Искания поэта
Б. Соловьев, Поэт и его подвиг. Творческий путь Александра Блока, изд. 2-е, дополненное, «Советский писатель», М. 1968, 770 стр.
Многолетнюю работу Б. Соловьева над наследием Александра Блока отличает стремление охватить творческий путь поэта целиком: от Блока конца 1890-х годов до Блока 1921 года. Второе, доработанное издание книга «Поэт и его подвиг» во многом уточняет и дополняет созданный Б. Соловьевым ранее портрет любимого поэта. Вышедшее массовым тиражом, оно расскажет о Блоке самым широким кругам читателей.
Б. Соловьев раскрывает судьбу Блока как «трилогию вочеловечения», то есть заявленное когда-то (1911) самим поэтом продвижение от личного, индивидуалистического в творчестве – через «необходимый болотистый лес» – к поэзии гражданственной и революционной. Следуя такой блоковской самооценке, Б. Соловьев не впадает в схематизм, а лишь ищет своеобразный способ напомнить, что поэтическая личность есть действительно нечто целое, последовательно развивающееся в сложных отношениях с исторической средой. Б. Соловьев избежал опасности рассечения этого целого по социальному, художественному, «чисто личному» слоям. Исследователь представляет читателю эстетически значимый баланс всех этих начал в жизни поэта.
Уже обращаясь к ранней блоковской лирике, автор книги Оказывается вынужденным оперировать понятием «лирический герой». Б. Соловьев точно почувствовал, насколько естественно присутствие такой фигуры именно в поэзии, питаемой блоковским мироощущением. Под именем «я» здесь выступает персонаж, взявший из облика самого поэта лишь подчеркнуто сгущенное зло или вообще чуждый этому облику; у подобной образности обнаруживаются и психологические и философские основы. Прежде всего выясняется роль неоднократно отмечаемого исследователем дуализма блоковской этики, предполагавшей равное приятие добра и зла как жизненпых стихий, неизменно сопутствующих друг другу (в культуре декаданса такая норма действительности и человека считается реалистической). И далее: поэтика «двойничества» питается у Блока таким своеобразным пантеистическим субъективизмом, при котором весь мир оказывается заселенным не чем иным, как отчужденными «я» самого художника. Подобного рода философско-эстетические характеристики усилены в новом издании книги, в частности в главе «Новая поэзия», где Блок рассмотрен в общем кругу русских символистов. Именно с обращением к символизму связывает автор книги самоопределение Блока в русской поэзии. «Блок входил в литературу как поэт-символист, и в его творчестве навсегда сохранились черты символизма…» А позже, когда за Блоком замечена я явная тяга к реализму, делается оговорка, что само представление о реализме было у Блока весьма мистическим. Что же до интересующих вас здесь «Стихов о Прекрасной Даме», то они, но Б. Соловьеву, совместили в себе сразу два течения русского символизма – соловьевское и брюсовско-бальмонтовское.
Однако, верный логике своего исследования, автор уже в этих ранних циклах Блока усматривает обещание будущих поэтических переворотов и завоеваний:
Будет день – и свершится великое,
Чую в будущем подвиг души…
Такой залог будущего социального подвижничества – в романтическом своеобразии ранней блоковской лирики, в которой даже сокровенное было затронуто настойчивой тягой к сверхличным ценностям. Поэт бесспорно движется «от личного к общему», пусть скачала это «общее» и выступает не как социальное, а как совершенно бесплотная «София», неземная «Красота». (В. Соловьев вполне прав, рассматривая блоковский культ вечно женственного как абстрактно-философский, пусть «Стихи о Прекрасной Даме» и вдохновлены любовью к женщине вполне реальной – Л. Д. Менделеевой.)
Автор книги «Поэт и его подвиг» объективно, ничуть не упрощая, показывает, как и через какие события Блок двигался от культа вечно женственного к героям «Скифов» и «Двенадцати», как «общее» наполнялось новым смыслом. Тут все было значимо: годы первой русской революции, когда романтические порывы поэта обрели особый размах; и события литературного ряда: раскол в кругу символистов; и личного: семейный кризис Блоков. В мир с расширившимися горизонтами поэт вступает с новыми надеждами:
Открыли дверь мою метели…
И в новой снеговой купели
Крещен вторым крещеньем я…
Это для Блока «переломный» момент в его творчестве. В «Ангеле-хранителе» подвижничество души уже ищет осуществиться именно как гражданское деяние, как дерзание «убить – отмстить малодушным, кто жил без огня». Так вызревает идеал «Возмездия», те порывы к новому, общественному действию, которые выразились тогда же и в театре Блока (особенно в «Розе и Кресте», то есть уже к 1912 – 1913 годам). Рассказ о Блоке-драматурге (расширенный в новом издании главой «Песня судьбы») как о не вполне удачном опыте Блока в экспрессионистском театре интересен тем, что Б. Соловьев не следует весьма стойкой, но совершенно архаичной традиции: исследуя драматургию Блока, непременно ругать походя театр Метерлинка. (Странно, но как «метерлинковщину» третируют вовсе не сценическую стихию рока, а то обдуманное стремление показать зрителю со сцены жизнь «чистых» гуманистических идеалов, с которым как раз и связаны ценные достижения мирового театра XX века.) Б. Соловьев совсем не так суров к нетрадиционному, нереалистическому театру, и это позволяет ему дать трезвую оценку драматургическому наследию Блока.
В целом авторская концепция «переломного периода» Блока весьма убедительна. Однако хочется все же заметить, что ряд произведений этого времени с их комплексной проблематикой, с теснейшим переплетением «личного и общего» привлек внимание автора лишь исключительно публицистическими акцентами. Это досадно. Допустим даже, что при достаточной отвлеченности «Розы и Креста» опустить чисто биографические штрихи в образах Изоры, Бертрана и Алискана – не беда (хотя и тут внимательное прочтение блоковских дневников 1912 – 1913 годов могло бы поколебать уверенность по поводу этой отвлеченности). Но не обедняется ли Блок и впрямь, когда мы забываем, что «Ангел-хранитель» не только отклик на общественные катаклизмы, но и интимная исповедь («…ты мне сестра, и невеста, и дочь… не можем согласно мы жить…» и т. п.)? Не это ли упущение заставляет позже – совсем уж неожиданно – заявить, что «Ангел-хранитель» – стихотворение о Христе как символе демократических чаяний Блока? Не завершен и анализ «Второго крещения». Автор обычно не скуп на цитаты, и неясно, отчего вслед за выдержкой из Блока:
И в новый мир вступая, знаю,
Что люди есть, и есть дела, –
вовсе не упоминается и никак не оценивается близлежащий вывод, «что путь открыт, наверно, к раю всем, кто идет путями зла». Без этого вывода, вполне закономерного в системе взглядов Блока, не до конца понятна целая эпоха в творческой биографии поэта. Наконец, не совсем точно передана история конфликта Блока с московскими мистиками. О памфлете А. Белого «Куст» подробно рассказывается раньше, чем о «Балаганчике». «Балаганчик» же между тем был опубликован уже в апреле, а «Куст» написан лишь летом 1906 года. Таким образом, неизбежно создается ложное представление как о последовательности инвектив в атом споре, так и о подлинной полемической глубине «Балаганчика», вовсе не бывшего репликой на недружелюбную публикацию А. Белого. На наш взгляд, автор напрасно пренебрег и возможностью подчеркнуть, что «Балаганчик» был для Блока не отказом от мистики вообще, а лишь разрывом с отдельной группой мистиков, о чем сам поэт не раз свидетельствовал и в 1906 и в 1910 году.
Прослеживая вместе с Б. Соловьевым извивы творческой и жизненной судьбы поэта, читатель узнает, что взгляды Блока на место художника в мире качественно вполне обновились уже ко времени написания статьи «Памяти В. Ф. Комиссаржевской»; именно тогда Блок пришел к убеждению, что подлинный поэт эпохи – не «визгливый» смычок, а добросовестно ведущий единую мелодию солист «мирового оркестра». Это новое творческое самосознание («все уж не мое, а наше») отразилось в поэтическом творчестве Блока еще задолго до 1917 года; поэтому такие произведения, как «Возмездие», «Грешить бесстыдно, непробудно…» и «Соловьиный сад», привлекают особое внимание автора книги. Во многом, как устанавливает Б. Соловьев, мироощущение и этика Блока остаются и теперь достаточно абстрактными – и неизбежно противоречивыми. Так, универсальный вывод «мир прекрасен, как всегда», сделанный в годы мировой бойни, резко диссонировал исторической ситуации. Но тот же вывод приобрел совершенно новый в дни свершения великой Революции, «углубленный и грозный смысл». И смысл этот, по Б. Соловьеву, – борьба с клеветниками России, видящими в величественном «разрыве времен» конец человеческой истории, спор с теми «пророками революции», которые звали уклониться от участия в ее свершениях. Верно поняв конкретно-историческое содержание слов Блока – «человек в наше время не имеет права на счастье» – как полемику с таким «великим предательством» воинствующего гуманизма, Б. Соловьев целиком встает на сторону поэта. И у самого Блока автор подчас отмечает серьезнейшие идеологические заблуждения. Б. Соловьев не считает необходимым представить путь поэта к подвигу исключительно гладким и прямым. Без ложного опасения «повредить великому» говорится о запальчивом отказе Блока одно время от заветов Белинского, Чернышевского и Некрасова, вскрывается вся беспочвенность этого отречения. В главах «Воля к подвигу» и «Накануне» показано, сколь закономорным было возвращение Блока от крайностей «антиобщественности» к подвижничеству революционных лет. Столь же всесторонен и анализ последних произведений Блока. В связи с «Двенадцатью» и «Скифами» не обойдены ни явный «бакунизм» Блока в его увлечении «разгулом священных стихий», «попиранием заветных святынь», ни сложная связь этих произведений с лево-эсеровской ирессой. Эстетическое чутье и дальновидность историка не изменяют Б. Соловьеву и тут. Автору удается доказать, например, что в «Скифах»»поэт – по-своему, со своих позиций – поддерживает мирную политику и мирную инициативу большевиков». «Двенадцать» же рассмотрены не только как гражданский, но и как художественный подвиг, как одна из вершин мировой поэзии. Согласно общей целевой установке своего труда, Б. Соловьев напоминает о своеобразной связи времен во всем творчестве Блока, подтвердившейся в образности «Двенадцати». «Старый мир, как пес безродный» тут своеобразно перекликается с заносимым снегом псом из «Поэтов» 1908 года; даже когда-то подхваченное Блоком прямо на улице презрительное и меткое «пи-са-тель» претворяется в фигуру «витии», и как завершающий единую галерею блоковских героинь понят образ Катьки. Что же до образа Христа, то ему Б. Соловьев посвящает немало страниц, по изложение здесь вполне традиционно.
По-особому интересен дискуссионный аспект заключительных глав исследования. Антибольшевистская пресса обычно оценивала молчание Блока в последние годы его жизни как немой упрек «нехудожественной» революционной действительности. Умышленно игнорировалась плодотворная работа поэта в советских культурных учреждениях, а также вся тяжесть чисто физического недуга, мешавшего Блоку писать, как прежде. Поэтому весьма ценно доказательное опровержение Б. Соловьевым версии «раскаяния» поэта в своем гимне революции как «фантастической картины, ничего общего не имеющей с действительность»)». Полемический пафос, насыщающий лучшие главы в книге, помогает воссоздать образ Блока во всем его богатстве. И весь рассказ о мучительном, но героическом и победном пути духовных исканий поэта достоин самого внимательного прочтения.