Из воспоминаний об А. Серафимовиче

Имя Александра Серафимовича Серафимовича мы, пресненские комсомольцы, впервые услыхали в связи с рассказами об его сыне Анатолии. Мы еще очень мало знали историю русской литературы. Но имя Толи Попова было овеяно славой в московской комсомольской организации. Он был участником Октябрьской революции в Москве, вожаком первых пресненских молодежных организаций. Комсомол послал его на фронт, и он героически погиб, защищая советскую власть.

Его отцу, писателю-коммунисту Серафимовичу, В. И. Ленин послал очень теплое, дружеское письмо, в котором просил писателя не предаваться тяжелому настроению, говорил о том, как нужны всему рабочему классу его работы, его творчество…

Это письмо побудило нас принять на комсомольском бюро решение: ознакомиться со всем творчеством писателя, которого так высоко оценил Ленин.

Мы коллективно прочитали рассказы «На льдине», «На Пресне», начали читать роман «Город в степи». Рассказы нам понравились. Некоторые из нас пробовали сами писать стихи, очерки, рассказы. При газете «Рабочая Москва» мы создали рабкоровскую литературную группу «Рабочая весна» и мечтали пригласить Александра Серафимовича руководить этой литературной группой. А вскоре при новом журнале «Молодая гвардия» было организовано объединение комсомольских писателей «Молодая гвардия». Входили в него начинающие в то время писать Николай Богданов, Марк Колосов, Яков Шведов, Александр Жаров, Иван Молчанов, Георгий Шубин, Михаил Шолохов, Валерия Герасимова, Борис Горбатов. Самым старшим среди нас был известный уже тогда поэт Александр Безыменский.

…И вот однажды мы нагрянули на квартиру Серафимовича. Жил он на Пресне, недалеко от знаменитой фабрики Шмидта, в самом центре старого рабочего района, района первых баррикад, описанных Серафимовичем в рассказе «На Пресне». Большой Трехгорный переулок, дом 5. Старенький домик во дворе… Мы вломились сюда весенним днем 1923 года, вломились незваными гостями, и с того дня, обласканные гостеприимным хозяином, протоптали постоянную стежку-дорожку к дому нашего «старшого».

* * *

Сколько вечеров провели мы в этой маленькой теплой, уютной квартире… Садились вокруг большого стола под яркой лампой. На столе шумел самовар. Дмитрий Фурманов читал здесь главы из «Мятежа». Потом, позже, совсем юный гость из Донбасса, Борис Горбатов, читал стихи и первые зарисовки комсомольской жизни. Рабочий паренек с завода Гужон («Серп и Молот») Яша Шведов застенчиво знакомил нас с главами из повести «На мартенах». Потом, еще позже, Михаил Шолохов рассказывал земляку о своих творческих планах.

Читали стихи, рассказы, отрывки из «незаконченных» (многие так ими и остались) повестей и даже романов, с жаром спорили. А старый, мудрый, добрый Александр Серафимович подводил итоги нашим спорам, рассказывал о Ленине и его старшем брате Александре, о боях на Пресне, о литературных событиях 1905 года, делился воспоминаниями о Горьком, Короленко, Скитальце, Глебе Успенском, Леониде Андрееве…

Здесь, в этой комнате на Пресне, читали свои произведения и более зрелые писатели -Юрий Либединский и Анна Караваева. Здесь обсуждалась первая книга Марка Колосова «Тринадцать», первый роман Михаила Платошкина»В дороге». Здесь часами спорили о первом томе «Брусков», и о первых главах «Тихого Дона», и позже о книге Василия Ильенкова «Ведущая ось».

Александр Серафимович умел создать дружескую, товарищескую обстановку. Он любил молодежь. Любил и пошутить и посмеяться шутке, острому слову. Лукаво прищурив глаз, он встречал каждого нового гостя, «церемонно» представлял своей жене Фекле Родионовне, приглашал к столу и начинал «допрашивать»:

— Ну, молодой человек, вижу, по глазам вижу, что сочинили вы что-то необычайное. Не секретничайте, батенька, не секретничайте… Что нового видели, что нового написали?

Он всегда внимательно выслушивал все, что рассказывали писатели-«молодогвардейцы» о жизни, о мыслях, думах и чаяниях молодого поколения. Он никогда не льстил молодым писателям. Его критика была творческой, она помогала жить и работать.

Сильно сердился Александр Серафимович, когда кто-нибудь из «молодых» брался описывать незнакомую среду. А в первые годы революции иные рабкоры сочиняли «завлекательные» рассказы из жизни аристократии.

— Ну и откуда это у вас берется, – говорил Серафимович, – все это липа… Выдумка. Вокруг вас такая богатая интересная жизнь… А вас к «графьям»и «князьям» потянуло.

С огромным интересом относился он ко всякой новой рукописи о жизни рабочих: «Вот о чем писать надо… Вот что главное…» Потому так привлекали его рассказы Я. Шведова, роман В. Ильенкова «Ведущая ось».

Скажет свое слово, медленно, с расстановкой, прищурит глаз и спросит с этакой добродушной ехидцей: «Ну, батенька, что скажете в свое оправдание?»

Особенно близок Серафимовичу был Фурманов (так же полюбил он потом молодого Шолохова). В период работы над «Чапаевым» Дмитрий Андреевич еще не был знаком с Серафимовичем. Но, трудясь над «Мятежом», он не раз приходил к нему и читал отдельные главы. У них много было общих тем для разговоров: «ведь герой «Железного потока» Кожух (Епифан Ковтюх) был соратником Фурманова по знаменитому десанту в тыл Улагая. Серафимович часто просил Фурманова подробнее рассказать о Ковтюхе. Старик внимательно слушал Дмитрия Андреевича, и в чуть прищуренных глазах его то и дело вспыхивала острая лукавинка.

Мы, молодые, боялись проронить слово, – так все это было захватывающе интересно. Вместе с Серафимовичем переносились мы на баррикады Пресни, вместе с Фурмановым и Ковтюхом по грудь в холодной воде переходили кубанские плавни.

Фурманов (он писал потом об этом и в дневниках своих) раскрывал перед Серафимовичем всю свою душу, советовался с ним о творческих замыслах своих и планах.

— Материалу у меня, – рассказывал он, – эх, и материалу… Кажется, так вот сел бы – полвека прописал. Да и хватило бы. Я все записываю – все, что случится по пути интересного. И материалу скопилось… Теперь только вот и распределяю: это туда, это сюда, это тому в зубы дать, это этому. Надо уметь все оформить, организовать.

А Александр Серафимович оглаживал свою лысину, поправлял неизменный отложной белый воротничок, покачивал головой и приговаривал:

— Да, вам вот, молодежи, вольно думать о всяких планах, а мне куда уж – годы вышли, да и сил не хватает. – И вдруг, хлопнув Фурманова по плечу: – Я вот, старый дурак, ничего не записывал – все заново приходится теперь собирать. Все некогда, казалось, да лень одна, а теперь куда уж…

Фурманов рассказывал о своих дневниках. А Серафимович жадно вслушивался и опять покряхтывал:

— Кабы не поясница моя, кабы не сердце… Уж этот мне артериосклероз… Надо будет этим летом легкие подправить.

Но мы понимали, что старик хитрит. Понимал это прекрасно и Фурманов, записывая после таких бесед в свой дневник: «Выходит, места нет у него здорового, А все шумит, все вот волнуется, все в заботах: толчется в очередях у станционных касс, нюхает по вокзалам, на постоялых дворах, у фабричных ворот, на окраинах, бывает и к себе зазывает рабочего, за бутылку пива усаживает, слушает, что тот ему говорит, а потом записывает…»

Мы, конечно, все наперебой старались убедить нашего старшого, что ему еще жить и жить. По крайней мере лет до ста. Но, признаться, никто из нас и думать тогда не мог, что Александр Серафимович переживет Фурманова на целую четверть века, что в восемьдесят лет этот несгибаемый старик будет трястись на грузовике по военным дорогам по пути на фронт, к знаменитой Орловско-Курской дуге.

…»Мятеж» Фурманова очень понравился Серафимовичу с первой же читки.

— Это кусок революционной борьбы, – говорил он, – подлинный кусок, с мясом, с кровью, рассказанный просто, искренне, честно, правдиво и во многих местах чрезвычайно художественно.

Особенно привлекала старого революционера Серафимовича идейная глубина, острая партийная направленность Фурманова. Сделал он автору и много критических замечаний, которые тот принял с благодарностью.

Ранняя смерть Фурманова очень огорчила Александра Серафимовича. Очень сдержанный в выражениях своих чувств, он сказал нам, что ему кажется, будто второй раз он теряет сына своего, Анатолия. Он напечатал в «Правде» статью, в которой писал о своей любви к Фурманову, о всем, что их роднило: «Что нужно от большевика? Чтобы он во всякой работе, во всякой деятельности был одним и тем же – революционным работником, революционным борцом. Таким был Фурманов. Он был одним и тем же и в партийной работе, и в гражданском бою, и с пером в руке за писательским столом. Один и тот же революционный борец, революционный работник, одинаково не поддающийся и одинаково гибкий…

…Я читал «Мятеж»… Я читал всю ночь напролет, не в силах оторваться, перечитывал отдельные куски, потом долго ходил, потом опять перечитывал. И я не знал, хорошо это написано или плохо, потому что не было передо мной книги, не было комнаты, я был в Туркестане, среди его степей, его гор, среди его населения, типов, обычаев, лиц, среди товарищей по военной работе, среди мятежников, среди удивительной революционной работы. Да, это – художник, художник, вдруг выросший передо мной и заслонивший многих…»

И как наказ звучали последние слова некролога: «… И он ушел. Ушел – и унес с собой еще не развернувшееся свое будущее. Ушел – и говорит нам своим художественным творчеством: берите живую жизнь, берите ее трепещущую – только в этом спасение художника!!/»

Весь многолетний творческий подвиг нашего правофлангового учил нас всегда глубже познавать жизнь, познавать ее во всей сложности, во всех противоречиях, во всех деталях.

Однажды Александр Серафимович рассказал нам о том, как был в гостях у Ленина в Кремле, как пил с ним чай. «И, между прочим, из самовара, – хитро усмехнулся рассказчик, – старенького помятого самовара». Ленин очень интересовался жизнью рабочих Лосиноостровского арсенала, о которой ему рассказывал писатель. Он расспрашивал об их заработке, работе, школах, досуге, настойчиво выуживал каждую мелочь и заразительно смеялся всяким смешным деталям. А потом задушевно и любовно говорил о великом будущем рабочего класса.

— Уметь по-ленински верить в мечту и по-ленински превращать мечту в действительность. Об этом я думаю всегда, – очень просто и доверительно сказал Александр Серафимович, – А вы?.. – И тут же тихо засмеялся, как бы разряжая напряженность минуты… – А вы? Что вы скажете в свое оправдание?

…Однажды мы нашли старика необычайно взволнованным.

— А знаете ли вы, хлопцы, – спросил он, – что Анри Барбюс вступил в коммунистическую партию?.. Да вы, может быть, толком и не знаете, кто такой Анри Барбюс? Наверно, не знаете…

И он рассказал нам о замечательном французском писателе, о его книге «Огонь», о его борьбе.

— Я вот тоже не видел его никогда, а люблю, как брата. Вот и письмо ему послал, приветствую его вступление в партию. В нашем полку прибыло…

… Когда кто-нибудь из нас возвращался из очередной поездки по стране, он долго с пристрастием допрашивал нас. Б. Горбатова – о жизни Донбасса, меня – о делах Коломенского завода. А потом, читая рукопись моего романа «Крушение», делал сердитые замечания на полях и говорил мне:

— А вот о старике Байкове вы рассказывали интереснее. А тут сфальшивили, надумали, приукрасили, батенька… А, сознайтесь, приукрасили?.. Ну, что вы скажете в свое оправдание?

О своей вере в молодую литературу он хорошо и любовно написал в «Правде» в статье «Откуда появились советские писатели»: «Разве читатели не повернули головы к «Разгрому» Фадеева? Разве широко размахнувшийся красочный и углубленный Шолохов не глянул из-за края, как молодой месяц из-за кургана, и засветилась степь? И разве за ними шеренгой не идут другие? И ведь это все комсомол либо только что вышедшие из комсомола…»

… Настоящим праздником был для нас вечер, когда Александр Серафимович прочел нам главы из «Железного потока». Вечер этот был необычайно торжественным. Особенно ярко блестел начищенный самовар, и стол был уставлен всякой снедью. Фекла Родионовна испекла замечательные пироги. Вокруг стола сидели писатели старшего поколения: Федор Гладков, Александр Неверов, Алексей Новиков-Прибой… Мы, юнцы, скромно отступили на второй план. Александр Серафимович, как всегда, хитро подмигнул нам, прищурил глаз:

— Я, братцы, хитрый… Вот подпою вас, хлопцы, чтобы подобрее были. А потом критикуйте…

… Читал он хорошо, неторопливо, с выражением. Чтение продолжалось до полуночи. И как же мы были горды за нашего старика, достигшего своей творческой вершины! Старшие что-то говорили Серафимовичу, но мы, молодые, только пожали ему руку и выскользнули в ночь, во тьму трехгорных переулков, взволнованные и переполненные картинами и образами народной эпопеи.

Молодые пролетарские писатели, группировавшиеся вокруг журналов «Октябрь» и «Молодая гвардия», вели ожесточенную борьбу с Троцким, отрицавшим творческие возможности пролетариата, и литературными троцкистами. Наших противников возглавлял пользовавшийся большим авторитетом редактор журнала «Красная новь» А. Воронений, скептически относившийся к творчеству Дмитрия Фурманова и некоторых других пролетарских писателей.

Происходили жаркие бои и на страницах печати, и в клубных залах. Среди противников наших были солидные, имеющие большой опыт литераторы. А мы были совсем юны и по части теоретической весьма малоопытны. Зато отваги и комсомольского задора было у нас хоть отбавляй. Из старых заслуженных деятелей литературы нас поддерживали М. Ольминский, П. Лепешинский, Б. Волин и, конечно, А. Серафимович.

Основные дискуссии происходили в Доме печати. Александр Серафимович восседал в президиуме среди комсомольцев, как патриарх. И часто, выступая срезкой задиристой речью, мы оглядывались на него, замечали его ободряющую улыбку, лукавый прищуренный глаз и снова, уже увереннее, бросались в бой.

Он был уже редактором журнала «Октябрь» и председателем Московской ассоциации пролетарских писателей. В 20-х годах в президиум МАППа входили Серафимович (председатель), Фадеев (заместитель председателя) и я (ответственный секретарь). Все текущие дела решались без Серафимовича, чтобы понапрасну не беспокоить старика. Но, как только намечалось какое-нибудь важное, принципиальное дело, без старшого мы не обходились.

Он присутствовал на всех мапповских творческих вечерах. Любил забраться куда-нибудь в угол, на диван, сидел, полузакрыв глаза. Иногда казалось, что он дремлет. Но он слушал, и слушал внимательно.

Мы издавали сборники литкружковцев «На подъеме». Здесь впервые были напечатаны повесть Я. Шведова («На мартенах»), рассказы К. Минаева, Н. Клязьминского, М. Платошкииа, М. Эгарта, И. Семенцова, стихи С. Швецова, В.