Из далеких двадцатых… (Лев Лунц – «Серапионовым братьям». 1923 – 1924.). Публикация Н. Фединой; вступление и послесловие А. Старкова

В нем чувствовалась редкая независимость

и смелость мысли; это качество не являлось

только признаком юности, еще не искушенной

жизнью, – такой юности нет в современной

России, – независимость была основным,

природным качеством его хорошей, честной

души, тем огнем, который гаснет лишь тогда,

когда сжигает всего человека

М. Горький. Памяти Л. Лунца.

 

Имя Льва Натановича Лунца (1901 – 1924), талантливого драматурга, одного из самых молодых «серапионов», сегодняшнему читателю практически неизвестно. Пьесы Лунца «Вне закона», «Бертран де Борн», «Обезьяны идут», «Город правды» увидели свет в первой половине 20-х годов и с тех пор на родине писателя не переиздавались; киносценарий «Восстание вещей» пришел к русскоязычному читателю на страницах нью-йоркского «Нового журнала» лишь в 1965 году; прочно забыты как рассказы (начиная с «Врат райских», удостоенных весной 1921 года третьей премии на конкурсе петроградского Дома литераторов, и кончая последним, написанным незадолго до смерти в Германии, – «Путешествие на больничной койке»), так и яркие критические и публицистические выступления Лунца в периодике начала 20-х годов. Впрочем, одно из этих выступлений, статья «Почему мы Серапионовы братья» («Литературные записки», 1922, N 3), начиная с августа 1946 года – с печально знаменитых выступлений А. А. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» и постановления ЦК ВКП(б) об этих журналах – оставалось на слуху в течение нескольких десятилетий, воспринималось, с подачи Жданова, как коллективный манифест «серапионов», призванный подтвердить версию об «аполитичности» и «безыдейности» всех их без исключения…

Миновали десятилетия. Но написанное Лунцем так и осталось скорее фактом академической истории литературы, нежели одной из активно живущих и спустя годы клеточек единого организма русской литературы: неоднократные попытки членов комиссии по литературному наследию писателя (председатель – М. Л. Слонимский, члены комиссии – В. А Каверин, Н. С. Тихонов, К. А Федин, В. Б. Шкловский и др.) опубликовать наследие друга, равно как и попытка издать посвященный ему сборник статей, воспоминаний, писем Лунца и к нему, не дали результата. Да и могло ли быть иначе, ежели постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» было отменено как ошибочное всего лишь пять лет назад, в 1988 году?..Предлагаемые вниманию читателей восемь писем Лунца 1923 – 1924 годов и рассказ- пародия «Хождение по мукам» многие годы находились в личном архиве одного из «серапионов» – К. А Федина и публикуются впервые (письма – шесть из восьми – еще в 1989 году были подготовлены дочерью писателя – Н. К. Фединой для планировавшегося издательством «Художественная литература» двухтомника «Переписка К. А. Федина», но издание не увидело света; «Хождение» в 1966 году было напечатано американским славистом Г. Керном в «Новом журнале» (кн. 83), но в основу публикации легла не окончательная, а всего лишь черновая редакция, хранившаяся в архиве сестры Лунца – Е. Н. Горнштейн – в Германии; в этой же редакции рассказ был перепечатан уже в наши дни, к сожалению, без полагающейся в таких случаях Ссылки на «Новый журнал», – 7 июля 1993 года газетой «Московский комсомолец»).Допуская, что далеко не все читатели «Вопросов литературы» знакомы с историей возникновения и последующего существования содружества «Серапионовы братья» в необходимом для восприятия предлагаемой публикации объеме, стоит, вероятно, напомнить, что содружество родилось в Петрограде в начале 1921 года: сами «серапионы» датой своего рождения считали 1 февраля – день, когда они собрались в Доме искусств, бывшем купеческом особняке на углу Мойки и Невского, в комнате проживавшего там М. Л. Слонимского. «Были тогда, – вспоминал в августе следующего, 1922 года хозяин комнатки: – Зощенко, Лунц, Никитин, Груздев, Виктор Шкловский, Каверин, я и поэты – Вл. Познер и Е. Полонская» («Литературные записки», 1922, N 3, с. 25). Несколько позднее в ряды «серапионов» влились Вс. Иванов и К. Федин; ещё позже – Н. Тихонов. Наряду с постоянными участниками собраний (в их число входили все перечисленные за исключением В. Шкловского и В. Познера, выехавших вскоре из Петрограда – один в Германию, другой во Францию) близки к «серапионам» были многочисленные «гости»: О. Форш, М. Шагинян, Е. Замятин, К. Чуковский, Е. Шварц, М. Алонкина, Л. Харитон, И. Каплан, А Миклашевская и другие, многие из которых упоминаются в лунцевских письмах.Еще одно необходимое напоминание. Серапионовские субботние собрания не были похожи на ставшие в последующие годы привычными хорошо отрежиссированные писательские форумы: царила атмосфера шутки, молодого задора, горячих споров, отнюдь не препятствовавшая, впрочем, очень серьезному, подчас – фанатическому, отношению к литературе (зафиксированный в августе 1922 года К. Фединым в письме к М. Горькому лозунг «писать очень трудно» отражал в этом смысле общее настроение «серапионов»). Тем более смешно было бы говорить о некоем «единстве» поисков: каждый стремился отыскать свою собственную дорогу, в сшибке мнений без малейшей робости ниспровергались, казалось бы, признанные авторитеты. Убежденный поборник острого, динамичного сюжета, видевший в прозе Дюма, Стивенсона, Конан Дойла питательную среду будущей русской литературы, Лунц представал ярко выраженным «западником», «левым», по терминологии «серапионов»; он наиболее активно (наряду с В. Кавериным) противостоял поискам «правых», «бытовиков» – Вс. Иванова, К. Федина, Н. Никитина. Примеры этого противоборства обнаруживаются достаточно отчетливо не только в «Хождении», но и в письмах.

Наконец, еще одно, также многое объясняющее обстоятельство. 1 июня 1923 года «талантливый студент, владевший пятью языками и чувствовавший себя во французской, испанской, немецкой литературах как дома» (В. Каверин, В старом доме. Воспоминания и портреты. – Собр: соч. в 8-ми томах, т. 6, М., 1982, с. 437), покинул Петроград для того, чтобы продолжить обучение в Испании. Но он не доехал даже до Франции, ибо, сделав по дороге остановку в Гамбурге, где с 1922 года жили его родители и сестра, почувствовал себя очень плохо и вынужден был остававшиеся ему одиннадцать месяцев провести в постели. Отсюда – еще одна «сквозная» тема – болезни и ее преодоления. Тема, неразрывно связанная в восприятии нами сегодня лунцевских писем с естественным восхищением мужеством столь много обещавшего, но безвременно гибнущего человека.

Впрочем, и письма Лунца, и «Хождение» – это не только поразительное свидетельство талантливости, непоказного оптимизма, душевной стойкости. Но также и тот дополнительный мазок на полотне наново складывавшейся русской литературы, какой она была в первые пореволюционные годы, мазок, без которого многоцветная картина выглядит пусть даже и не для всякого глаза заметно, но – беднее.

 

20/VI [1923], Hamburg¹.

Серапионы!

Был в Берлине. Поэтому – длинное и деловое письмо.

Раньше всего, конечно, о себе. Я оказался нежданно-негаданно «страшно» болен. У меня тут все время повышенная температура. Так вот: здешние Гиппократы нашли воспаление сердечной оболочки и укладывают меня на 4 – 6 недель в санаторию в постель! Запретили пить, бегать, драться, и – главное, главное! – курить нельзя под страхом чуть ли не смерти. Мучаюсь четвертый день: никак не могу отвыкнуть. Поеду в санаторию дней через пять.. Куда – еще не знаю. Вероятно, в Шварцвальд к Алексею Максимычу². Но о нем погодя.

Этот первый абзац – мотивация свинства. Я не посетил ни Бориса Осиповича³ и ни Мишиной воинствующей родительницы⁴. Ибо: 1) был в Берлине три дня; 2) адреса Фаины Афанасьевны никто не знает, а в «Гранях» (куда Лида⁵ меня направляла) о Лидином папе даже не слышали; 3) мне запретили бегать по улицам, я даже Берлин как следует не осмотрел; 4) все-таки я свинья. Пусть Лида и Миша извинят меня.

Кого я видел? Главного – Алексея Максимовича не удалось поймать. Он из Саароу⁶ уехал в Шварцвальд. Уже совсем собрался ехать к нему, но тут и это мне запретили (22 часа езды). Написал Дуке⁷ письмо и думаю устроиться в санатории около него. Дука хочет очень меня видеть.

Виктор⁸ потолстел действительно и действительно объевропеился: шикарный костюм, галстук бантом и проч. Зарабатывает он отлично. Скучает. Хочет возвращаться. Насчет немецкого выказывает исключительное тупоумие, знает одно слово «Bitte» ⁹, и то умоляющим тоном. Не изменился внутренне. В первую мою встречу с ним я: с непривычки через полчаса устал. Пишет он лучше прежнего, – организованная неорганизованность в его новых рассказах, очень здорово. Серапионов любит крепко, но не страстно. Страсть питает к Опоязу.

Ходасевичи¹⁰. «Он» еще умнее, чем был, еще трусливей, остроумней, язвительней и злее, чем был. Замечательный человек! С ним можно говорить 10 часов подряд. Но зол, как сто Анн Радловых¹¹. На Дуку влияет явно вредно, прививает ему старинные традиции русской литературы. Фактический редактор «Беседы», делает что хочет. «Она» (Нина Берберова) еще лучше, чем была. Похудела, похорошела. Хохочет, орет и наивно удивляется – по-прежнему. Боюсь, что я влюбился. После Дуси¹² лучшая женщина в мире.

Эренбург: полная неожиданность. Представлял себе: вертлявый еврей, а la Шкловский. Оказывается: плотный, сутулый, страшно спокойный человек, вечно сосущий трубку. Очень уравновешенный. Человек не плохой, и супруга славная. Но писатель – не очень. Прочел его новый роман «Д. Е.» ¹³. Плохо. Правильно называют его здесь: имитатор. Он действительно имитирует все и всех.

Кстати, об имитации. Здесь в Германии все товары — хлам. Нет ничего настоящего, все подделка, и чудесная подделка: не отличишь от настоящего товару. Я даже тут видел объявление: «Echt Ersatzleder», то есть настоящая поддельная кожа.

Возвращаясь к Эренбургу. Проспорил с ним целый вечер в кафе о литературе. Он оказался жалким соглашателем, вроде Слонимского. Вообще, у него со Слонимским много общего. Во-первых, национальность. Во-вторых, кафе с музыкой. В-третьих, грузность. В- четвертых, талант. В-пятых, жена Эренбурга ходит в зеленой кофточке.

О русском Берлине вообще. Действительно, паршивый город. Все дома одинаковые, все улицы одинаковые, ничего запомнить нельзя. Хваленое движение не такое уж умопомрачительное, не многим больше московского. Но русские  г… Такого парша я в своей жизни не видел. Сталкиваются

друг с другом на всех углах, орут на весь город и потом хором ругают немцев последними словами, хотя немцы чудные (жулики, правда). Я счастлив, что живу в гениальном Гамбурге. Не говорю уж, что он в мильон раз живописней казенного Берлина, но Берлин это Москва 2-го сорта со всеми литературными сплетнями и дрязгами. Самое подходящее место для Кусикова или Пильняка¹⁴.

Издательства здесь частью позакрывались, частью перебиваются кое-как. Кризис. Лето. Ничего продать нельзя. Мне, впрочем, и продавать нечего: все отняли при отъезде.

Потрясающая новость – от Ремизова. В Берлин на днях приезжает Никитин¹⁵, а за ним и Пильняк. Что такое с ними приключилось в Англии? Пильняка в Берлине собираются бить кучи людей. Все его ненавидят. Никитина ждут мирно. Жаль, что я не успел написать Коле в Лондон, чтоб он проездом через Гамбург зашел ко мне.

Кстати, об этих двух сынах Альбиона, – анекдот, рассказанный Влад. Фел. ¹⁶. Они написали Горькому два письма: до отъезда и по приезде в Англию. Первое письмо: ты, брат, да я, брат, собираемся прислать Вам в «Беседу» повесть, и проч. в том же пильняковском духе. Второе письмо из Лондона от Никитина. Поджал хвост, тоскует, никто его не знает, хочет в Берлин, предлагает книжку «Форт» (Рвотный – к черту!) ¹⁷. Очень смешно.

Хотел я написать о вас, жулики, статью, но теперь без курева не могу. А папиросы здесь так дешевы!

Жду подробного отчета об общественной и частной [жизни] ¹⁸ всех вас вместе и каждого в отдельности.

Лева.

 

2

4/VII [1923], Kцnigstein im Taunus, 6 ч. вечера, в постели.

Серапионы!

Тоска разрушительная. Даже почта перестала приходить (не знаю, дойдет ли до вас это письмо). Это все французы стараются (я лежу в санатории в зоне французской оккупации¹⁹). Сперва поезда перестали приходить, потом закрыли границу (говорят, временно). Так что я даже выехать не могу.

Впрочем, мне не только выехать, но и встать нельзя. Я лежу целый день в постели. Доктора занимаются тем, что путают меня и тщетно выгоняют из моего бренного тела температуру. Между прочим, меня каждый день натирают с ног до головы пахучей водкой с ромом (Fransbranntwein), так что я лежу потом голый на постели и благоухаю, как «Кавказский уголок». Обидно только, что Слонимского нет: понюхал бы. Кстати, и бутылка с этой настойкой стоит тут же на умывальнике.

От Никитина я еще в Гамбурге получил идиотскую телеграмму из Берлина (мы с ним разъехались, он приехал в день моего отъезда). На мою открытку он мне не соблаговолил ответить. Сведения же получаю о нем обычные: ведет себя по-московски, нашел соответствующую компанию (Дроздов, Алексей) ²⁰. У Виктора в течение первых 5 дней не был. Дальнейших сведений не имею. Жалуюсь Серапио-новскому конклаву на него в порядке доноса. (Зое²¹ письма не показывать.)

Венечка! Ты – ангел. Тебя никто не понимает. Я тоже не понимаю. Но уважаю. Пиши дальше так же, но лучше. Люблю сердечно. Вспоминаю нежно. Р. о. ²² супругу, зятя, сестру – супругу зятя, племянницу²³.

Миша Слонимский! Больше не могу – должен покаяться (впрочем, ты уже наверное знаешь). Некое письмо семейного человека с угрозой мордобоя: «А этому длинноносому еврею в рыжем пальто, который думает, что он неотразим…» и т. д. – это письмо я написал, то есть Зоя под мою диктовку. Ответа забрать не успел. Не сердись. Люблю. Расскажи и поклонись «ей».

Лидочка! Ночи становятся темнее, не правда ли?

Друзья! Я начинаю бояться, что мы с вами больше не увидимся – это все доктора стращают. Врут! Я твердо помню слова Виктора. Я ему рассказал про докторов, – он внимательно посмотрел на меня и сказал: «Не верь им. Ты еще жив».

А за границей все-таки хорошо. Пишите на Гамбург.

Лева.

P. S. Все недостающие в письме знаки препинания расставит Лидочка. Я лежу в постели – мне не до того.

 

3

10/VII [1923], Kцnigstein im Taunus.

Серапионы!

вернее, Федин и другая мелочь, которая торчит в Питере. Только что отписал вам, но, получив первое ваше посланье²⁴, снова пишу.

Хорошо посланье! Федин написал несколько законченно-идиотских строк, а остальное выработало это несчастное дитя Лидочка. Постыдился бы, Костя! И вообще, посоветовал бы тебе с большим рвением блюсти Лидочкину невинность²⁵ и держать ее подальше от Зои, женщины, прошедшей «сквозь огонь, воду и медные трубы» и вогнавшей в гроб двух мужей.

Кстати, о 2-ом муже²⁶. Этот подлец так мне и не пишет. Ни звука. Мне, умирающему!

Кстати, о моей смерти. Мне хуже за последние дни. Температура повысилась, ночью кошмары и проч. Завтра везут меня во Франкфурт к какому-то знаменитому профессору. Одна радость: каждый два часа ставлю градусник. Наслаждение! А Лида и Федин могут злиться сколько угодно.

1. 1 июня 1923 года Л. Лунц выехал из Петрограда в Германию.[↩]
2. В начале июля М. Горький из Саарова переехал в Шварцвальд, чтобы поселиться в пансионате «Кибург» в Гюрстервале (близ Фрейбурга).[↩]
3. Б. О. Харитон отец Л. Б. Харитон (1900 – 1975), активной участницы серапионовских «суббот».[↩]
4. Ф. А. Слонимская – мать писателя М. Л. Слонимского (1897 – 1972).[↩]
5. Л. Б. Харитон.[↩]
6. Правильно: Саарова.[↩]
7. Домашнее прозвище М. Горького.[↩]
8. В. Б. Шкловский (1893 – 1984) – писатель.[↩]
9. Пожалуйста (нем.).[↩]
10. Имеются в виду В. Ф. Ходасевич (1886 – 1939) – русский поэт, литературный критик и его жена Н. Н. Берберова (род. 1901) – русская поэтесса.[↩]
11. Имеется в виду А. Д. Радлова (Дармолатова; 1891 – 1949) – русская поэтесса, переводчица.[↩]
12. И. И. Каплан – жена М. Л. Слонимского.[↩]
13. Роман И. Эренбурга «Трест Д. Е. История гибели Европы».[↩]
14. А. Б. Кусиков (Кусикян; 1896 – 1977) – поэт-имажинист и Б. А.Пильняк (Вогау, 1894 – 1938) – прозаик.[↩]
15. Н. Н. Никитин (1895 – 1963) – писатель.[↩]
16. Речь идет о В. Ф. Ходасевиче.[↩]
17. Имеется в виду повесть Н. Никитина «Рвотный форт».[↩]
18. Слово пропущено в тексте письма.[↩]
19. Согласно ст. 428 – 432 Версальского договора (подписан 28 июня 1919 года) германская территория к западу от Рейна объявлялась оккупированной союзническими войсками сроком на пятнадцать лет.[↩]
20. Писатели А. М. Дроздов (1895 – 1963) и А. Н. Толстой (1882/83 – 1945).[↩]
21. З. А. Никитина – жена Н. Никитина.[↩]
22. Возможно: Радушно обними.[↩]
23. Речь здесь идет о жене В. Каверина (сестре К). Тынянова), Ю. Тынянове, его жене (сестре В. Каверина) и племяннице обоих писателей.[↩]
24. Письмо Федина с припиской Л. Харитон от 21 июня 1923 года. – См.: «Новый журнал», Нью-Йорк, 1966, кн. 82, с. 142.[↩]
25. В письме была фраза: «Блюду невинность Лидочки, женщины нервной и неустойчивой. Она по тебе тоскует».[↩]
26. Речь идет о Н. Никитине.[↩]