Испытание работой

Основу коммунистического воспитания, всестороннего развития личности составляет творческий труд.

(Н. С. Хрущев)

Литература страны, где романтикой подвига, а не бизнеса окружены слова «управлять», «торговать», «строить», естественно увлечена человеком, влюбленным в свое дело. Человек и труд – вот главные ее герои. Естествен и интерес критики к произведениям, так или иначе пытающимся понять, что же воспитывает труд в человеке сегодня, какова «философия» современного труда.

К сожалению, уже успел сложиться целый набор «стандартов». Согласно требованию одного из них, литература конца 50-х – начала 60-х годов, которую привлекает взаимосвязь между трудом и духовным становлением личности, прямо противопоставляется; литературе первых пятилеток, якобы просто возвеличившей труд. (см. А. Ложечко, Человек и труд, «Литература и жизнь», 6 января 1961 года).

Чтобы убедиться, что изыскания подобного рода лишены какой-либо реальной основы, достаточно обратиться к общеизвестным работам по истории советской литературы… Если музыку «плана» и «темпа» в «Гидроцентрали» или во «Время, вперед!» ёще можно квалифицировать как «простое воспевание труда», то уже «Соть» кончается знаменательными словами: «Отсюда всего заметней было, что изменился лик Соти и люди переменились на ней». А к концу 30-х годов роман о социалистическом строительстве и так называемый «роман воспитания» как бы сливаются: «Педагогическая поэма», «Люди из захолустья», «Танкер «Дербент» и, конечно же, «Скутаревский», Во всех этих произведениях труд понимается писателями не только как историческое созидание, но и как творчество новой жизни через нового человека.

Неверно, на мой взгляд, и утверждение Я. Эльсберга («Нравственный опыт эпохи», «Литературная газета», 14 июля 1960 года), что большое дело перестало быть самостоятельным героем наших книг. Жадность, с которой следят за судьбами больших строек, доказательство «за», а не «против». И все-таки строительство железной дороги, предположим, в очерках М. Ганиной непохоже на стройку ни в романе В. Катаева «Время, вперед!», ни в романе Л. Леонова «Соть». Труд для Катаева – почти символическое «действо», для Ганиной – повседневное дело. Л. Леонов, если прибегнуть к метафорическому определению, был историком социалистической стройки, ее философом, В. Катаев – ее поэтом, В. Овечкин и Е. Дорош – это как бы общественные контролеры. В практической нацеленности, в документальности «Районных будней» и «Деревенского дневника» видится мне примета сегодняшнего дня.

На мой взгляд, литература последних лет вообще гораздо ближе литературе 30-х годов, чем, скажем, начала 50-х… Роман В. Кожевникова «Знакомьтесь, Балуев» созвучен повестям Ю. Крымова, Но никак не роману В. Попова «Сталь и шлак».

Но продолжение – не значит повторение. За двадцать лет многое изменилось в стране.

Что такое современный работник? Человек, который только в коллективе начинает понимать значение труда, выпрямляется и становится личностью, как утверждает та же А. Ложечко, ссылаясь на повесть Е. Карпова «Сдвинутые берега»? Думается, такое утверждение несправедливо. Правда, в последнее время у нас появилось много произведений о молодых людях, выросших «за розовыми занавесками» домашнего благополучия и получающих в трудовом коллективе «путевку» во взрослую самостоятельную жизнь… Но это конфликт особого рода, так сказать, возрастной.

Бесспорно также, что существуют и всегда будут существовать люди, в силу тех или иных обстоятельств незнакомые со счастьем деяния, но речь в данном случае не об этих «периферийных» судьбах.

На мой взгляд, очень современно ставится проблема «человек и труд» в романе Д. Гранина «После свадьбы».

…В начале романа Игорь Малютин при всех своих приятных качествах – способный ученик карьериста Лосева. Это от Лосева научился Игорь выгодному искусству вовремя понять, куда смотреть и кого слушать… И пока идет обычная заводская жизнь, прятать в себе «лосевское» Малютину совсем не трудно, даже от самых близких людей… Но вот приходит разверстка: МТС нуждаются в специалистах, и выбор падает на Игоря. Малютин вынужден уехать. Это не сознательное решение человека, понимающего, что положение в сельском хозяйстве требует самых решительных усилий, и не романтический порыв, заставивший героя «Занозы» Л. Обуховой принять призыв партии «как воинскую команду». Игорь всего лишь примиряется с необходимостью отъезда, не сумев преодолеть неудобные «обстоятельства». Впрочем, Малютин даже в начале романа – не только способный кандидат в «Лосевы», но и традиционный гранинский герой: человек, влюбленный в технику. Правда, он не ведущий конструктор, как герой «Искателей» Лобанов, но и для него так же, как для Лобанова, труд – и потребность, и творчество, и счастье. Однако оказывается (всей логикой повествования Гранин настаивает на этом), что даже одержимость такой высокой страстью, как изобретательство, может быть этически нейтральной. И если в 1952 году творческого подвижничества Д. Гранину было достаточно, чтобы романтизировать своего Лобанова, то в 1959 году этого оказалось мало, чтобы преподнести Игоря Малютина как героя, достойного подражания, как образец, ибо главный его жизненный принцип: «никогда не работать вхолостую» – не защищает от циничной философии Лосева.

Спросите Игоря, такого, каким он предстает перед нами в начале романа, почему он просиживает ночами над чертежами своего РОПАГА, и он вам непременно ответит: потому что мне так нравится. И пока он работает «потому, что так ему нравится», то есть для себя, – он работает и для общества, так как труд его производителен и общественно полезен. Но когда тот же Игорь, приехав в Коркинскую МТС, начинает работать только для общества, он перестает работать для себя.

Не сразу приходит к нему сознание ответственности не только за вверенные ему машины, но и за судьбу урожая, за весь Коркинский район, за его людей…

С новым чувством, в котором нет больше «тоски отлучения»,бродит новый Малютин по Ленинграду. И странные мысли приходят ему в голову: «Как бы они тут обходились без него? Он чувствовал себя кормильцем всех этих тысяч старых и молодых женщин с авоськами, мужчин с папками и свертками, мальчишек, бегущих из школы» (курсив мой. – А. М.).

Сознание ответственности за людей, которое Гранин называет «чувством кормильца», становится для обыкновенного парня Игоря Малютина нормой поведения, убеждением, нарушив которое, он перестал бы уважать себя. Мало того, неожиданное это чувство настолько его меняет, наполняя жизнь новым смыслом, что нелюбимая, казалось бы совсем «нетворческая» работа, которую он исполнял отчасти по обязанности, отчасти потому, что ничего не умел делать «вхолостую», становится «работой для себя», то есть начинает приносить нравственное удовлетворение.

Это одна сторона вопроса. Но сегодняшний день литературы связан – и иначе и не могло быть – с традициями «производственного романа».

Среди книг этого рода были, разумеется, разные: честные и конъюнктурные, хорошие и плохие. Однако именно серийное производство «производственных» романов в какой-то степени способствовало тому, что метод раскрытия сущности человека через его деяние был как бы скомпрометирован. Это сказалось, в частности, на характере произведений писателей, вступивших в литературу в течение последних четырех-пяти лет, которым так или иначе, но пришлось «отталкиваться» от традиционного героя.

Старик Костромин Г. Горышина, Петр Удочкин В. Липатова, Палан Красная Калина Э. Шима, Росомаха В. Конецкого, «отщепенец» Ю. Казакова – «естественные люди», и если подойти к ним как к явлению, то это своеобразная реакция на производственного героя, который перевыполнял производственные планы, заседал в президиумах, моментально исправлял ошибки, был отличным семьянином и, конечно же, продвигался, непременно продвигался по служебной лестнице.

«Естественный человек» просто живет. И человеческая ценность его измеряется мерой выдержки и мужества в борьбе с суровой природой, всякого рода стихийными бедствиями и трудностями.

– Надо же – живой, – удивляются ему его «создатели» (как удивляются дети, которым надоели великолепные механические и пластмассовые игрушки, – морской свинке или снегирю). – Надо же – живой…

Отсюда же, на мой взгляд, и значительное увеличение количества повестей и рассказов «из лесной жизни». Причем в Отличие от произведений лесных знатоков М. Пришвина и В. Бианки эти «лесные» книги написаны горожанами, в изумлении открывающими для себя «затерянный мир». Вот признание одного из убежавших в природу «естественного героя» Б. Сергуненкова:

«Я не хочу сказать, что я хорошо изучил лес. Пусть простят мне это лесные знатоки, но я не знаю многих повадок зверей и птиц, не знаю названий многих цветов и трав. Мне никто о них не рассказывал и не объяснял, а под рукой у меня не было такой книги, чтобы самому научиться».

С увлечением «естественным человеком» связана и проповедь первородной, простой, как соль и хлеб, жизни, я бы сказала даже культ «простоты».

«На меня все говорят, что я не такая какая-то… А я простая. Никакая я не легкомысленная, просто я простая» (курсив мой. – А. М.), – говорит девушка в лирическом рассказе Ю. Куранова «Лебедь» (из цикла «Перевалы Усинского тракта»).

И в этом – главное ее очарование, такое же прочное, как созвездие Лебедя, как осенний гон маралов, как древние каменные истуканы – Чингисы, что веками стоят по дорогам «Малинового Саяна»…

Даже А. Вознесенский, кокетничая и заставляя не раз вспоминать старый парадокс Уайльда – «простые удовольствия… последнее прибежище сложных натур», – отдал дань общему увлечению, «перелицевав» горышкинский лозунг «хлеба и соли» на «Долой Рафаэля! Да здравствует Рубенс!». Прошел даже конкурс на «единицу простоты». «Просто, как грабли», как «закон Ома» – это вариант В. Липатова. Для Э. Шима эталон простоты – «обеденная ложка» и т. п.

А главное, отсюда же увлечение соленой, грубой, потной, «изначальной» работой!

«Не знаю отчего, – пишет Ю. Казаков в «Северном дневнике», – но меня охватывает вдруг острый приступ застарелой тоски, тоски по жизни в лесу, по грубой, изначальной работе… (курсив мой. – А. М.). Давно, давно уже приходит ко мне иногда, является и молча стоит и смущает картина моря или реки и дом на берегу, дом «в ущелье, сложенный из хороших бревен, дом с печкой и коричневыми, слегка прокопченными дымом потолочными балками. И моя жизнь в этом доме и на берегу моря, и моя работа – ловить ли семгу, рубить ли лес, сплавлять ли его по реке… мужчина должен узнать пот и соль работы, он должен сам срубить, или, наоборот, посадить дерево, или поймать рыбу, чтобы показать людям плоды своего труда – вещественные и такие необходимые, гораздо необходимей всех рассказов!»

Можно, конечно, видеть в этом увлечении только позу, можно иронизировать, вспоминая Руссо, Монтескье; можно «даже, дабы доказать, что все это «уже было», процитировать хлебниковское:

Нам много ль надо?

Нет: ломоть хлеба,

С ним каплю молока,

А солью будет небо

И эти облака…

Но серьезность, с которой молодые литераторы играют в «хлеб и соль», заставляет так или иначе связывать это явление с фактом «девальвации» производственной темы в романе 50-х годов.

Однако все просто только до тех пор, пока «простые герои» находятся в первозданных условиях: горный Алтай, лесная сторожка, идущий на малой скорости товарный состав и т. д.

Но как только меняются обстоятельства и вместо алтайских дебрей им приходится действовать в условиях современной стройки, большого производства и т. д. – сразу же возникает великое множество нерешенных вопросов и неразрешимых ситуаций.

Мало того, даже искусственно создав «первозданные обстоятельства», писатель не всегда сможет свести концы с концами, если не ограничивается коротким рассказом, но решается на более или менее развернутое повествование, как это случилось в повести Б. Сергуненкова «Лесные сторожа».

Мудрость скворцов

…На лесной кордон приезжает двадцатидвухлетний парень, демобилизованный по болезни матрос.

Человек он городской, лес ему в диковинку, и поначалу приходится нелегко: порубщики, лесные пожары, одиночество, – много «разного пришлось хватить в этом лесу…» Но лес вылечил его, «обрадовал, удивил».

Повесть кончается очень светло и оптимистично:

«Вдоль дороги на телеграфных проводах рядышком усаживаются птицы… Они привыкли, что каждый день я прохожу мимо них и пою песни. Песен у меня много. Я пою о том, что есть на свете веселый парень, которому очень хочется жить. Есть у этого парня рабочие руки, легкие ноги и здоровое сердце. Есть у него родина, которую он любит, есть работа, которую он любит, а больше ему ничего не надо…

Слушатели у меня – знатоки великие и придирчивые, и поэтому я очень стараюсь. Вероятно, они сравнивают свои песни с моими и выносят приговор.

Я пою до самого дома, К нему я подхожу затемно. Моих пернатых товарищей не видно, но я уверен, что они все прислушиваются к моему голосу. Завтра они будут петь мои песни».

«Завтра они будут петь мои песни»… Фраза эта не просто поэтическая завитушка, но облеченная в поэтическую форму философская (если только можно все это назвать в середине XX века философией) формула, ибо герой В. Сергуненкова всерьез уверен: настоящая мудрость – это мудрость скворцов: «они настоящие мудрецы, они знают жизнь».

Разные события совершаются в повести, разные люди с разными судьбами, хотя и не задерживаясь, все-таки проходят через нее, но страницы чередуются, подчиняясь только календарю природы, только временам года. Осень, зима, лето, опять осень, опять зима, опять лето.,. «Мы жили с ним (лесом. – А. М.) вместе, – признается герой повести, – как братья».

А между тем жизненный материал, образующий повесть, не бесконфликтен. Вспомните Ваську Беглеца – профессионального порубщика, веселого, разбитного парня, прикрывающегося юродивой присказкой – «мы люди простые», на которого автор «напустил» для устрашения чудо-богатырей под предводительством дядьки Черномора – боцмана Кулебяки, и те быстрехонько навели в лесу военно-морской порядок.

Разделавшись таким образом с «обстоятельствами», которые обещали нам серьезный рассказ о серьезной жизни, Б. Сергуненков спешит сообщить, что лось может подарить свой рог, что сугробы – это зимние облака, которые никак не соберутся улететь, дожидаясь легких весенних дней, что елки умываются снегом и т. д.

Все эти подробности обличают в авторе человека не только наблюдательного, но и поэтичного, более того – обладающего фантазией. Но этих достоинств, к сожалению, мало.

Б. Сергуненков, утверждая «мудрость скворцов», лишает своего героя подробностей, оставляя без характера, без предварительной судьбы (его «морское» прошлое, мягко говоря, условно» так же, как условны боцман Кулебяка и «братишки», насмерть запугавшие «браконьеров»).

И все это вовсе не потому, что Б. Сергуненков не чувствует характерное, – эпизодические лица в его повести и живописны и убедительны. Но потому, что не условный, а вполне реальный парень, родившийся в большом городе в конце 30-х годов, вряд ли бы согласился с тем, что «мудрость скворцов» – высочайшая мудрость… Поэтому героя нет, нет человека, но есть «рупор», приспособленный автором для того, чтобы рассказать об удивительном открытии – существований всего в сорока семи километрах от Ленинграда зеленого государства, у которого свой флаг – тоже зеленый. И Б. Сергуненков, получив права гражданства в зеленой «державе», как верноподданный, славит цвет его знамени: «В лесу познаешь смысл красок.