Из писем Б. Пастернака к С. Спасскому. Комментарий и публикация В. Спасской

Бориса Леонидовича Пастернака связывала с Сергеем Дмитриевичем Спасским многолетняя дружба. Они познакомились в Москве в начале 20-х годов. В 1925 году С. Спасский переезжает в Ленинград, и с тех пор между поэтами устанавливается переписка, которая с небольшими перерывами длилась до смерти С. Спасского, последовавшей в 1956 году.

Б. Пастернак неоднократно в разговорах и письмах давал высокие оценки стихам С. Спасского и его переводам грузинской поэзии. Письма Б. Пастернака содержат своеобразные и глубокие характеристики произведений С. Спасского, а также высказывания по общим вопросам поэтики, творчества, искусства, проблемам перевода. Некоторые замечания и оценки Б. Пастернака носят субъективный характер, например о поэзии 30-х годов, об «экстерриториальности» современного лирика.

Письма печатаются с сокращениями.

Недописанные и сокращенные слова дополнены без особых обозначений, в тексте писем соблюдены современные нормы орфографии и пунктуации. В письмах, не датированных самим Б. Пастернаком, даты установлены на основании почтового штемпеля и взяты в квадратные скобки.

Письма хранятся у А. И. Поповой-Журавленко.

[15.XI.27, Москва]

Дорогой Сергей Дмитриевич! Первым делом, не сердитесь на меня и не стройте насчет себя, меня и наших отношений каких-нибудь несоответственных предположений. Как только Вы вышли от меня, я сел читать Вашу поэму¹. Это объясняется не моей добротой, а моим интересом к Вам и качеством Ваших работ. Я мог бы Вам тогда же и написать и исполнить свое обещание (выслать рукопись). Мне помешала некоторая неясность сюжета. Я решил еще раз перечесть ее. Но до сих пор мне этого не пришлось сделать. Я по горло завален письмами и всякими чужими путаницами, которые мне приходится распутывать. Время совершенно не принадлежит мне, и мне почти не удается работать. Читаю Вашу «Историю» в «Красной Нови»². Стихи эти мне очень близки.

Ваш Б. П.

3.I.28

Дорогой Сергей Дмитриевич!

С Новым годом Вас и Вашу супругу!³ Не знаю, как и благодарить Вас, что щадили меня эти два месяца и не напоминали о столь неслыханно просроченном долге. Слушайте же, как я их провел. Чуть ли не в день Вашего письма или на другой я разорвал себе плечевые связки на левой руке с внутренним кровоизлиянием, две недели промучился в бинтах, только к концу их научившись спать сидя, и потом больше двух недель постепенно возвращал себе владенье рукой, не хуже Вашего Лугина⁴. Дел тем временем накопилась уйма. До этой несчастной случайности я успел задумать и начать что-то среднее между статьей и художественной прозой, о том, как в жизни жизнь переходила в искусство и почему, – род автобиографической феноменологии какой-то. Меня тянуло к этой работе. А тут письма набегали о 1905 годе⁵, неожиданные, от Горького, от Евразийцев⁶ (знакомы ли Вам эти люди, правопреемники скифов⁷ и Вольфилы⁸: Сувчинский⁹, Святополк-Мирский¹⁰, Карсавин¹¹?..), неожиданно теплые, незаслуженные, преувеличенные, но душа несчас отвечает. Как всегда бывает, с моей болезнью совпали заболевания всего дома, вплоть до прислуги, наконец, и финансы заболели и стали слать меня, точно в аптеку, по редакциям, за повторными авансами, тем решительнее, по своей повторности, отбрасывавшие меня к работе, продолжавшей, однако, оставаться мечтой – и недостижимой. Прошло немного времени, и снова подарок – грипп, за которым вдруг разнылись зубы. Чтобы не входить в подробности, скажу просто: 28-го года я не встречал, встретил меня он, да еще в сильнейшем флюсе.

Теперь о Вас, – хотя я и тут, по естественности повода, буду часто на себя сбиваться. Такую свободу в отношенье Вас я себе позволил, да, впрочем, позволяю себе и в этом письме, потому что тонкость и благородство Вашего дарования мне близки, я их ощущал не раз и в них, как в явлениях наличности, уверен. Это и Вам известно, оттого Вы в Москве и заходите ко мне. Хорошо, что Вы написали эту поэму¹². В корректуре я бы на Вашем месте ее сжал, примерно на четверть. Я все время больше говорю о Вас, нежели о ней. Т. е. скорее не из заботы о вещи, а о самом себе, я бы произвел это сокращение, потому что до конечного выхода, пока еще типография нас не окончательно разлучает с произведеньем, мы все еще в нем вольны и повинны. Говоря о четверти, я разумею не какие-нибудь определенные места меньшей силы и удачи, – они-то, конечно, есть, и приблизительно в указанной пропорции, но начинать надо не с них, т. е. не с качественного установления слабых мест и их суммирования, а я бы (так летом я Шмидта¹³ на треть сокращал в гранках) стал идти в обратном направленье, т. е., прикинув коэффициент недоработанности, недосыщенности в целом и определив его на круг количественного, так бы и поставил себе задачу: сжать вещь на столько-то и на столько (путем простых выкидок), – и пошел бы от хороших и бесспорных мест, устраняя тексты явно пониженные и ослабленные, в меру их фабульной или другой какой устранимости, разумеется. О вещи я не хочу и боюсь говорить, так как говорить о ней по существу и вплотную можно только Путем далеких отклонений, разом покидающих эту Вашу рукопись как таковую. Для того чтобы это утвержденье не показалось Вам софизмом и не осталось в ушах в виде обидного каламбура, объяснюсь хоть несколько, не вдаваясь в те обязательные детали, которые меня именно отпугивают своей пространностью. Помните ли Вы род, аллюр и наклон Вашего дарованья к 17-му, скажем, году? Не ясно ли Вам, что если бы земля не заслужила катастроф и не позвала в каратели, а затем и во врачи -искусство, его отношенье к нам, художникам или поэтам было бы совсем иным, нежели теперь. Всегда любой истинный задаток, каковы бы ни были его размеры, избирал для себя форму несущую, подхватывающую содержание, множащую его выразительность, моющую его и протирающую ему глаза, а никак не теснящую, т. е. не ущербляющую, не тормозящую. И вот, удивительное дело, до чего этот закон оказался всеобщим!..

С кого из нас обоих начать? Для краткости начну с себя, с этим я скоро разделаюсь. А потом на Вас перейду. Так вот. Ведь каков бы ни «был Спекторский¹⁴ и что бы о нем ни говорили, это пример того же закона. Ведь только путем Сизифовых усилий (в 1-й части) я не даю этому глупому, социально понятному пятистопнику, уже однажды отъевшемуся на Фетовой трагедии того же порядка, выесть всех моих потрохов без вычета и таким образом почти ценою судороги остаюсь при части внутренностей. Ведь дальше, если бы я стал продолжать, не дав себе отдыха, пошло бы уже совсем бесчинное чавканье, и я бы бесследно исчез в послеобеденном благодушье нажевавшейся формы. Ведь только оттого, что этот неизбежный сеанс начат, я собираюсь кончать вещь, приготовясь к новой схватке, бессмысленной и фатальной, но исторически оправданной. Форма минусом приставлена к нам, та самая форма, которая когда-то смеялась нам таким положительным обещаньем поддержки и приращенья… Упираться изо всех сил, подпускать ее и даваться ей как можно меньше – вот единственное, что нам дано. И вот «Возмездие» – Ваш Фет. Пока это «Возмездие», цел Спасский, его стих, его пейзаж, его лирическая сентенция, его просветленный фатализм, самостоятельность и независимость его ума в блоковской каденции, как Блок самостоятелен в пушкинской. Когда же с каденции «Возмездия» автор соскальзывает в оборот «Медного Всадника», разверзается именно та четверть, на которую, как мне кажется, надо вещь усечь.

Простите за частые помарки в письме и общую его несвязицу. Писал второпях и сгоряча. Привет Вашей жене.

Не сердитесь на меня, пожалуйста, и помните, что сделали Вы – неизбежное, т. е. то, что надо, без чего Вам пришлось бы уступить это место, исторически оправданное, другому. Вы соблюли себя и взяли большое препятствие. Крепко жму руку.

Ваш Б. П.

22.XII.28

Дорогой мой Сергей Дмитриевич!

Горячо Вас благодарю и поздравляю. Как хорошо, что дело доведено до конца и книга¹⁵ есть, живет, существует! Перелистывая, с удовольствием и радостью попадал на знакомые места, которые в печати еще выиграли. Разумеется, это – победа, и эта нешуточная, всюду поддержанная настоящим поэтическим напряженьем вещь, где Вы справились с таким множеством непреодолимых трудностей, заслуживает вновь особого и обстоятельного разбора, но Вы его мне простите навсегда и не числите меня в должниках, лучше я неожиданно когда-нибудь скажу Вам или напишу какую-нибудь частность о ней, предрешенно-приятную, потому что как было, так оно и остается: это истинная в своей свежести поэтическая бесконечность, укрепленная прозою, отстоянная и не сданная на этих укрепленьях и серьезностью последних окупленная. Это зрелая и мужественная встреча с временем, которая без самоограниченья немыслима. Честь Вам и слава, что справились с этой нелегкой и о, какою мучительной задачей. Я тем живее радуюсь и завидую Вам, что с самой весны ничего стоящего не сделал, и теперь, когда по материальным причинам уже обязательно пора что-нибудь предъявить, еще дальше от этого, чем когда…

Но только не сердитесь на меня, что пишу до нового полного прочтения «Неудачников». Эта книга поступает в тот десяток, к которому я неизменно тянусь всякий раз, как по ходу моей жизни это право себе зарабатываю, т. е, когда я такого удовольствия достоин, когда в ладах с собой и хоть сколько-нибудь своим поведеньем удовлетворен. Не то сейчас, когда в расчете на Вашу жалость и участие я остаюсь преданным Вам

Б. П.

Но Вы и в самом деле, конечно, не знаете, как велика Ваша заслуга и сколько в ней заложено обещающего для Вас!

Горячо Вас также благодарю за надпись. Привет Вашей милой супруге. От души желаю обоим Вам счастливо и весело встретить наступающий Новый год…

30.III.29

Милый Сергей Дмитриевич!

Только что узнал от Полонского¹⁶, что «Повесть о старшем брате»¹⁷ принята в журнал, и спешу Вас с этим поздравить. Кроме того, хочу посоветовать Вам книгу стихов предложить «ЗИФу». Я почти уверен, что там они пройдут, а в «Федерации» их, кажется, провалили, не знаю, впрочем, наверное и теперь не помню, от кого слыхал. Но Губеру¹⁸ они очень понравились, и в ответ на вырвавшееся мое недоуменье он его только усилил, сказав, что книга-де не подошла потому, что слишком хороша для «Федерации». Это было сказано безо всякой иронии, так бы сказал и я, и только меня удивляет открытый цинизм дружин, соединяющих причины со следствиями. С Вашего вечера я ни разу в том доме не был. Не пришлось мне и поработать, как о том мечтал. Опять у меня случилась неприятность с челюстью (пиорея), которая на этот раз затянулась (а это мучительная штука) и только теперь привела к флюсу – обычному исходу этой болезни, который я всегда встречаю с радостью, точно облегченье. Так встретил я его и сейчас, но только очень заждался его.

Я думал дать кусок прозы в апрельский N «Нового мира», но не придется, хорошо – к маю бы не опоздать. Мне будет очень жалко, если мы разминемся с Вами «прозами», очень было бы радостно очутиться с Вами рядом под одной оберткой.

Всего лучшего. Поскорей обращайтесь в «ЗИФ». Они реорганизуют издательство, во главе стоит Попов¹⁹, один из редакторов Яков Захарович Черняк²⁰, с которым Вы познакомились у К. Если хотите, напишите прямо ему, со ссылкой на мой совет, если это Вам улыбается. Они написали Федину, не продаст ли он им собрание сочинений, и вообще поначалу полны наиблагороднейших намерений. Сообщил ли Вам Петр Никанорович## Возможно, П.

1. Речь идет о поэме С. Спасского «Неудачники» («повести», как обозначено на титульном листе), написанной в 1925 – 1927 годах и вышедшей отдельным изданием в 1929 году (фактически в декабре 1928 года, – см. письмо от 22.XII,28) в издательстве «Никитинские субботники». [↩]
2. Из цикла «История» (стихи; 1. Вагон, 2. Броневик, 3. Смольный), «Красная Новь», 1927, N 7.[↩]
3. С. Г. Спасская-Каплун (1901 – 1962) – скульптор.[↩]
4. Один из героев поэмы С. Спасского «Неудачники».[↩]
5. Поэма Б. Пастернака «Девятьсот пятый год» (ГИЗ, М. -Л. 1927).[↩]
6. Евразийство – философско-политическое течение, возникшее в среде русских белоэмигрантов в 1921 году и существовавшее до середины 30-х годов. Евразийцы стояли на крайне реакционных националистических позициях, проповедуя возврат к великодержавной России.[↩]
7. Группа философов, публицистов и писателей, объединившихся вокруг альманаха «Скифы», два выпуска которого появились в 1917 – 1918 годах. Примыкая (по своим политическим взглядам) к кругам левых эсеров, в то время еще сотрудничавших с советской властью, они усматривали в революции особый религиозный смысл, трактовали ее как стихийный процесс «духовного преображения» человечества.[↩]
8. «Вольная философская ассоциация» (Вольфила) – философско-литературное объединение, возникшее в 1919 году и просуществовавшее до 1924 года. Учрежденная, как было сказано в ее уставе, с целью «исследования и разработки в духе социализма и философии вопросов культурного творчества», Вольфила стала на деле оплотом философов-идеалистов, последовательно боровшихся с марксистской идеологией, с пролетарской революцией.[↩]
9. П. П. Сувчинский – музыкальный критик, эмигрант.[↩]
10. Д. Л. Святополк-Мирский (1890 – 1939; подписывался Д. Мирский) – критик и литературовед.[↩]
11. Л. П. Карсавин (1882 – 1952) – философ-мистик и историк-медиевист.[↩]
12. Речь идет о поэме С. Спасского «Неудачники».[↩]
13. Поэма Б. Пастернака «Лейтенант Шмидт» – писалась в 1926 – 1927 годах.[↩]
14. «Спекторский» – роман в стихах; Б. Пастернак работал над ним с 1924 по 1930 год.[↩]
15. »Неудачники». [↩]
16. В. П. Полонский (1886 – 1932) – критик, журналист, историк. В 1926 – 1931 годы редактировал журнал «Новый мир».[↩]
17. Повесть С. Спасского об А. И. Ульянове, опубликованная в журнале «Новый мир», 1929, N 11. [↩]
18. В. А. Губер (1903 – 1937) – писатель, автор повестей и рассказов из жизни деревни периода нэпа и рассказов о гражданской войне. В конце 20-х годов работал в издательстве «Федерация».[↩]
19. О ком идет речь, установить не удалось.[↩]
20. Я. З. Черняк (1898 – 1955; писал под псевдонимом Як. Бенни) – критик, литературовед. [↩]