Из истории литературной политики ХХ века. «Литературное наследство» как академическая школа

Работа выполнена при финансовой поддержке РФФИ; проект № 15-04-00297а «»Литературное наследство»: научная школа и академическая серия в истории отечественного литературоведения 1930-1980-х гг.».

Предлагаемая вниманию читателей статья — фрагмент из истории «Литературного наследства», подсказанный обработкой его редакционного архива¹. Составивший при передаче в Отдел рукописей ИМЛИ РАН 37 метров архивной россыпи, он сформировал фонд № 575. По своему составу это «корзина для бумаг» с «отходами лаборатории» подготовки очередного тома. Среди попавших сюда разрозненных машинописей, рукописей, писем, хронологические рамки которых ограничены периодом 1960-1980-х годов, встречаются уникальные документы, характеризующие умонастроения эпохи и состояние академической науки позднего советского периода.

Но прежде — немного о том, с чего все начиналось.

«…и тут не только молодость, тут одержимость…»

Моментом рождения в СССР новой институции науки и культуры «Литературного наследства» («ЛН») стал август 1931 года, когда Отдел агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) принял решение об издании нового историко-литературного и археографического журнала. Свидетельством о рождении явились вышедшие под грифом РАПП и Комакадемии в 1931-1932 годах в «Журнально-газетном объединении» первые его номера.

Дедом новорожденного был редактор историко-археографического журнала «Былое» (1906-1907, 1917-1926), по которому «широкие слои населения впервые узнавали правду о царских тюрьмах» [И. З.: 14], — П. Щеголев. Отцом — «богатый на всякого рода инициативы» [Отдел устной... № 871] Илья Самойлович Зильберштейн (1905-1988).

«Кто такой Илья Зильберштейн?» — на вопрос приемной комиссии Московской писательской организации ответил Сергей Александрович Макашин, более чем полстолетия составлявший с Зильберштейном редакционный дуэт «ЛН»:

Это, прежде всего, талантливый человек, оригинальный и яркий характер. Определяющие черты его личности — огромная, не иссякающая с годами энергия и предельная целеустремленность в ее использовании, беспредельный энтузиазм. Когда люди, не знающие или плохо знающие Зильберштейна, спрашивают меня о нем, я отвечаю так: это человек, способный (разумеется, в пределах объективных реальностей) достигнуть любой цели, которой он страстно захотел достигнуть <…> Он работает в разделе литературоведения, который можно назвать документальным литературоведением или источниковедением. Его пафос, его стихия — поиск новых источников для творческих биографий писателей и художников и обработка их. В этой области он действительно маг и волшебник. У него какой-то нюх на документы, и он действительно накопил для советского литературоведения обширное количество документов, не только накопил, он их исследовательски обработал и опубликовал.

Какие, с моей точки зрения, основные заслуги Зильберштейна? <…> Главная его заслуга заключается в том, что он был инициатором «Литературного наследства» [ОР ИМЛИ. Ф. 575. Карт. 88].

Двадцатишестилетний Зильберштейн задумал и набросал проспект нового журнала архивных публикаций в 1931-м, в переходный третий год сталинской пятилетки, который в докладе секретно-политического отдела ОГПУ характеризовался как год «разгрома контрреволюционных организаций интеллигенции», в том числе «в издательском деле СССР» [Власть... 160].

Зильберштейн был убежден, что потребность в архивных разысканиях не покрывают давно специализировавшиеся в этой области «Красный Архив», «Каторга и ссылка», «Минувшее», подвизавшиеся на поле публикации документальных материалов «Пролетарская революция», «Звезда», «Новый мир» и издательство «Academia». Он полагал, что важнейший участок архивно-поисковой работы все еще не освоен: это громадное число государственных и частных литературных архивов, доступ к которым открыла революция, с ценнейшими творениями писателей и публицистов, с личными документами и перепиской большого культурно-исторического значения. Он знал, что большинство этих фондов не только не разработано, но и неизвестно. Он утверждал, что публикуемое из фондов Центрархива, Пушкинского Дома, Исторического музея, рукописных отделений Всесоюзной Ленинской библиотеки, Ленинградской публичной библиотеки и Библиотеки Академии наук СССР, Института Ленина, Института Маркса и Энгельса, Бахрушинского музея, Музея Л. Н. Толстого и проч. не отвечает требованиям научной эдиции, и полагал, что способен изменить положение.

Момент для старта нового археографического журнала, на первый взгляд, был выбран крайне неудачно. Ленинская программа сохранения и приумножения культурного прошлого ушла вместе с нэпом, ее сменила установка реконструктивного периода на сугубо прикладной характер искусства как развлечения для трудящихся масс и источник вдохновения в социалистическом строительстве. Характер перемен отразила смена руководства Наркомпроса: место либерала-интеллигента А. Луначарского в 1929 году занял пропагандист и комиссар, начальник Политуправления Красной армии А. Бубнов. Смену социально-антропологической парадигмы в разгар первой пятилетки филигранно определил В. Шкловский в своем выступлении 14 сентября 1931 года на Дискуссии ВССП о творческом методе: «Вся эта старая литература, на которую мы ссылаемся, ее не было, это сейчас пустое место. Ударник в литературе — это не смена литературы и не резерв литераторов, а другой тип человека» [ОР ИМЛИ. Ф. 157… Л. 16]. В стране развернулось «шахтинское дело» научной интеллигенции, и в эпицентре направленного взрыва оказалась сфера гуманитарных наук, ученые-архивисты, историки дореволюционной формовки.

Обнаружение в 1929 году в фондах Пушкинского Дома и Археографической комиссии незарегистрированных исторических документов царского периода [Летопись... 685] было воспринято ЦК как предательство идей социализма со стороны ведущих членов Академии наук, в 1931-м подвергшихся как враги народа репрессиям — расстрелам и ссылкам. В том же 1931 году дала о себе знать политическая порочность неконтролируемой архивно-разыскательской деятельности. Опасность обнаруживалась буквально на каждом шагу документальных разысканий, например в ходе реализации горьковского научно-популярного проекта «Истории фабрик и заводов» (поддержан постановлением ЦК ВКП(б) 10 октября 1931 года), одного из тех, с которыми писатель вернулся из эмиграции в СССР. Заводские старожилы были воодушевлены возможностью всколыхнуть прошлое. На собраниях звучал призыв «создать такую историю, в которой не было бы исторического вымысла, которая была бы исторической правдой» [ГА РФ. Ф 7952… Л. 32 об. — 33]. РАПП, взявший на себя роль толкователя генеральной линии партии в литературно-художественной сфере, уточнял:

Работа над историей заводов не должна быть такой, какой была работа Золя над материалом <…> Золя подходил к материалу как буржуазный реалист и натуралист, который, стремясь к «объективному» отражению жизни, не понимал движущих классовых противоречий <…> Нам нужно, чтобы завод сам заговорил о себе [Либединский: 13].

Но, «заговорив», завод сказал много лишнего. Факты не подчинялись концептуальным установкам — и, например, в отчете о работе по истории Ленинградского металлического завода им. Сталина за 1932 год обнаружилась «опасно выпячивавшаяся» роль эсеров в революционном прошлом. Старики-заводчане на возражения партруководства отвечали: «Как же вы хотите замолчать роль эсеров, которые за революционную деятельность по 20 лет сидели в тюрьмах?» [ГА РФ… Ед. хр. 39. Л. 24] Понадобились дополнительные разъяснения, с которыми выступил все тот же РАПП: «Как нужно собирать материал для истории заводов? Мы не должны забывать о том, что <…> мы воспитываем <…> писателя, который имеет большевистское мировоззрение» [ГА РФ… Ед. хр. 33. Л. 6-8].

Разыскания в области недавней российской истории остро ставили вопрос о месте документа в историческом познании. В ответе на него запутался даже чуткий к политической конъюнктуре Е. Ярославский, автор двухтомной истории ЦК ВПБ(б). С одной стороны, ссылаясь на М. Покровского, он писал: «В нашей исторической литературе мы имеем дело с систематической и чрезвычайно тонкой фальсификацией», которая связана с фетишизацией документов историками, с другой, тоже с отсылкой к Покровскому, — убежденно цитировал: «…историк, который абсолютно не верит документам, не будет историком» [Об ошибках... 194-195], и в этой путанице поддержки Сталина не получил. Конец разномыслию в отношении исторического факта был положен статьей вождя «О некоторых вопросах истории большевизма» [Сталин: 3-12], и довод «всякий большевик знает…» стал достаточным аргументом в споре с теми, кто фетишизировал документ. Документальные материалы и архивы в свете этого тезиса остались уделом «архивных крыс» и «либеральных историков-фальсификаторов». Так на момент создания «ЛН» во второй половине 1931 года архивно-издательский вопрос из плоскости научной перешел в социально-политическую, став синонимом испытания на марксистско-ленинскую зрелость, которое, как известно, не все выдержали.

Однако Зильберштейн, «человек неунывающий» [Кроленко] и осторожный, — поддерживая борьбу за существование и самобытность «Academia» и жестко выступая в своих письмах П. Щеголеву против сместившего А. Кроленко ставленника Главнауки Я. Назаренко, он не был, однако, среди подписантов коллективного письма в защиту издательства для «Ленинградской правды» [Кроленко], — не отступил. Понадобились опыт и связи в издательском деле — сотрудничество с «Academia», дружба с П. Щеголевым и М. Кольцовым, вера в собственные силы и, конечно, молодость с ее «поисками оптимизма», к которому в те годы призывал впавших в политическую депрессию интеллигентов К. Зелинский [Зелинский].

Что же касается роли М. Кольцова в организации «ЛН», то Зильберштейн ставил ее исключительно высоко:

Я задумал это издание как специально предназначенное для публикаций неизданных материалов по истории русской литературы и общественной мысли. Помог мне осуществить эту мечту замечательный человек, лучший фельетонист Советского Союза за все время существования нашего государства, блестящий писатель, автор «Испанского дневника» Михаил Ефимович Кольцов. Этот легендарный человек одновременно был директором Журнально-газетного издательства, где печатались около сорока пяти периодических изданий. В частности, именно Кольцов основал журнал «Огонек», который выходил в Журнально-газетном издательстве приложением — «Библиотечка «Огонька»», которая до сих пор существует. Это все дело ума и рук этого чудесного человека, остроумного, на редкость многогранного, человека, который, как все хорошо знают, провел в Испании во время гражданской войны от первого и до последнего дня.

За полгода до этого Михаил Ефимович меня перевел из Ленинграда, где я жил, в Москву. Я даже жил некоторое время, покуда не обменял квартиру, у него. Так что «Литературное наследство» прежде всего обязано энергии этого человека, который сумел получить в вышестоящих инстанциях разрешение на выпуск трех первых номеров. И нам сказали: «Вот выпустите три номера, а дальше будет видно».

Первая беседа И. Зильберштейна с В. Дувакиным. 3 мая 1981 года.

[Отдел устной… № 801]

Весной 1931 года Зильберштейн обратился за поддержкой своему начинанию к Российской ассоциации пролетарских писателей и предложил план издания. Это был смелый и продуманный шаг. В 1929-1931 годы РАПП последовательно вел борьбу за гегемонию среди (и внутри) литературно-художественных организаций и объединений в том числе «со всевозможными видами извращения марксизма в области литературоведения» и создания «на основе органической связи с практикой пролетарского литературного движения» [ОР ИМЛИ. Ф. 40… Л. 62 об.] института марксистской критики, контролирующего деятельность организованного в июне 1930-го Общества марксистов-литературоведов при Президиуме Комакадемии и критиков из Института Красной профессуры. Зильберштейн, одержимый своей идеей ученый-профессионал («…тут не только молодость, тут одержимость» [Отдел устной... № 801] — такую самохарактеристику содержат его воспоминания о 1930-х годах), в методологическом начинании РАПП увидел возможную перспективу для воплощения политически двусмысленного и уже во многом скомпрометированного замысла.

В развитой перед руководством РАПП программе им было обозначено, что в журнале будут представлены запрещенные царской цензурой антимонархические и антирелигиозные произведения, в научный оборот будут введены черновики, варианты и редакции литературных памятников, созданных пером писателей-демократов, их публицистика, эпистолярий и мемуары. Он справедливо указал на то обстоятельство, что архивные разыскания и публикации до той поры не простирались далее пушкинской эпохи, и на то, что актуальные темы современной литературы или недавнего ее революционного прошлого оставались без должного внимания и научного освещения. По этой причине, подчеркивал он, важнейший участок литературоведения остался целиком захваченным правыми литературоведческими группами. Аргументы, использованные для обоснования актуальности издания, были оформлены в политической риторике, созвучной методологической программе РАПП: проект был якобы направлен против антимарксистских и буржуазных литературоведов, в чьих руках до сих пор оставались архивные публикации.

В начале 1931 года по Москве уже ходили слухи о создании нового журнала. С. Макашин вспоминал, как сразу после освобождения из заключения по ложному обвинению в связях с меньшевиками, в первых числах мая 1931 года он отправился к главному редактору Большой советской энциклопедии О. Шмидту с просьбой разрешить продолжить службу в Энциклопедии.

Отто Юльевич сказал: «Пожалуйста, я могу это сделать, но только я вам не советую: вы переросли эти рамки, что же вам писать без конца эти маленькие заметки по литературе и по музыке. Поищите что-нибудь интересное. Кроме того, по-видимому, у вас есть какие-то враги, которые, так сказать, написали на вас и вот так для вас закончилось. Знаете что, мне Анатолий Васильевич Луначарский говорил, что есть какое-то очень интересное новое начинание, связанное с публикацией историко-литературных документов. Сходите к нему. Я не помню, что это такое». Я поблагодарил <…>

Анатолий Васильевич выслушал меня, он ко мне хорошо относился, и сказал: «Да, Отто Юльевич прав. У Михаила Кольцова затевается очень интересное издание, нечто вроде литературного «Былого» с публикацией документов» <…> Когда я пришел в кабинет Михаила Ефимовича Кольцова как директора «Жур.-газ. объединения», его секретарша сказала, что его сейчас нет <…> и сказала, что этим делом занимается некто Илья Самойлович Зильберштейн, указала мне его комнату небольшую, и я пошел туда. Так состоялось мое первое знакомство с Ильей Самойловичем Зильберштейном. Это была одна комната, сидела там машинистка, сидел Илья Самойлович и уже диктовал планы «Литературного наследства».

Первая беседа С. Макашина с М. Радзишевской. 14 мая 1984 года.

[Отдел устной… № 871]

Это были события начала мая, а 17 июня 1931 года на заседании секретариата РАПП под председательством Л. Авербаха уже рассматривался вопрос о создании нового архивного (в стенограмме исправлено на «историко-литературного») журнала. Было принято решение о необходимости «издания историко-литературного журнала. Поручить т. Ситковскому и Макарьеву написать соответствующую докладную записку, поставив окончательный вопрос на ближайшем заседании секретариата» [ОР ИМЛИ. Ф. 40. Ед. хр. 49. Л. 42]. Докладная записка РАПП и ИЛИЯ, как вспоминал Зильберштейн, «была отправлена Алексею Ивановичу Стецкому в ЦК (он заведовал Агитпропом), и было дано разрешение на три номера: попытаемся, посмотрим, что выйдет». Переговоры со Стецким вел М. Кольцов, и 1 августа 1931-го Зильберштейн уже приступил к работе в качестве заведующего редакцией «ЛН».

Редакционная статья, о которой с отвращением вспоминал Макашин, обещала читателям не «академический» журнал, убежище «архивных крыс», а боевой большевистский орган [От редакции: 2]. Но рапповская программа была немедленно скомпрометирована публикацией без «серьезной обработки ответственного материала по истории марксизма в России» [Большая... 227-229], вызвавшей недовольство Сталина. И подборка писем марксистов к Н. Михайловскому была вырезана из уже сверстанного и переплетенного тома. Это был не единственный «прокол» редакции. Вторым стала попытка опубликовать записи выступлений Ленина, где цензурой были выявлены «троцкистские» суждения вождя большевиков о перманентной революции. По воспоминаниям Макашина, «ЛН» удалось тогда сохраниться лишь благодаря поддержке того же Сталина:

Ну зачем запрещать? Издание хорошее. Они делают полезное дело: публикуют документы исторического прошлого. Только нужно строго указать редакции, чтобы оно не занималось не своими делами. Это «Литературное наследство», и их дело заниматься литературой, историей литературы, а не политическими документами. Для этого у нас есть свои издания. Предлагаю объявить строгий выговор главному, ответственному редактору Авербаху.

Четвертая беседа С. Макашина с М. Радзишевской. 4 октября 1985 года.

[Отдел устной… № 871]

В дальнейшем «ЛН» не только отойдет от установок РАПП, но опровергнет их, и не классовая борьба пролетариата, а «любая, незначительная записка писателя, снабженная крохоборческими биографическими «изысканиями»-комментариями», над которыми в редакционной статье к первому тому глумился Авербах, станет предметом источниковедческих поисков и публикации в научной серии «ЛН». Освободившееся в 1932-м после постановления ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» от рапповского ига, «ЛН» начало последовательное воплощение в жизнь творческих замыслов Зильберштейна — «раскрыть архивные недра», «издать неизданное», «искать новое, неопубликованное, неизвестное, забытое, затерянное, собрать воедино несобранное» [Андроников].

«Но как, откуда, какими путями добываются эти новинки?» — поинтересовался у С. Макашина в юбилейный для «ЛН» год один из историографов. «Это целая археографическая эпопея», — отвечал Макашин. Действительно, школа Щеголева не прошла даром для Зильберштейна, у него, по словам П. Лебедева-Полянского, для разыскания материалов особый нюх имелся. В. Десницкий добавлял: «Щеголев говорил, что у него больше нюха, чем у него самого: «Там, где у меня не выходит, пошлю Илью, и — найдет»» [НА ТГОМ. Ф. Р-13]. Нюх и настойчивость были необходимы «ЛН»: архивы не сразу и неохотно раскрыли для него свои недра.

Спустя год после принципиального решения о создании журнала Зильберштейн, уже на фирменном бланке «ЛН» с указанием адреса редакции по Страстному бульвару, д. 11, обращался в ЦАУ с конкретными заказами на архивные разыскания. Его интересовал в рукописном фонде бывшей «собственной императорской библиотеки» альбом Александры Федоровны, супруги Николая I, в котором имелся автограф Гёте и др. документы великого веймарца. «ЛН» готовился вместе с Академией наук к празднованию столетия смерти поэта и сделал гётевский том, первый, где «ЛН», вышло за пределы национальных архивов.

Летом 1932 года запросы шли на фонды Петербургского цензурного комитета. Зильберштейн интересовался местонахождением романа Д. Гирса «Старая и юная Россия», который при печатании подвергся «цензурным репрессиям». Предметом разыскания стали автографы Салтыкова-Щедрина в провинциальных отделениях ЦАУ, в Рязани, Туле, Твери, Вятке, Пензе, где протекала служебная деятельность писателя, и рукописи А. Герцена.

Зильберштейн не только просил: на счет ЦАУ им был внесен аванс в размере 1000 рублей для организации разыскательской работы. Сумма по тем временам немалая: к примеру, писательский гонорар в советских журналах и издательствах колебался от 35 (И. Ясинский) до эксклюзивных 350 (К. Федин) и 500 рублей за лист (А. Горький) в зависимости от общественного статуса писателя; а портрет Каратыгина кисти В. Тропинина оценивался в 10000 рублей. Но результат был ничтожен. Когда очередное письмо не возымело действия, в феврале 1933 года Зильберштейн обратился в коллегию Центрархива СССР уже не с просьбой, а с жестким требованием.

Несмотря на неоднократные попытки редакции «Литературного наследства» привести в систему свои взаимоотношения с Центрархивом, до последнего времени нами не достигнуто окончательной договоренности о принципах нашей совместной работы. Если журнал «Литературное наследство» с первого же своего номера явился, по отзывам таких авторитетных органов, как «Правда», большим завоеванием марксистско-ленинской критической мысли, то с выходом в свет гетевского тома этот первый советский историко-литературный журнал получит, несомненно, мировое признание. Правильное политическое осмысление историко-литературных материалов и высокое полиграфическое оформление его служат основаниями для того, чтобы, как в СССР, так и на Западе, наша культурная миссия дала большие результаты <…> Буквально со всеми основными архивохранилищами Союза мы вступили уже в договорные отношения по вопросам разысканий и публикаций материалов, хранящихся у них <…> А с Центрархивом СССР, кроме одного договора на письма Тургенева к Анненкову, у нас нет никакой конкретной, а тем более договорной связи <…>

Мы сейчас широко развернули свою работу — кроме перечисленных выше специальных номеров, которые выпускаются нами в текущем году, мы с января месяца получили разрешение на выпуск специальной Библиотеки «Литературного наследства», отдельные книжки которой будут давать тематически объединенное в единое целое материалы по истории русской литературы и по истории русской общественной мысли. Это начинание наше дает возможность Центрархиву СССР выпускать у нас крупные связки историко-литературных материалов под собственной маркой <…>

1. Благодарю М. Фролова за тексты выявленной А. Галушкиным и К. Азадовским в СПбФ АРАН стенограммы заседания Ученого Совета Института Литературы АН СССР от 29 июня 1949 года и расшифровки бесед И. Зильберштейна и С. Макашина, предоставленные в его распоряжение заведующим Отделом устной истории НБ МГУ Д. Споровым.[↩]