Историческая драма в преддверии 1825 года

В. А. Бочкарев, Русская историческая драматургия периода подготовки восстания декабристов (1816 – 1825 гг.), «Ученые записки Куйбышевского государственного педагогического института им. В. В. Куйбышева», вып. 56, Куйбышев, 1963, 528 стр.

В 1959 году вышло в свет исследование В. Бочкарева «Русская историческая драматургия начала XIX века (1800 – 1815 гг.)», получившее положительную оценку в печати. Рецензируемый труд – его непосредственное продолжение. Он посвящен судьбе историко-литературного жанра в творчестве декабристов и Пушкина.

В новой работе В. Бочкарев с исчерпывающей полнотой проанализировал под определенным углом зрения не только оригинальные исторические драмы русских писателей преддекабристского периода, но также и наброски незавершенных произведений, переводы и переделки пьес иностранных драматургов. Познавательная ценность исследования В. Бочкарева вне сомнения. В нем впервые дана полная и исторически верная картина состояния русской исторической драматургии накануне восстания декабристов. Следует отметить и научную добросовестность автора. Он учел достижения своих предшественников, занимавшихся изучением идеологии, эстетики и творчества писателей декабристской ориентации.

Общее направление труда В. Бочкарева не вызывает возражений. Автор правильно утверждает, что историческая драматургия Пушкина, и прежде всего «Борис Годунов», была подготовлена всем предшествующим развитием русской исторической драмы, в которой постепенно накапливались элементы «нового качества», приведшие к рождению реализма. Для подтверждения этой основной мысли исследователь мобилизовал разнообразный и обширный материал, в целом убеждающий в правильности его концепции.

Монография открывается анализом социологических и эстетических воззрений декабристов. В. Бочкарев отмечает здесь демократичность взглядов Кюхельбекера, Рылеева и других писателей декабристского направления, их стремление, в противоположность Карамзину, увидеть в истории прежде всего борьбу народа за свое раскрепощение. Отсюда исследователь выводит эстетические убеждения драматургов-декабристов, вольнолюбивые мотивы их творчества, горячее желание помочь своим словом воспитанию «истинных патриотов», готовых отдать себя целиком делу освобождения родины от самодержавного и крепостного гнета. В работе интересно (правда, об этом уже шла речь и в других исследованиях) говорится о выступлениях Катенина, Кюхельбекера, Грибоедова и других против элегической поэзии Жуковского, о их борьбе за искусство высоких гражданских идей и чувств. Этим В. Бочкарев объясняет их приверженность основным жанрам классицизма – трагедии и оде.

Рассматривая эстетическую программу декабристов, В. Бочкарев приходит к выводу, что в ней сделан большой шаг вперед в сравнении с эстетической платформой драматургов преддекабрьской поры (Озеров и др.). Для нее характерен больший историзм, выражающийся в склонности творить объективно, в соответствии с законами самой жизни. И все это – следствие демократизма декабристов, их стремления по-новому взглянуть на историю. Таковы исходные позиции исследователя.

В. Бочкарев обстоятельно рассматривает творчество русских драматургов, писавших в преддверии 1825 года: «Опыты двух трагических явлений в стихах без рифмы» Ф. Глинки, трагедию Я. Ростовцева «Персей», «Андромаху» П. Катенина, «Аргивяне» и другие драматические произведения Кюхельбекера, драматургические замыслы и наброски Рылеева и Грибоедова, исторические драмы А. Шаховского и Р. Зотова, переводы Н. Гнедича, А. Жандра, П. Катенина.

Автор отмечает, что обращение декабристов к прошлому было вызвано их интересом к настоящему. В своем творчестве они затрагивали актуальные вопросы современной жизни. В нем резко и сильно звучало обличение политического деспотизма, прославлялись люди твердой воли, борцы за свободу. Но драматургия Кюхельбекера, Катенина, Грибоедова не была, по мысли В. Бочкарева, простым повторением аллюзионной драмы начала XIX века. В ней не замечается произвольного обращения с историческим материалом в угоду определенной общественно-политической тенденции. Драматурги декабристского круга, считает автор, стремятся быть верными истории. Они ищут в ее анналах события, позволяющие поставить проблемы, интересные для современности.

Однако В. Бочкарев переоценивает историчность мышления декабристов. Историзм их все же был неглубоким, порой чисто внешним. В нем явно проглядывали просветительские иллюзии. Защищая положение: «история принадлежит народу», теоретики декабристского направления не поднялись до понимания решающей роли народа в жизни общества. Они заостряли внимание на политическом и социальном бесправии народных масс, всячески подчеркивали их моральное и историческое право на свободу. Но в их творчестве не видно серьезных попыток проанализировать экономические отношения феодально-крепостнической действительности. Ими фиксировались противоречия современности лишь в идеологической области. Характерно, что освобождение крестьян от феодального гнета они мыслили как получение крепостными личной, юридической независимости при сохранении в неприкосновенности всей системы помещичьего землевладения, что прежде всего и характеризует их как дворянских революционеров.

Обходя или игнорируя экономические факторы в жизни общества, идеологи декабризма не смогли понять объективность исторического процесса. Они преувеличивали в борьбе за свободу роль идей, отдельных героических личностей и т. д. Преувеличенное представление о значении духовных моментов в развитии истории является свидетельством причастности декабристов к романтизму. Они представляли себе революцию как «всеобщее развержение умов», имеющее целью замену одних общественно-политических институтов другими, без глубокого преобразования самых основ жизни. Правда, некоторые из них признавали в случае необходимости правомерность революционного насилия, но это уже вопросы тактики, а не конечных целей и задач революционной борьбы.

Недостатком работы В. Бочкарева, посвященной романтическому периоду в истории русской литературы, является отсутствие ясного взгляда на романтизм. Автор не раскрывает своих позиций, не говорит определенно, по каким признакам следует относить тех или иных писателей к романтическому направлению. Во всяком случае, романтизм не фигурирует в книге как особое мировоззрение, получающее в искусстве соответствующее художественное выражение. Напротив, ряд фактов свидетельствует о том, что В. Бочкарев склонен считать определяющим показателем романтичности писателя форму отражения действительности. Так, например, использование Грибоедовым в «Грузинской ночи» фантастики квалифицируется как яркое свидетельство близости драматурга к романтизму. Само по себе фантастическое еще не может служить доказательством принадлежности художника к романтическому лагерю. Фантастика, как всякая художественная условность, может быть не только романтической, но и реалистической (например, Уэллс). Неубедительными кажутся нам и попытки В. Бочкарева определить причастность Грибоедова к романтизму на том основании, что он писал вольным стихом, не прибегал к рифме и пр.

Трудно согласиться с автором и тогда, когда он ищет специфические романтические признаки в тематике произведения, в характере его интриги и т. д. «Пьеса «Морской разбойник» (А. Жандра. – И. Г.) не случайно названа романтической комедией, – пишет В. Бочкарев. – Она романтична не только по составу своих персонажей (разбойник, колдунья и т. д.), но и по своему сюжету. Как и во многих романтических драмах, в «Морском разбойнике» долгое время остается неизвестной зрителям и, частично, самим персонажам близкая родственная связь, в которой находятся между собой главные герои» (стр. 159). Разные художественные методы отличаются друг от друга не спецификой предмета изображения, а характером его осмысления, что, естественно, оказывает непосредственное влияние и на форму его художественного воплощения. Разбойник не редкость и в реалистических произведениях (Карл Моор у Шиллера, Дубровский у Пушкина), если поискать, то можно найти и колдунью (ведьмы, например, есть в «Макбете»). Что же касается интриги, построенной на неожиданно раскрывшейся родственной связи, то это обычный прием в драматургии, не имеющей к романтизму никакого отношения. На таком драматическом нерве держатся многие пьесы Детуша, Лашоссе, Мариво, Дидро. Методология художника определяется не по материалу, а по характеру его интерпретации. Точно так же одни и те же художественные приемы приобретают различный смысл, если они включены в разные идейно-эстетические системы.

В этой связи весьма дискуссионным кажется стремление В. Бочкарева относить драматургов к классицизму или романтизму в зависимости от того, нарушают или выдерживают они в своем творчестве пресловутые «единства». Драма может быть закована в броню всех трех единств и все же оставаться реалистической. Примером тому многие пьесы Мольера. Единства нередко используют сентименталисты (Озеров), романтики (Байрон, Кюхельбекер), но отсюда нельзя делать вывода о «гибридности» методологии этих писателей.

«Формальная» близость романтиков к классицистам свидетельствует лишь о сложности романтического мировоззрения, имеющего такие стороны, которые позволяют использовать классицистские традиции. В частности, декабристы, подобно теоретикам классицизма, рассматривали искусство не как отражение действительности, а как средство морально-политической пропаганды. Для них характерен был утилитарный подход к художественному творчеству, препятствовавший им писать исторически-конкретно и объективно. Рылеев, Кюхельбекер и другие во многом напоминали Вольтера, который заставлял изображаемых им исторических деятелей «к стати и не к стати выражать правила своей философии» ¹, что вело к превращению героев в «рупоры духа времени», снижало художественный уровень исторической драмы. Утилитаризм в литературе составил целую эпоху, и поколебать его устои удалось впервые только Пушкину.

Наиболее удачно в монографии В. Бочкарева написаны главы, посвященные «Борису Годунову». Опираясь на работы своих предшественников (Г. Гуковского, Б. Городецкого, Д. Благого и др.), а также на основе своих собственных разысканий, автор дал весьма содержательный анализ пушкинской трагедии, глубоко раскрыл ее новаторские черты.

Исследователь правильно связывает художественные завоевания Пушкина с глубиной его исторического мышления, со стремлением осмыслить жизнь как объективный процесс, имеющий свои внутренние источники развития. Историзм Пушкина В. Бочкарев ставит в связь с народностью поэта, с глубоким пониманием им того, что именно борьба народа за свое освобождение является главным двигателем истории.

Пушкин, по мысли В. Бочкарева, синтезировал две тенденции, имевшие до него место в европейской драматургии. Одна была представлена Шекспиром, постигшим «страсти», другая – Гёте, понявшим «нравы» («Гец фон Берлихинген»). В результате возникла драма совершенно новая по своему методу. «Борис Годунов», пишет В. Бочкарев, «является высшим образцом произведения историко-драматического жанра в мировой литературе, величайшей в мире подлинно исторической, глубоко народной, реалистической трагедией» (стр. 493).

В этой связи хотелось бы сделать несколько замечаний. Столь широкая оценка «Бориса Годунова» обязывала В. Бочкарева более основательно рассмотреть творчество предшественников Пушкина за рубежом. Автор же ограничился лишь весьма беглым обзором драматургии Шекспира, Гёте и Шиллера.

И еще об одном, на мой взгляд, наиболее важном. Говоря об эпохальном значении пушкинской трагедии, В. Бочкарев по существу не раскрывает социально-исторических причин новаторства Пушкина. В самом деле, почему в период господства романтических идей вдруг появилась реалистическая трагедия? Что это – чудо? Плод гения или закономерный этап развития литературы? В. Бочкарев не дает ответа на эти вопросы. Для их решения мало указать на влияние Шекспира или Гёте, его испытывали и романтики. Недостаточно рассмотреть социологические и эстетические взгляды Пушкина. А следовало бы в полном объеме охарактеризовать мировоззрение поэта, показать, почему, в силу каких исторических причин он расстался с романтизмом и перешел на позиции реализма. Надо было раскрыть объективные тенденции общественного и исторического развития в России и за рубежом, способствовавшие формированию реалистического искусства. Всего этого в монографии нет, и потому она при всей своей содержательности в ряде случаев носит описательный характер. И последнее. Работа чрезмерно растянута, некоторые главы можно было бы без ущерба ужать за счет малоценного материала, уплотнения анализа, унификации и сокращения ссылок и сносок.

г. Казань

1. А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 11, Изд. АН СССР, М. – Л. 1949, стр. 272.[↩]