Из невыдуманной фантасмагории. Публикация В. Кабанова

В конце шестидесятых или в начале семидесятых годов в одном из нашинских учреждений меня попросили расшифровать в 17-м пункте ЛИЧНОГО ЛИСТКА по учету кадров сакраментальную запись: находился в местах заключения.

Недолго думая я извлек из саквояжика необходимые причиндалы и тут же, за небольшим столиком, затративши час времени, настрочил текст, вызвавший на лице начальника отдела кадров неопределенное движение складок…

…Меня арестовали, писал я не очень стройными буквами, видимо, после полуночи, так как срок мой потом исчислялся не с 4-го, а с 5-го сентября сорок второго года. Первые трое суток (в боксе не полагается окон, и я не знал, когда начиналась ночь и когда Москва пробуждалась) я провел на Лубянке. Это подтверждали не съеденные из-за отсутствия аппетита три птюшки черного хлеба.

Потом меня перебросили на какой-то машине в Лефортовскую тюрьму, где прошли все допросы и где меня продержали до подписания 206-й статьи, которая означала: следствие закончено, и где я расписался на небольшом, с ладошку, листке бумаги о том, что я извещен о решении так называемого Особого совещания. Помню, я искренне обрадовался, что следственные мытарства пришли к финишу. Мне определили 8 лет исправительно-трудовых лагерей по статье 58-й, часть вторая, пункты 10 и 11-й; а товарищам по «делу» – 6 и 4.

В те же сутки нас троих, меня, Виктора Матвеевича Фролова и Никифора Ивановича Ульева (Ульяна), вместе с партией других заключенных перебросили в «воронке» в Бутырскую тюрьму. Меня поместили там в камеру 19-ю. И оттуда в январе сорок третьего года этапировали в Котласлаг.

С пересыльного пункта, расположенного на берегу Северной Двины, на западной окраине деревянного городка Котласа, я шагал в теплый мартовский день в колонне зэков, со стрелками по сторонам, впереди и сзади, по направлению города Красноборска, где в бывшем кулацком доме размещался сельскохозяйственный лагпункт. Туда нас привели на следующие сутки. Позже мой одноделец Фролов, попавший по состоянию здоровья в санчасть санитаром, рассказывал мне, как начальник лагпункта, краснолицый мордатый мужик пудов шести весом, будто бы говорил при нем одному из своих помощников, видимо начальнику по кадрам, что если некоторые из прибывших этапом арестованы ни за что, то вот «этот, с лысиной во всю голову, с соломенными усами, судя по физиономии, посажен не зря…».

Уже на следующий день по прибытии в совхоз меня включили в плотницкую бригаду. В Красноборске я пробыл около двух лет, до нового надо мной суда, вызванного нелепым стечением обстоятельств. Бригада грузчиков, в которую меня включили весной сорок четвертого года, во время поездки на барже за овсом в одно из ближайших хозяйств, оказалась вороватой, какими были, собственно, все бригады (все боролись за жизнь), – слямзила при погрузке овса мешок пшеницы (с ведома конвоира), и этот мешок, к несчастью, был взвален на мои плечи для выноса его из амбара. И осенью, в сентябре того года, уже в Котласе, на лагпункте N 2, вместе со всей бригадой и конвоиром меня судил лагерный суд. Он приговорил всех, за исключением стрелка, которого отправили за провинность в действующую армию, на два года исправительно-трудовых лагерей. И таким образом, конец моего срока с пятого сентября пятидесятого года отодвинулся на 5.9.52-го.

Здесь, на лагпункте втором, в зимние месяцы я сумел закончить курсы трактористов (обманул нарядчика, сказал при наборе, что у меня только пункт десятый пятьдесят восьмой статьи). И весной сорок пятого, научившись водить колесный и гусеничный тракторы, я был этапирован в Красавинский сельскохозяйственный лагпункт, что вверх по Двине. Там-то я приобрел новую специальность – молотобойца, так как, имея еще и 11-й пункт пятьдесят восьмой статьи, я не подлежал расконвоированию. И меня шуганули в кузницу.

Здесь же, в Красавино, я стал помогать местному нормировщику заполнять наряды, освоивши, балуясь, логарифмическую линейку…

Из Красавинского совхоза меня этапировали осенью сорок пятого на Котласскую пересылку, как подозреваемого в заболевании стыдной болезнью. Всю зиму и всю весну сорок шестого года я проболтался на пересылке, попав там в помощники нормировщика. Неподтвердившиеся подозрения в стыдной болезни сослужили добрую службу: из десяти проведенных в лагере лет семь падает на придурковские работы – то нормировщиком, то экономистом, то по расчетной части и счетоводом продвещстола.

На этой пересылке я впервые увидел будущую свою супругу Тамару Никитичну Филиппович. Но вскоре меня перевели на лагпункт N 1 в качестве продвещстолиста. На этом лагпункте основным контингентом были женщины-заключенные, сумевшие – по воле и по неволе – оказаться беременными…

Не помню уже, по каким мотивам, но в сорок девятом году я вновь оказался на 2-м лагпункте, связанном с деревообработкой и ремонтом машин. И здесь снова лагерная судьба подсунула мне Тамару, этапируемую через этот лагпункт в Красавино. Это случилось 19-го марта сорок девятого года.

А в 1950-м году, на восьмом году заключения, меня этапировали на Север – в Минлаг, в Интинский угольный бассейн, как имеющего коварный с политической точки зрения одиннадцатый пункт пятьдесят восьмой статьи. На мое счастье, на лагпункте втором первого лаготделения Минлага одним из счетоводов по начислению продвещдовольствия оказался внучатый племянник знаменитейшего поэта России – Николай Константинович Некрасов. Мир велик, но он все-таки тесен… И хорошо еще, что автор великой поэмы «Кому на Руси жить хорошо» наследовал в свое время и передал потомству – непоэтические качества своих предков!

Я столкнулся с Николаем Константиновичем следующим образом – заглянул в бухгалтерию лагпункта и за одним из столов увидел сухопарого, с длинным дворянским лицом придурка. Он начислял, как я сразу определил, хлебное и котловое довольствие работягам.

– По-моему, мы где-то виделись? – сказал я ему.

Сухопарый поглядел на меня, на мой нелепый азиатский треух, и спросил, из какого я прибыл лагеря. Я назвал Котласлаг.

– Нет, – сказал он. – Я угодил сюда из Каргоплага.

– Вы – москвич? – спросил я, не зная для чего.

– Да…

И мы узнали друг друга: вместе учились в институте имени великого пролетарского писателя.

Так я снова стал счетоводом продвещстола на ремонтном заводе Первого лаготделения Минлага.

5-го сентября пятидесятого года стало ясно, что мое пребывание в заключении будет продолжаться «до особого распоряжения». И кажется, месяца через три, из ГУЛАГа (чье здание размещалось напротив Литинститута по М. Бронной улице)¹ пришло уведомление, что амнистия к заключенному Ф. Ф. Сучкову была применена ошибочно, что лагерный «довесок», как политическому зэку, ему следует отбывать до 5.9.52-го года.

К этой поре я подружился с бывшим адъютантом свергнутого румынского короля – Михая – Нигропонтисом,: двухметровым верзилой, закончившим когда-то какое-то военное заведение в Турции. Я стал при помощи этого человека изучать английский язык, а затем с помощью Миллера, молоденького зэка из Филадельфии, оказавшегося в советском лагере через Берлин, переводить стихи Колриджа. К сожалению, мои переводы, посылаемые в Сибирь к родителям через «вольняшек», не уцелели. Их уничтожали там из-за страха поплатиться «волей». Сохранился только отрывок из Шекспира «Доброе имя» и небольшая вещица из Теннисона – «Орел»…

За неделю до освобождения – конца формального срока – меня перебросили с первого лаготделения на пересыльный пункт, стоящий на взгорье, видный издалека. И тут вместе с другими заключенными, чей срок заканчивался 5-го сентября, – я переживал, освободят или заставят сидеть еще «до особого распоряжения». Но 5-го, 9-го, 52-го года, за полгода до смерти «вождя народов», меня повезли на станцию Инта, где происходила посадка на проходящие из Воркуты поезда. В одном из вагонов (на пассажирском) нас доволокли до Кирова и перебросили там в Вятскую тюрьму деревянной конструкции. В ней я просидел – ни вольный, ни заключенный – около недели, пока не забрал нас во внутренность свою обычный «телячий» вагон особого назначения. В нем я доехал до Свердловска и в юрком «воронке» был доставлен с вокзала в восьмиэтажную махину местной тюрьмы, построенную в яме, рядом с погостом… Томление здесь продолжалось дней двадцать, так как в Красноярскую тюрьму нас привели поздней осенью, кажется, 1-го октября. И здесь в один из веселых дней молодой лейтенант госбезопасности дал мне расписаться в бумаженции, в которой говорилось, что за побег с места поселения предусмотрено наказание – двадцать пять лет каторги.

Нас погрузили в баржу во время мелкого движения льдин, и чахленький катерок потащил баржонку вниз по великому Енисею. Совмещенное этапирование бывших зэков и зэчек в полутемном трюме баржи запомнилось тем, что какой-то хряк армянского происхождения все норовил упираться в подошвы моих ботинок, пользуя чью-то, может быть, мать или кем-то любимую, несмотря на разрушенные мечты, женщину.

Месяца через три до назначенного Особым совещанием звонка, еще на Севере, в интинском заключении, я стал заглядывать в монтажный цех ремзавода, где более года работал бухгалтером расчетной части. И так же, как в Красавинском лагхозе, я научался считать на логарифмической линейке, и без чьей-либо помощи так же легко я освоил здесь электросварку, напяливши на лицо защитную маску и ткнувши электродом на держаке в металлическую пластину. Я увидел сквозь стекло маски вольтову дугу, которая возникала, когда я держал электрод поблизости от пластины, и гасла, как только я поднимал держак выше…

1. Ошибка Ф. Ф. Сучкова: Б. Бронной.[↩]