Из книги «Зимняя дорога»

Внимательного читателя поэмы «Дом у дороги» привлекают даты, стоящие под последней главой: 1942 – 1946. Почти как после «Василия Теркина», там: 1941 – 1945. Значит, что же? Кроме охватывающей всю войну «Книги про бойца», кроме многих замечательных фронтовых стихотворений, он писал еще и это? Непостижимо!

Но нет —

Я начал песню в трудный год,

Когда зимой студеной

Война стояла у ворот

Столицы осажденной.

(В сорок втором, правда, такого напряжения под Москвой уже не было.) И далее, обращаясь к солдату:

Твоей судьбой я только жил

И пел ее доныне,

А эту песню отложил,

Прервав на половине.

 

И как вернуться ты не мог

С войны к жене-солдатке,

Так я не мог

Весь этот срок

Вернуться к той тетрадке.

 

Да, он вернулся к ней уже после войны. И завершил поэму, подспудно жившую в нем, на удивление быстро.

У этой общепризванной поэмы особая, какая-то необыкновенная судьба. Она большинством не вполне прочитана. Несравнимо в этом смысле с «Теркиным». Нет, читать ее было не скучно, а слишком больно.

Я записал когда-то: «Дом у дороги» полой Высочайшего трагизма, человеческого горя. Это поэма о всенародной беде и всенародном подвиге. Герои остаются живы, но автор не дает их встречи, более того, Андрей не знает, что с семьей, Анна не знает, что с Андреем. Здесь нет (или почти нет) шутки, так свойственной Твардовскому и такой щедрой в «Теркине», – еще бы: Теркин на фронте, среди своих, – это совсем другое дело» («Перечитывая Твардовского», 1958).

Полная горя, печали, боли, силы и высокого пафоса поэма-монолог. Мак он сам определил двумя странно сочетаемыми словами – «Лирическая хроника». По примеру его «Сельской хроники», «Фронтовой хроники». Но именно хроники. Это для него важнее всего.

«Дом у дороги»… Само название уже тревожит, задевает. (У Твардовского есть стихотворение сорок пятого года «Дом на дороге фронтовой», написанное с легкой грустной улыбкой, там иная судьба, но тоже судьба.) Дом у дороги – это метафора: любой может остановиться, зайти. Он открыт перед войной, беззащитен – Дом у дороги. «Нет, кабы дом подальше от дороги…»

Это мощный, горький образ. Возникает он и через много лет в повести Василя Быкова «Знак беды». «Но хутор… стоял под липами невдалеке от дороги». И снова: «Известное дело, придорожная усадьба: какая: надобность ни случись – у всех на глазах». Разумеется это не заимствование, даже не влияние – это одинаковость ситуации, жизни. И еще немало схожего: там и тут начало войны, беженцы, отступление. Но заголовок, может быть, взят и сознательно.

У Твардовского стихотворение: «Перед войной, как будто в знак беды…» Знак беды. В обоих случаях речь идет об уничтоженных деревьях – морозами или войной.

И еще, когда читаешь эту поэму, неожиданно смутно вспоминается песня «Враги сожгли родную хату…», особенно в конце, К ней я еще вернусь.

По моему сценарию был отснят документальный фильм «Детство Твардовского». Режиссер Игорь Гелейн долгие Дни просиживал в киноархивах, и терпение его было вознаграждено: он отыскал редчайшие, по сути, уникальные кадры, запечатлевшие поэта. «Натура» же снималась на родине Твардовского, в тех самых местах, где стоял когда-то хутор Загорье. Группа выезжала туда неоднократно, в разное время года. И вот летом был подробно заснят покос. Ступенчатая шеренга косцов, обед, купание мальчишек в Днепре с нагруженной сеном баржи. Крупно взятые прекрасные крестьянские лица: старухи, мужики, девушки, молодые ребята.

Я уже заканчивал писать текст к фильму, и режиссер приехал ко мне в Переделкино. Покос решено было дать без дикторского голоса, чтобы зритель мог расслабиться и просто насладиться видом труда и смоленской природы. Но я взял том, начал читать вслух и не мог заставить себя остановиться:

Трава была травы добрей –

Горошек, клевер дикий,

Густой метелкою пырей

И листья земляники.

И ты косил ее, сопя,

Кряхтя, вздыхая сладко.

И сам подслушивал себя,

Когда звенел лопаткой:

Коси, коса,

Пока роса,

Роса долой –

И мы домой.

Таков завет и звук таков,

И по косе вдоль жала,

Смывая мелочь лепестков,

Роса ручьем бежала.

А Гелейн сидел в кресле и счастливо улыбался, слушая эти строки. Нет, мы не включили их потом в картину, это не только слишком бы перегружало наш маленький фильм, это уводило бы в сторону, – ведь я привел здесь описание покоса утром первого дня войны.»Хозяин» узнал о войне «и не дошел прокоса». Но характерно, как сообщает о роковом событии Твардовский. Он, мастер подробных описаний, не объясняет: тот-то прибежал, прискакал, закричал и пр. Автор не считает это нужным и уместным. Он говорит:

Домой ждала тебя жена,

Когда с нещадной силой

Старинным голосом война

По всей стране завыла.

Вот какой образ – будто из фольклора, сказа, былины…И тут мы впервые понимаем, что этот звук косьбы, «звон лопатки» – чудовищной трагической силы главный мотив, внутренняя тема всего произведения:

Не докосил хозяин луг,

В поход запоясался,

А в том саду все тот же

звук

Как будто раздавался:

Коси, коса,

Пока роса,

Роса долой –

И мы домой.

Этот звук живет уже и отдельно от героев, он в них, но он уже и сильнее их:

И был ты, может быть, уже

Забыт самой войною,

И на безвестном рубеже

Зарыт иной землею.

Не умолкая, тот же звук,

Щемящий звон лопатки,

В труде, во сне тревожил

слух

Твоей жене-солдатке.

Он слышался ей, «когда косила тот лужок сама косой небитой».

Но это что! Дальше еще безжалостней:

Пусть горе женское пройдет,

Жена тебя забудет

И замуж, может быть, зайдет

И будет жить, как люди.

Но о тебе и о себе,

О давнем дне разлуки

Она в любой своей судьбе

Вздохнет при этом звуке…

И – опять – когда смотрит она вслед отступающим нашим солдатам;

Шагнула вслед, держась за

дверь,

В слезах, и сердце сжалось,

Как будто с мужем лишь

Теперь

Навеки распрощалась.

Как будто он ушел из рук

И скрылся без оглядки…

И ожил вдруг в ушах тот звук,

Щемящий звон лопатки:

Коси, коса,

Пока роса,

Роса долой –

И мы домой.

Звук давнего, словно во сне, утра, счастливого труда, мирной жизни. Потрясающий в своей стойкости сигнал – сквозь жестокие, нелепые, страшные, непривычные уху звуки войны, сквозь всю жизнь.Он возникает, этот «щемящий звон», прежде всего в минуты прощания, в начале разлуки.И в той главе, где описано появление ее мужа, пробивающегося в одиночку на Восток. И опять же – перед этимкартины страшной военной осени, но нет самого момента его прихода: как он приближался, таился, прислушивался, стучал в окно. Кто бы другой отказал себе в такой сцене? Но Твардовскому требуется главное. Он говорит сдержанно, строго:

…В холодной пуне

у стены,

От лишних глаз украдкой,

Сидел отставший от войны

Солдат с женой-солдаткой.

Отставший от войны!.. Как не запомнить его упорства, его неистребимого порыва – выйти к своим, – столь характерного для Твардовского.Эта настойчивая ситуация и в «Теркине» («Перед боем»), и в «Балладе о товарище». Конечно, были всякие случаи, – иные и к чужим приставали «в зятья», а этот и у своей не остается. Мало того, ему даже нельзя такое предложить. А потом, только на миг, ей чудится, что он окликает ее из колонны пленных. Но и это невозможно!

И мертвый не простит,

Что здесь его искала.

Люди, выполняющие свой долг, – солдаты Твардовского.

Но сейчас о другом, вернее, о том самом:

И ночь прошла у них.

И вдруг

Сквозь кромку сна на зорьке,

Сквозь запах сена в душу звук

Вошел ей, давний, горький:

Коси, коса,

Пока роса,

Роса долой –

И мы домой.

Прости, прощай, родимый

мой!..

Вот как! Щемящий звук становится горьким.

А потом она оказывается в работницах, в рабынях на немецкой ферме в. Восточной Пруссии с четырьмя (!) детьми на руках. Младший, чудом выживший в лагере, – память о последней встрече с мужем «на том угретом сене». И вот —

Покоса раннего пора

За дальними пределами

Пришла. Запахли клевера,

Ромашки, кашки белые.

(Почти как в то немыслимое утро!)

И эта памятная смесь

Цветов поры любимой

Была для сердца точно

весть

Со стороны родимой

И этих запахов тоска

В тот чуждый край

далекий,

Как будто шла издалека –

Издалека, с востока.

И мы ждем: вот сейчас он прозвучит, «щемящий звон лопатки». Но нет, даже в пору сенокоса сюда он не долетает, не достает.

И тем не менее возникает и крепнет вера:

Вот наш отец придет сюда

И нас возьмет отсюда.

Эта поэма, конечно, о войне. Но о войне с той стороны, оттуда – не о подпольщиках и партизанах, а о самых жесточайших унижениях оккупации, жизни под врагом, угона, лагеря. Женская беспомощность и женская сила перед ужасом свершившегося. Ад потери друг друга, ад отсутствия дома – и для нее, и для солдата, – там враг; ад отступления.

И над родной землей

Висит чужое небо.

Исаковский в своем удивительном стихотворении-песне показал как бы конечный результат подобных событий. Солдат-победитель вернулся домой и не обнаружил ни семьи, ни дома. «Слеза несбывшихся надежд» – как страшно звучат эти слова в год Победы, у Твардовского счастливый конец, но он счастливый для этой семьи. Твардовский показывает происходящее. Здесь опять уместна строка из Исаковского: «И с болью в сердце говорил». Да, да, не только тот солдат, но и Твардовский на протяжении всей поэмы говорит с болью в сердце. Не стихающая, не отпускающая ни на миг боль. Она и действующее лицо, и фон событий.

Забудь себя еще живой

И номер получи.

И только этот номер свой

На память заучи.

И едва ли не самое поразительное, что события поэмы почти целиком даны через женское восприятие, от женского лица, со стороны молодой матери. Как в лучших «женских» песнях, написанных авторами-мужчинами.

Какое тонкое, понимание женской души и психологии, сколь естественно проникновение в ее чувства и мысли. Он даже порою как бы знает о женщине больше, чем она сама:

Не подсказала б та беда.

Что бабьим воем выла,

Не знала б, может, никогда,

Что до смерти любила…

И ниже —

И та любовь была сильна

Такою властной силой,

Что разлучить одна война

Могла.

И разлучила.

И чувство к детям – и прежде всего к новорожденному в немецкой неволе. Поразительна ее лагерная колыбельная и представляемый, словно слышимый ею ответ мальчика.Необыкновенные резервы; запасы физических и душевных сил находит в себе женщина в условиях нечеловеческих, немыслимых, непредставимых.

И, притерпевшись, как-никак

Брести в толпе дорожной

С меньшим, уснувшим на руках!

С двумя, при юбке – можно!

Но – через десяток страниц —

Не доведись вам за войну,

Жена, сестра иль мать,

Своих

Живых

Солдат в плену

Воочью увидать.

И тут – как будто вас толкнули, даже ударили – перебивка ритма:

…Сынов родной земли,

Их стыдным, сборным строем

По той земле вели

На запад под конвоем.

И – ниже.

Тот, воин, силой взят

И зол, что жив остался.

Тот жив и счастью рад,

Что вдруг отвоевался.

И далее:

Ботинок за войну.

Одних не износили,

И вот они в плену,

И этот плен – в России.

Как в «Гамлете»: «Еще и башмаков не износила». Да и здесь ведь картина шекспировской силы!Бесстрашно сказано, и ведь когда – в сорок шестом году! – рядом с лакировочными, придуманными, аморфными сочинениями.Не раз говорили, и правильно, конечно, что Твардовский написал «Теркина», потому что сам прошел всю войну рядом с солдатом, И не просто написал, а именно так. Автор так точно описывает фронтовой быт, словно он сам – Теркин. Это все понятно.Но здесь-то как же? Твардовский пишет как очевидец. Вот она – его хроника. Он пишет так, будто мимо него вели наших пленных, будто сам он лежал на нарах в том лагерном бараке в Восточной Пруссии. Он – народный поэт – пишет о страданиях и силе своего народа.

Да, его герои – Анна с детьми в ее муж Андрей – все-таки остаются живы. И они должны встретиться, – вот-вот. Ведь мы знаем, что автор уже видел семью солдата.

Но дом твой в сборе, налицо.

К нему воздвигнуть стены,

Приставить сени и крыльцо –

И будет дом отменный.

И когда мы читаем, что увидел на месте бывшего собственного дома вернувшийся раненый солдат, —

…Груда глины с кирпичом,

Золою перебитая,

Едва видна на месте том,

Уже травой прошитая.

Глухой, нерадостный покой

Хозяина встречает.

Калеки-яблони с тоской

Гольем ветвей качают… –

когда мы видим эту картину, мы помним о том его живом, настоящем доме, о судьбе которого не ведает он сам.Мы ждем, но автор не показывает встречи, как будто жалеет всех нас, не ручается за себя и за читателя.

А вместо этого в лугах за селом

Он точно голос слушал свой,

Когда звенел лопаткой.

И голос тот как будто вдаль

Взывал с тоской и страстью

И нес с собой его печаль,

И боль, и веру в счастье.

Коси, коса,

Пока роса,

Роса долой –

И мы домой.

Под поэмой стоят цифры 1942 – 1946. Но она написана словно разом, на одном дыхании. Физически ощущаешь, что ей отданы все силы.

Каждый стих насыщен могучей интонацией Твардовского. Да, здесь имеется интонационное сходство со стихотворением А. К. Толстого «То было раннею весной…»:

Труба пастушья поутру

Еще не пела звонко,

И в завитках еще в бору

Был папоротник тонкий.

Но там стихотворение, а здесь поэма со всей ее художественной силой, разнообразием и естественностью. Мощь интонации Твардовского была поразительна и в практическом смысле. И после «Теркина», и особенно после «Дома у дороги» буквально сотни тысяч строк (и порою совсем неплохих поэтов) были написаны под слишком сильным влиянием Твардовского, что, разумеется, снижало их собственную ценность или вовсе лишало ее.Я редактировал когда-то поэму Александра Никифорова «Сосна». Это был, безусловно, одаренный, очень искренний поэт. И небольшая его поэма была написана трогательно, человечно, доверительно. Я недавно перечитывал ее. В ней остались все ее достоинства, и она могла бы быть и сейчас вполне хороша, если бы не ее зависимость от неистребимой интонации «Дома у дороги», которая слышится в каждой строке.

И в заключение этих заметок мне хотелось бы привести несколько строф из поэмы Твардовского, словно только что написанных:

Пускай во всем, чем жизнь

полна,

Во всем, что сердцу мило,

Нам будет памятка дана

О том, что в мире было.

 

Затем, чтоб этого забыть

Не смели поколенья.

Затем, чтоб нам счастливей

быть,

А счастье – не в забвенье!

«БУРЯ МГЛОЮ НЕБО КРОЕТ»

Общеизвестны пристрастие и любовь Пушкина к осени.

«Сказать вам откровенно, из годовых времен я рад лишь ей одной»… Это так. Но, скажем, порицая весну, поэт тут же признается: «Суровою зимой я более доволен, люблю ее снега…» Более того, именно картины зимы запомнились нам у Пушкина еще с детства. «Зимняя дорога»…»Зимнее утро»… «Бесы»… А «Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю»!.. Да и «И. И. Пущину» («Мой первый друг, мой друг бесценный!») тоже зимнее стихотворение.