История и нравственность в драматургии Пушкина

Ст. Рассадин, Драматург Пушкин. Поэтика. Идеи. Эволюция, «Искусство», М. 1977, 359 стр.

В одной из своих статей С. Рассадин писал: «Знаменитая легкость Пушкина и близких ему поэтов – понятие отнюдь не только эстетическое. Эта легкость – естественность, с которой они ощущали «чувство личного достоинства». Быть легким в этом понимании – это вопреки тяжелейшим обстоятельствам, как будто даже не замечая их, вольно и гордо нести голову, не выказывая того, как трудна внутренняя независимость, и этим особенно оскорбляя тех, кто на независимость посягает». И далее: «За легкостью «пушкинской плеяды» – высочайшая цена, которой утверждалась мера и гармония в условиях николаевской России. За ней – не демонстрируемая, но оттого особенно мучительная «работа души», болевая сверхчувствительность, напряжение, которое почти невозможно вынести, не сгорев» ¹.

Я привел эту обширную цитату потому, что она – камертон к рецензируемой книге. Как жизненное и творческое поведение, круг исторических интересов, направление мысли определяются нравственными представлениями, как эти сферы взаимосвязаны, как нравственная позиция разрабатывается и уточняется в процессе творчества, как она влияет даже на стилистику, даже на структуру пушкинских пьес – вот тема исследования С. Рассадина в книге «Драматург Пушкин».

Сегодня, быть может, одна из главных задач историков литературы – изучение общественно-нравственных позиций русских классиков. И Пушкина в первую очередь. Книга С. Рассадина – серьезный шаг по этому не слишком проторенному пути.

Семь глав книги – семь пушкинских пьес, каждая из которых исследуется, прежде всего, в плане нравственной проблематики. А отсюда неизбежное следствие – сопоставление позиций героев с позицией самого Пушкина. В результате литературоведческая задача существенно расширяется.

В главе о «Борисе Годунове» – это специально оговаривается – автор ставит перед собой ограниченную задачу. Но задача эта касается существа пушкинского замысла, того узла, в котором сплетены взгляд Пушкина на причины катастрофических взрывов русской истории, его принцип оценки исторических деятелей, его собственная судьба в историческом процессе, его методы создания нового типа драматургического произведения, способного выдержать грандиозность замысла.

Глава в значительной степени посвящена, собственно, частному вопросу. Анализируя причины, по которым Пушкин поставил над определенными сценами трагедии четыре даты – всего четыре, – С. Рассадин приходит к выводу, что это было вызвано отнюдь не только формально-хронологическими соображениями. Каждая дата, несмотря на неравномерность их распределения, обозначает не столько сюжетный, сколько смысловой перелом. Каждый смысловой перелом определен отношением Пушкина к тому или иному персонажу – Шуйскому, Борису, Самозванцу. Критерий отношения – нравственный. Для Пушкина уже в то время не было безразличного, абстрагированного от конкретных судеб исторического процесса. Историческая роль для него в значительной степени детерминирована человеческими качествами персонажа. Его нравственной позицией.

По мере развития трагедии проблематика укрупняется и речь идет уже о двух героях – народе и власти. С. Рассадин точно обнаруживает в трагедии вечную тревогу Пушкина-мыслителя о разобщенности власти и народа в России. То, что так ясно относительно послепетровского периода, когда резкая и насильственная европеизация оторвала культуру верхнего слоя от народной культуры, создав очевидную психологическую пропасть, было понятно Пушкину и относительно периода допетровского. В тот период разрыв был предопределен характером самодержавной власти.

С. Рассадин исследовал соответствующий смысловой слой «Бориса Годунова» лаконично, но убедительно. И это весьма важно для понимания историко-государственной позиции Пушкина. Это важно для понимания того упорства, с которым Пушкин пытался не только отыскать пути для создания общенациональной культуры, но и пути для реорганизации системы общественных отношений в стране. Анализируя финал трагедии, С. Рассадин пишет: «…То состояние общего ужаса перед злодеянием, которого кое-кто из толпы только что требовал, – не просто обещание возмездия Самозванцу или кому-то еще. Это выражение нравственного потенциала народа, который, как бы он ни был пока что темен и разрознен, сообща, целиком, весь отказывается участвовать в политических замыслах новой власти… Неучастие народа в делах чужой ему власти гибельно для нее… Ремарка «Народ безмолвствует» – нравственный и исторический итог трагедии» (стр. 56 – -57).

Хронологически переходя от «Бориса Годунова» к «маленьким трагедиям», автор книги остается верен своему принципу – он старается определить ту внутреннюю задачу, которую ставил перед собой Пушкин в каждом отдельном случае, основную задачу, и затем устанавливает систему идеологических, бытовых, литературных связей, которая привела к необходимости решать именно эту задачу. Таким образом, в литературоведческий контекст входит судьба Пушкина, ситуация его жизни, которая не только становится полноправным компонентом главы, но и незаметно преобразует поле исследования, создавая цельность пушкинского мира, единство идеологической, литературной, бытовой проблематики. Проблема достойной жизненной позиции в переломной исторической ситуаций, поиски путей личной независимости от господствующей системы отношений, проблема личной чести в эпоху, когда деспотическое государство рассматривает как вызов само это понятие, – вот стержень того жизненного комплекса, сведенного с биографией Пушкина, в который, по аргументированному мнению С. Рассадина, включен «Скупой рыцарь».

Дело тут не в прямом сопряжении творчества и биографии. Для С. Рассадина важно соотнести идеологическое содержание пушкинских драм со всей пушкинской идеологией, с постоянными и главными его мыслями. Но пушкинская судьба и его идеология связаны столь сложно и неразрывно, что ввести в книгу одно без другого было просто невозможно.

Соотношение частной жизни, регулируемой собственными этическими представлениями, и жизни государства, общества чрезвычайно занимало Пушкина не только потому, что это для него был вопрос судьбы, но и потому, что этим соотношением проверялось здоровье или нездоровье государства, справедливость или несправедливость миропорядка. Всякое неблагополучие общего характера немедленно – в многократном усилении – сказывалось на этом соотношении. Изменение этого соотношения знаменовало наступление иной эпохи.

Книга «Драматург Пушкин» выстроена очень четко. Так же четко выстроена и каждая глава. Принцип стремительного расширения поля исследования, о котором уже шла речь, действует в каждом случае. Рассматривая в «Моцарте и Сальери» как основной аспект отношения художника и «толпы», художника и «представителя толпы» (Сальери), автор вполне органично переходит к противостоянию Пушкина и общества. Очищенная Пушкиным от быта проблематика «Моцарта и Сальери» оказывается связанной многими нитями с конкретностью пушкинской жизни. Причем связи эти отнюдь не вульгаризированы, они неявны и сложны.

С. Рассадин настаивает на этой неявности и сложности.

Стремление искать в пушкинской драматургии прямые автобиографические признаки имеет достаточную традицию в нашем пушкиноведении. С. Рассадин старается отыскать корни явления и установить реальное положение дел, найти способы для разграничения лирического и автобиографического начал. Привлекая и анализируя обширный литературный и собственно биографический материал, исследователь устанавливает систему корректировки, основанную опять-таки на различии нравственных представлений Пушкина и его героев. Это нелегкий в употреблении, но весьма эффективный критерий.

Нет возможности и надобности подробно рассматривать каждую главу книги. Чтение рецензии не должно заменять читателю чтение самой книги. Необходимо обозначить лишь метод и тенденцию автора. Поэтому мы не будем касаться глав о «Каменном госте» и «Русалке». Скажем только, что по серьезности и убедительности трактовки эти главы отнюдь не уступают предыдущим. Нужно и здесь особо отметить умение автора обнаружить и указать неявные, но важные связи, пронизывающие широкие пласты литературного и жизненного материала.

Хронология пушкинской драматургии существенно помогает той четкости и естественности построения книги, о которой уже шла речь. Главы о «Борисе Годунове» и «Сценах из рыцарских времен», то есть о пьесах, трактующих вопросы государственные, политические, оперирующие такими понятиями, как войны, восстания, перевороты, наполненные движущимися человеческими массами, – эти главы обрамляют исследование пьес, посвященных роковым, но «частным» человеческим проблемам. Структура книги говорит о движении пушкинской мысли и втягивает в себя с многозначащей последовательностью событийную сторону последнего десятилетия жизни поэта и мыслителя.

Та основная проблема, которую С. Рассадин видит в «Сценах», – «личность в ее отношениях с ходом истории, цивилизации, общественного развития…», – есть результат совмещения проблематики «Бориса Годунова» с проблематикой «маленьких трагедий» и «Русалки», Общая система выстраивается стройно и убедительно.

Сквозь всю книгу проходит несколько линий, для понимания Пушкина необходимых. Одна из них – полемика зрелого Пушкина с Просвещением. Это не только одна из линий развития пушкинской мысли, но и один из аспектов его трагедии. Широкий комплекс его философских и политических идей вырос на просвещенческой основе. И в 30-е годы началось мучительное раздвоение. Политический, государственный аспект мировосприятия перестал совпадать с аспектом нравственным. Это заметно уже в известном письме о польском восстании. План идеологического воздействия на правительство и общество, имперские настроения, вытекающие из сугубо рационалистического подхода к ситуации, к концу жизни перестали удовлетворять Пушкина. Напряженный интерес к средневековью, о котором говорит С. Рассадин, стимулировался, помимо всего прочего, поисками исторического противовеса Просвещению. Фауст, который вошел в союз с силами, обитающими по ту сторону разума, должен был в тот момент привлекать Пушкина больше, чем Гутенберг.

Остроумная гипотеза С. Рассадина о «фольклорной структуре»»Сцен», мне кажется, может вызвать серьезную контраргументацию, но она не мешает смысловому анализу последней пьесы Пушкина.

Аналитический метод, которым пользуется автор, в большинстве случаев опирается на аналогии. Как правило, это дает положительные результаты, даже несмотря на дальность этих аналогий. Так, мне представляется очень удачным – и в смысловом, и в эмоциональном плане – сопоставление внутренней задачи «Каменного гостя» с мыслью Толстого о расширении «области уязвимости» с возрастанием уровня любви и ответственности. Это не просто удачное, это очень «пушкинское» сопоставление, сильно и определенно проясняющее данную пьесу.

В книге вообще много точных и неожиданных частных наблюдений, как, например, верная и глубокая параллель – песня Мери в «Пире во время чумы» и стихотворение Жуковского.

Но, тем не менее, несмотря на убедительность основных выводов, некоторые положения, декларированные С. Рассадиным, вызывают сомнения.

Иногда это происходит по причине недостаточной разработанности. Например, вопрос о поражающем пушкинском лаконизме последних лет требует именно более подробной разработки. Очевидно, что решение его лежит еще дальше от собственно литературного слоя, чем это представляется автору. Очевидно, что эволюция пушкинского стиля в сторону предельного, почти самоубийственного в литературном плане лаконизма была следствием очень глубокого и отнюдь не стилистического процесса. Происходило «изживание» самой литературы, «изживание»»изящной словесности». Задачи, которые ставил перед собой Пушкин в последние годы, требовали качественно иных средств. Фактура художественного произведения была ему уже не нужна, не интересна. Эта пушкинская тенденция не нашла продолжения. Русская литература следующего периода, наоборот, усложняла и укрупняла эту фактуру. Вопрос, столь важный для круга проблем книги «Драматург Пушкин», требует дальнейшего изучения.

Книга написана темпераментно и динамично. Это вообще свойство научной прозы С. Рассадина. Для общей атмосферы книги это свойство благотворно. Но иногда динамичность переходит в резкость исследовательского жеста, Так, мне представляется неправомерным сопоставление проблематики «Моцарта и Сальери» с идеями ницшеанства и судьбой героя «Доктора Фаустуса». «В романе Томаса Манна «Доктор Фаустус» прослежен путь, ведущий вниз музыкального гения Адриана Леверкюна. Конечно, проблематика романа исторически специфична, помечена XX векам (как известно, прототипом Леверкюна был отец додекафонизма Шёнберг), но за ней и вековечная трагедия таланта, вступившего в сделку с дьяволом, который в романе вполне материален. Адриан Леверкюн – это сам Моцарт, превратившийся в Сальери, и превращение выражено не только эстетически, падением таланта, но и нравственно. Сальери поднял руку на Моцарта, Леверкюн – на Бетховена» (стр. 110 – 111).

Этот довольно существенный на определенном этапе рассуждений автора текст, на мой взгляд, не совсем точен. Дело в том, что как раз в творческом отношении путь Леверкюна неуклонно шел скорее вверх, а не вниз. О падении таланта Леверкюна говорить надо с осторожностью. Он именно купил интенсивность дарования сделкой с чертом. Он деградирует физически, Творчески – вряд ли. Таким образом, аналогия с Сальери отнюдь не прямая. Вряд ли можно также уравнять физическое убийство и желание Леверкюна противопоставить мировосприятию Бетховена свое мировосприятие.

Недостаточно убедительной мне представляется и вся система рассуждений о «сверхчеловеке Сальери» в ницшеанском понимании этого термина.

Не уверен я и в правомочности приложения к пушкинской судьбе «комплекса титулярного советника», разработанного Гоголем и Достоевским. Здесь точность и тактичность С. Рассадина вдруг изменяют ему и он впрямую сопоставляет судьбы Франца из «Сцен» и самого Пушкина. «Франца мучит то, что мучило Пушкина. И его сюжетная роль в драме связана именно с этими уязвленными размышлениями», Социальное самосознание Пушкина и его героя, их жизненные задачи, историческая ситуация существенно различны. С. Рассадин убедительно сам опровергает подобный подход. Достаточно прочитать его книгу.

Наблюдается, на мой взгляд, и некоторый перебор историко-социологических положений при анализе «Скупого рыцаря».

В книге есть немало поводов для спора. Но, как правило, это желание вызвано нетривиальностью подхода к материалу, обилием и часто неожиданностью этого материала, динамичностью мысли, естественно рождающей возможность вариантов, и, наконец, постоянным соприкосновением с самыми существенными и болезненными точками пушкинской судьбы.

Книга вызывает живое отношение именно тем, что ее проблематика, ее стилистическая свобода, непосредственность авторского взгляда на пушкинскую судьбу, стремление, как было сказано вначале, исследовать результаты пушкинского творчества и факты его жизни с точки зрения их нравственной сути – необычайно важны сегодня.

г. Ленинград

1. Ст. Рассадин, Цена гармонии, «Советакан грох», Ереван, 1976, стр. 87 – 88.[↩]