История длиною в сорок лет

К. Бобулов, Пути развития реализма в киргизской прозе, «Мектеп», Фрунзе, 1969, 168 стр.

Первая в Киргизии газета вышла в 1924 году, первая повесть – «Аджар» К. Баялинова – появилась в 1928. Вспомним: не только «старшие по возрасту» русская или украинская литературы уже обладали к этому времени произведениями, которым суждено было стать советской классикой. Даже более молодая белорусская литература уже заложила в 20-е годы национальные традиции прозы больших эпических форм, уже дала ее первые высокие образцы. Не то в Киргизии: обретя письменность, литература еще не успела «отпочковаться» от фольклорного наследия народа. К своим нынешним обретениям, которые подняли ее на уровень идейно-художественных завоеваний всей нашей многонациональной литературы, она шла от народных песен и преданий, героических легенд и сказаний акынов. Всего за четыре десятилетия проделала она, таким образом, огромный исторический путь. В чем состоят объективные закономерности этого небывало интенсивного процесса? Каковы его «скрытые пружины», направившие движение литературы по новым путям истории? Где следует искать его внутренние импульсы и стимулы, сыгравшие роль своеобразных «ускорителей» развития? Выдвигая эти вопросы в книге «Пути развития реализма в киргизской прозе», К. Бобулов последовательно ищет их решение «в художественном методе, определяющем способ образного мышления, способ познания эстетических качеств действительности в искусстве». Метод социалистического реализма, новаторский по своей природе, творчески многообразный, утвердился в киргизской литературе, сменив «единый художественный метод» фольклора. Новый художественный метод был рожден эпохой Великого Октября, отвечал революционному, преобразующему характеру самой советской действительности, которая стала «главным источником обновления искусства».

Становление и обогащение метода социалистического реализма, подчеркивает автор книги, было в киргизской литературе ускорено таким могучим фактором, как всемирно-исторические завоевания ленинской национальной политики, вызвавшие коренной поворот в судьбах бывших окраинных народов России. Молодая литература Киргизии обратилась к идейно-художественному опыту литератур братских народов, и прежде всего к богатейшему опыту русского реализма.

К. Бобулов отнюдь не ограничивается рамками строго исторического материала. Бóльшую часть книги составляет глава, посвященная современному – от первых послевоенных лет до наших дней – идейно-творческому опыту киргизских прозаиков. Остроту современного звучания предполагает и самый характер исследования, подсказанный автору убеждением, что выявляемая им закономерность развития родной литературы, которая «сделала за последнее десятилетие качественный скачок к высотам художественности, стала обладательницей собственной реалистической традиции», есть «общая закономерность младописьменных литератур» советских народов, шагнувших из фольклора к профессиональной письменной литературе.

Традиции и новаторство – этот актуальный аспект исследования неизменно остается у К. Бобулова ведущим как при конкретных наблюдениях над живым литературным процессом, так и в общих выводах, извлекаемых из современной теории реализма применительно к опыту киргизской прозы.

«Жизнь традиции определяется своеобразием литературного процесса. Изменение традиции происходит более «мирно» в тех литературах, у которых в прошлом сложился богатый реалистический опыт. Иная картина вырисовывается в литературе, рожденной после Октября, такой, например, как киргизская, «фундамент» которой в течение длительного периода в прошлом оставался неподвижным. За сравнительно короткий период после революции фольклорные традиции существенно изменились, более того, в новаторских произведениях киргизских писателей они ломались, а процесс обновления новаторских изменений был скачкообразным, бурным».

Именно: скачкообразным и бурным. И порой – добавим – даже драматичным. Ускоренность движения младописьменной литературы ни в коей мере не облегчает и тем более не снимает трудностей наращения нового художественного качества, необходимого для создания собственных традиций реализма. К. Бобулов далек от соблазна идеализировать путь киргизской прозы, искусственно выпрямлять его в обход «труднодоступных перевалов», делать скидки на «малый опыт». Киргизской литературой, то и дело напоминает исследователь, пройден сложный и трудный путь, «выпадение ряда звеньев исторического развития» было для нее исторической необходимостью и не могло не сказаться «на эстетических достоинствах многих произведений киргизских писателей» как в прошлом, в период становления письменной литературы, так и в настоящем. Ведь прошлое не исчезает само собой, порою оно даже «господствует над настоящим в движении искусства», то довлея над критикой, не понявшей и не принявшей в свое время роман Т. Сыдыкбекова «Кен-Суу», с которого начинался «реалистический жанр романа в киргизской литературе», упрощенно воспринявшей поначалу и «Джамилю» Ч. Айтматова, то в самый образный строй прозы, ее поэтику привнося свойственное фольклору видение мира. С фольклорным мышлением связывает критик орнаментальные излишества этнографизма в изображении народной жизни и чрезмерную гиперболизацию в создании образа человека из народа, внешние, декларативные решения темы труда и статичность, внутреннюю неподвижность положительного героя. Все это, подчеркивает он, и поныне нередко снижает реалистическую зрелость киргизской прозы, ослабляет ее исследовательскую оснащенность – глубину социального анализа жизни, психологического раскрытия человека.

Автор спорит с косной силой изжившей себя традиции. С цепкой инерцией архаичных художественных форм. Спор этот органично вливается в широкий контекст нынешних дискуссий о национальном и интернациональном в литературе, о «корнях» и «истоках» народности, ее историческом движении и современном содержании. Не допуская отождествления понятий национального и народного, когда обе категории, сливаясь вместе, рассматриваются иной раз как нечто неподвижное, замкнутое и извечное, К. Бобулов, как правило, последовательно придерживается методологии конкретно-исторического анализа, четких социальных критериев и классовых ориентиров в подходе к явлениям литературы. Недаром, например, так важно было для него, говоря об идеях и образах романа Т. Сыдыкбекова «Среди гор» (созданный в конце 50-х годов, то есть спустя тридцать лет, новый вариант романа «Кен-Суу»), указать на «критическое отношение писателя к некоторым сторонам прошлой жизни» киргизского народа и среди многих его героев выделить фигуру Иманбая, в котором талантливо воплощены «некоторые отрицательные черты в психологии бедняка-кочевника»…

И все же, поддерживая эту полемическую направленность работы К. Бобулова, нельзя не обратить внимание на пусть немногие, но тем не менее заметные «издержки», к которым порою ведет автора увлеченность спором. О них можно было бы сказать привычно как о недостатках, продолжающих достоинства. Лучше бы, однако, без такого «продолжения», коль скоро оно дает подчас повод упрекать исследователя в смещении важных акцентов, когда фольклорная традиция, всегда и всюду приравненная к канону консервативной формы, выступает неким универсальным вместилищем косности и архаизма. Полезная в других случаях критика при таком взгляде оборачивается обличением «фольклорного мышления» вообще, преданием его едва ли не «анафеме».

Не углубляет анализа и обилие цитат, которыми явно злоупотребляет автор. Потому хотя бы, что не все «ссылки на авторитеты» бьют в цель. Например, известная формула Белинского об «естественной непосредственности» в «сознательном существовании» как «двух великих эпохах жизни» каждого народа вряд ли приложима к опыту становления и развития киргизской советской литературы так механически, как это делает К. Бобулов. Причем не без ущерба для им же самим выдвинутого принципа: «в оценке любого литературного произведения… исходить из конкретных исторических условий». Обаяние авторитетной цитаты оказалось сильнее, привело автора к умозрительным суждениям о «национальном начале», которое, преобладая в произведениях «фольклорной традиции», неминуемо влечет писателя в «плен старины, этнографизма».

Но так ли уж, в самом деле, неминуемо?

«Начало искусства слова – в фольклоре»… Видимо, не только в историческом, ретроспективном плане следует понимать эти слова Горького, но и в их широком современном содержании, указывающем на непреходящее значение поэтических традиций устного творчества народа в складывании национальной самобытности литературы. Дело здесь, конечно же, не в прямых аналогиях. Преемственная связь между нормами фольклорной поэтики с их тенденцией к консервации архаичных образных средств и подвижными, обновляющимися, расширяющими свои аналитические возможности нормами современной поэтики реализма утончается до предела даже в тех нередких случаях, когда писатель непосредственно включает в реалистическую ткань своего повествования поэтические мотивы и образы народного творчества. Но, и неуловимая, связь эта питает творческий поиск художника, ибо литература наследует закрепленные в фольклоре представления народа о прекрасном в маре и человеке, которые выразили его вековые стремления к высоким общественным, нравственным, этическим идеалам. Вот почему до нивелировки обесцвеченной и обезличенной открылась бы нам сегодня каждая из литератур советских народов, если бы во все ширящийся поток ее стилевых исканий не вливались чистые родники самобытной народной образности. Здесь и романтическая яркость красок в палитре лучших произведений М. Стельмаха. И звонкая струя народного острословия в романах А. Кешокова, искрометная россыпь афоризмов, притч, легенд и сказаний в книге Р. Гамзатова «Мой Дагестан». И печальный напев «плача верблюдицы» в повести Ч. Айтматова «Прощай, Гульсары!». К слову сказать, фольклорная струя еще заметнее усилилась в последней повести писателя «Белый пароход»…

Не говорит ли все это о том, сколь осторожен и сдержан должен быть критик в ниспровержении «канонов фольклорной традиции», в развенчании «фольклорного мышления»! И сколь необходимы ему «разумные пределы» полемики, способные удержать от крайних суждений, от соблазна «списать» на фольклор любые недостатки литературы, вплоть до неталантливости писателя? Так получается иногда у К. Бобулова: фольклор выставлен «ответчиком» за некомпактность сюжета и рыхлость композиции, схематизм и «отсутствие психологических моментов», длинноты описательности и «господство» события над героем. Даже за «предпочтение», которое оказывая киргизский очерк военных лет образам разведчиков!

Какое-то беспредельное всевластие традиции! Какая-то фатальная порабощенность ею! Не удивительно, это и новаторство в таких случаях видится только в противостоянии фольклору, воспринимается его непременной антитезой.

Категоричность подобных обобщений не прошла бесследно для К. Бобулова. Предложенное им типологическое рассмотрение исторического пути киргизской прозы, бесспорное «в общем и целом», в приближении к конкретным явлениям литературного процесса, к живым творческим судьбам обнаруживает в иных случаях свою недостаточность. «Типология» тогда поглощает писательскую индивидуальность. Здесь нужен более совершенный аналитический инструментарий.

К. Бобулов не всегда умеет овладеть им. Потому, наверное, так ощутимы досадная скоропись, информационная скороговорка заключительных страниц его работы, посвященных роману «Фронт» У. Абдукаимова (который справедливо отнесен к «наиболее ярким произведениям современной киргизской прозы» на военную тему), стилевым поискам молодых прозаиков, в чьем «творчестве получил своеобразное возрождение жанр рассказа». Потому, далее, и в обзоре творческого пути Ч. Айтматова определяющим мотивом становится опять-таки мотив «разрушительный», направленный все против той же поэтики фольклора: писатель «разбил… колыбель» своих предшественников – «старших братьев», его повесть «Джамиля»»была «изменой» традиции устного народного творчества» и т. д.

Критик справедливо пишет о том, что айтматовская «Джамиля» имела своей предшественницей одну из героинь романа Т. Сыдыкбекова «Люди наших дней». Но разве не говорит этот факт, во-первых, о том, что национальная традиция не есть традиция только фольклорная, она шире и содержательнее последней? И во-вторых, что не на пустом месте, а в русле обогащенных временем национальных традиций киргизской прозы, оплодотворенных опытом других литератур, стал возможен творческий взлет Ч. Айтматова, давший образец выявления неисчерпаемых аналитических возможностей и художественных потенций реализма в младописьменных литературах?

К. Бобулов прав, когда в широте творческих взаимосвязей и взаимовлияний, в глубинных процессах взаимодействия и взаимообогащения литератур советских народов видит могучий стимул ускоренного развития киргизской прозы.

Но в исследовании движущих закономерностей, причин и следствий этого невиданного скачка он не всегда учитывает, что единство своего и общего, национального и интернационального в образной ткани слова создается сложными и опосредствованными путями, которые ведут не к вытеснению одного «начала» другим, а к новому качественному синтезу. И главное здесь – в способности литературы органически усваивать лучшие идейно-художественные завоевания других литератур советских народов, преломлять их коллективный творческий опыт через призму своих самобытных традиций, превращая тем самым в собственный национальный опыт. Не механическим заимствованием или подражанием, против которых весомо и внушительно восстает К. Бобулов, споря с некоторыми киргизскими критиками, не учитывающими сложную природу литературных влияний. Только предельной мобилизацией своих собственных «ресурсов», максимальным высвобождением внутренних возможностей и потенций, обостренных потребностью в чутком восприятии нового идейно-нравственного содержания народной жизни, готовностью к неостановимому поиску новых художественных форм его воплощения.

В этом смысл и значение новаторства, которому действительно нет границ и пределов, потому что сам метод социалистического реализма – новаторский по своей природе. «Ни один писатель не в состоянии «счерпать» этот метод, если он настоящий писатель, ибо настоящий писатель в вечном поиске, для ною нет конечной остановки», – подчеркивает К. Бобулов. Не так ли и национальная литература в целом, в неостановимости движения которой к новым рубежам и новым высотам убеждает нас исследование молодого критика и литературоведа, посвященное истории реализма в киргизской прозе.