…Вновь на банальную тему

В этом разделе все статьи публикуются в дискуссионном порядке.

Душа влечется в Примитив.

Игорь Северянин

Некоторые считают, что рассуждать о художественности – ныне признак дурного тона. Фразу: «Это плохо написано» – не произнесешь, не рискуя прослыть занудой или эстетом. Кто-нибудь тут же заметит, что нет банальнее темы, чем тема художественной банальности.

Все это происходит небеспричинно, и жаловаться на это глупо. Однако ж у каждого в мире свои заботы, и у меня тоже.

Я не буду писать о художественности вообще. Моя задача более узкая, частная, стилевая, но одновременно она – повышенной сложности, а объект моего недовольства мобилен и часто незрим и неуловим, отчего, на мой взгляд, опасность не меньше, а больше.

* * *

Читатель, позевывая, уже приготовился к очередному разбору таких-то и таких-то стилистических ляпов, к разоблачению пошлости в обрисовке любовной темы и к назиданиям в том смысле, что Пушкин бы так не сказал, Толстой проповедовал целомудрие, Чехов же был превосходным стилистом.

Однако же ничего такого не будет. Кто ищет пикантностей и закрученных фраз, походящих на пресловутые выдержки из мифически-ученических сочинений («поезд, который задавил Анну, долго влачил ее жалкое существование»), может спокойно бросать статью: здесь не об этом.

Что же касается классиков, то я уж выскажусь тут же, немедленно и больше не потревожу теней. В последнее время классики как бы заново возродились, и это нам было радостно. Классики вдруг воочию доказали: они знали и понимали мир и людей в нем так, что сказали о них на столетия вперед, и пока мы разбирались в противоречиях сложного быта, их книги спокойно ждали на полках своего неизбежного времени. Их сняли с полок, взглянули в них свежим взором – даже школьные чудо-программы не смогли помешать атому новому и торжественному возрождению строгой русской классики, классики глубокой духовности и большого стиля.

Но, как нередко бывает, суетные люди классику тут же задергали, затрепали, заговорили. Кое-кто уже воспринимает такие толки как обсуждение птиц и ящеров мезозойской эры.

Мы будто забыли, что классики, что Толстой, Достоевский и Чехов, – что это люди, которые жили там же, где и мы, и не далее, как один-два человеческих, возраста в прошлое…

* * *

Так чего же мне надо? Ляпов я разбирать не буду, пасхальную мессу в честь классики объявить не намерен.

Я собираюсь тут говорить о том, что мы обозначили странным и горьким термином – средний уровень.

Именно это мне кажется самым страшным в нашей литературной текучке. Ляп и ЧП – ну что с них взять; их появление даже и успокаивает. Мол, ляп, ну, он ляп и есть: нечто экстравагантное, нетипичное. Остальное же все в порядке.

Нет, и остальное не в порядке. Проблема клише! Клишированное умение строить фразу: не коротко и не длинно, в меру броско и экономно в начале произведения (особое внимание – первой фразе!), в меру плавно и экстенсивно в середине, в меру пейзажно и закругленно в конце («А солнце сияло на старых крышах, освещая зеленые тополя и кран, который стоял, напоминая уснувшего журавля и…» Не бойтесь, ссылки не будет, это ниоткуда). Клишированное умение закрутить проблему и тему: в меру любовь и нравственность, в меру борьба новатора с проходимцем, причем сложилась оригинальная ситуация, при которой в одних и тех же характерах жизни вон те писатели видят новаторов, эти же проходимцев и наоборот, и где там опять-таки «добираться до глубины», до эпитетов и метафор, – кому это надо… Клишированные вульгаризмы ставят искусство на грубые и мучительные приколы механически-утилитарных задач, что для искусства как целостно-духовной деятельности равно смерти.

Журналист, когда хочет выразить мысль, говорит, например: «Народы мира борются за свободу». Художник, настроенный в том же духе, внушает нам само состояние, чувство свободы и вообще поступает иначе. Смелость и мужество художника не в том, чтобы выпячивать те или другие слова или имена, а в том; чтобы оставаться верным своему делу. Бывают моменты, когда эта смелость труднее всякой другой. Много ли ее ныне?

Некоторые писатели уже создали определенную, клишированную читательскую аудиторию, которая и литературой интересуется вообще постольку, поскольку ждет от «своих» писателей соответствующих писаний. И последние усердно «удовлетворяют» этим клишированным запросам.

Принцип клишированности, принцип среднего уровня, принцип распределения по ранжирам и по образцам в искусстве тревожит. Я не хочу сказать, что у нас нет индивидуальных и крупных талантов, так говорить было бы глупо (учитывая вдобавок, что далеко не все из ныне сущих талантов уже развернулись вполне). Я говорю лишь о тех критериях, которые дают себя знать в литературе. Мы столько толковали об «индивидуальных, неповторимых, своеобразных», что и эти слова у нас уже клишировались в мозгу, и, на словах механически признавая «значение индивидуальности», мы на деле нередко угрюмо и с раздражением отвергаем всех, кто не уложился в обоймы. Те, кто внутри них, – те приняты, узаконены, с ними все ясно: у них билеты и ярлыки, своеобразные паспорта, им указаны место и роль в системе трансмиссий и поршней.

Но порой неуютно тому, кто действительно, а не механически индивидуален, кто посмел предъявить купюры, еще неизвестные в обращении.

Я, может, преувеличиваю, но, думаю, тенденция уловлена правильно. Клишированность художественного мышления кое-где становится, нормой, и это, по-моему, – бедствие для искусства.

Быть может, делу поможет, если я приведу примеры. Назвать – это первый этап решения.

Пусть не сетуют авторы, оказавшиеся в поле зрения этой статьи. То есть сетовать они все равно, конечно, будут, но я просто прошу понять меня правильно. Я не пишу здесь о том, что вообще не имеет отношения к литературе. Я пишу лишь о том, что отношение имеет, но не полное.

Вот я открываю повесть писателя, на обложке которой предупредительно выведены благожелательные слова Паустовского, предпосланные одной из прежних книг… Как много у нас таких репутаций! Один раз похвалил метр – и спокойная жизнь до заката дней…

«Полдень сморил Полыхаево… Давно не шли дожди. От жары пожухла листва на деревьях. Посохла крапива, повяла лебеда на облогах. Собаки отлеживались в душных конурах и дышали языками. Только изредка псы лениво выползали, гремя цепями, наружу, лакали теплую воду и снова, гремя цепями, заползали в будки…»

И дальше: «Василий Никанорович вкопал новые столбы с прогудроненными комлями, «поднял» прясло. Делал он это старательно, как для себя, но все время ворчал, сам с собою разговаривал, рассуждал и ругал Демида Гурьева за отступничество, за измену деревне, за непочитание родительской памяти…

Василий Никанорович долго смотрел на внука. Он подумал, что скоро в Полыхаеве совсем не останется людей, для которых земля, деревня нужны были бы как хлеб, как вода… И Антон уйдет…»

Чтобы не цитировать дальше, добавлю, что общий сюжетный стержень – это драма старого Василия Никаноровича, бывшего при немцах старостой, – но по поручению партизан, и, однако же, пострадавшего и страдающего за это. Сюжетная фактура, как видим, достаточно благодарна для вскрытия и характеров, и страстей, и борьбы, не входящих в каноны обыкновенной и примелькавшейся сельской повести.

К сожалению, повесть «Меченый» именно такова – типичная. Я не скажу, что это плохо написано. По цитатам вы видите, что перед нами вполне профессиональный автор.

И все же неизъяснимая унылость берет уж при самых первых фразах абзаца: «Полдень сморил Полыхаево… От жары пожухла листва на деревьях».

Уж эти мне «сморил» и «пожухла». Скоро они уже будут сниться после очередной дискуссии о деревенской прозе.

За ними не только банальность стилистики. Ведь ничто же не одиноко в произведении, и по одному словечку, как по маленькой гайке с болтом известной нарезки, можно восстановить всю систему с ее шестеренками и ремнями…

Конечно, тут будет проблема бегства из деревень (да это ведь прямо и обозначено в приведенном выше абзаце). Конечно, тут будут ночные бдения с затяжкой папиросой, с клубами дыма в бессонной горнице, с беспокойным хождением по клетям и по двору одинокого и страдающего старика Василия Никаноровича. Конечно, будут и описания свадеб, и диалоги со всенепременным ломанием и сказовым закруглением языка («хлебца не забудь, солюшки, а лучку и тут раздобудем…»), и лошади, и леса, и поля, и воспоминания о прошлом деревни, идущем на фоне исторических событий, и благостно-хмуроватая концовка с началом строительства нового дома, символизирующим разрыв с неудачами прошлого.

Все оно так и есть. Автору повести не приходит на ум, что достоинством его произведения было бы как раз отступление от железного, деспотического канона, а не послушное следование ему. Что бы стряслось с жанром деревенской повести, если бы этот автор, положим, не тратил так много сил на коряво-круглястые диалоги и полуэтнографические описания, а больше и глубже поговорил бы о душевном состоянии человека, вошел бы в него изнутри, не извне, исследовал бы подробности?

Нет. Это – или там нечто другое, но, в общем, более самостоятельное и творческое – не только не делается, а наоборот: судя по всему, автор и не желает отступать, считает, что это нехорошо – отступать от принятого. Так гладок в своей «корявости», уверен, спокоен весь тон этой повести.

* * *

Кто-нибудь, разумеется, с любопытством здесь предвкушает грядущую расшифровку имени. Кого это он, мол, высек?