернак, Люди и положения, «Новый мир», 1967, N 1, с. 214.[↩]