Исаак Бабель в четырех томах

Александр РУБАШКИН

ИСААК БАБЕЛЬ В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ¹

В последний раз почти столь же представительное издание сочинений И. Бабеля вышло в 1990 году. Тот двухтомник составила вдова писателя А. Пирожкова (при участии С. Поварцова). Однако нынешнее издание не только более полное, оно отличается принципами построения каждого тома – в нем учитывается стремление И. Бабеля к циклизации произведений: «…бабелевские подсказки позволяют реконструировать в сохранившихся текстах контуры недописанных или погибших книг. Угадываемое во фрагментах целое оказывается богаче каждой отдельной части-новеллы» (1, с. 10).
В свое время цикл «Одесские рассказы» не выходил за пределы четырех новелл (составитель называет их «смыслообразующим центром»): «Король», «Как это делалось в Одессе», «Отец», «Любка Казак». Теперь в «Дополнении к «Одесским рассказам»» напечатаны «Справедливость в скобках», «Закат», «Фроим Грач», «Конец богадельни», «Карл-Янкель», написанные с 1921 по 1933 год. Основанием для публикации этих «дополнений» служат как тематическая и стилистическая близость к первым четырем новеллам, так и авторское указание – «из одесских рассказов». Здесь же нашлось «свое место» для зарисовок «Одесса» и «Листки об Одессе»… Таков убедительный путь реконструкции.
Составитель не включает в этот одесский цикл близкие ему рассказы из «Истории моей голубятни». В них многое связано с Одессой, но это все-таки другая история. В «Голубятне», по мнению исследователя, проявляется биография самого автора, повествователь тут более активен. Рассказ «Карл-Янкель» становится мостиком от одной бабелевской «книги» к другой. Сухих демонстрирует, как образ повествователя из «Карла-Янкеля» соединяет «Одесские рассказы» с «Историей моей голубятни»: «Я вырос на этих улицах, теперь наступил черед Карла-Янкеля, но за меня не дрались так, как дерутся за него, мало кому было дело до меня.
– Не может быть, – шептал я себе, – чтобы ты не был счастлив, Карл-Янкель… Не может быть, чтобы ты не был счастливее меня…»
Такое вот завершение «Одесских рассказов», такая, говоря словами Игоря Сухих, «лирическая сентенция повествователя» (1, с. 19).
Сейчас самое время сказать о стиле статьи к первому тому («Обожженные солнцем») и обо всем, что пишет и как пишет о Бабеле составитель. Конечно, он понимает, что обычный литературоведческий инструментарий тут не годится, но и «лирической сентенцией» не обойтись. Не побоюсь некоторого пафоса: любовь к Бабелю, понимание его поэтики и собственное литературное дарование позволили составителю так сказать о своем герое: «Мопассан – Одесса – солнце: таковы волшебные слова, вызвавшие к жизни нового литературного пророка и новую литературную школу, которую назовут южнорусской или одесской» (1, с. 9). «Бабель смотрит на мир навсегда изумленным взглядом. Он видит его как увлекательный, странный и страшный спектакль на фоне фантастически прекрасных декораций» (1, с. 16). «В сущности, одесский цикл рифмуется с «Конармией». Оба цикла написаны о гибели прежнего мира. Мир Молдаванки переламывается жерновами революции, точно так же как красноармейская волна смывает местечковую культуру украинских и польских городков» (1, с. 19). Как легко было «провалиться» после цитирования блестящих бабелевских новелл! Но этого не случилось.
Два больших цикла об Одессе, пьеса («Закат») и сценарий («Беня Крик») на основе рассказов писателя – такова первая книга первого тома. Вторая, куда меньшая по объему, посвящена Петрограду 1918 года. «Петербургский дневник» важен для понимания пути Бабеля. Еще одно свидетельство жутких событий в революционном городе, где жизнь ценилась не выше, чем в среде одесских бандитов. В зарисовках дневника – вымирающие в зоопарке звери, убийство подростка, не успевшего убежать от комиссаров, скотобойня, залитая кровью уничтожаемых голодных лошадей… Заметки Бабеля, напечатанные в горьковской «Новой жизни», как бы дополняют политические оценки М. Горького в «Несвоевременных мыслях». В статье Сухих дается точная оценка дневника Бабеля: «Яркость красок, о которых хлопотал в 1916 году начинающий Баб-Эль, в петербургском цикле, естественно, отсутствует. Солнце оказывается здесь лишь деталью того же усталого, издыхающего мира» (1, с. 30).
В заметках, наблюдениях, самооценке автора дневника виден художник. К примеру, в эссе «Вечер у императрицы»: «Я стою на Аничковом мосту, прижавшись к Клодтовым коням. Разбухший ветер двигается с Морской. По Невскому, запутанные в вату, бродят оранжевые огоньки». «Петербургский дневник» дал повод Сухих сказать: «Петербург восемнадцатого года стынет под черным солнцем уходящего мира». И тут же обращение к следующей высоте, которую взял Исаак Бабель: «А где-то вдали, в кровавых отблесках то ли заката, то ли рассвета угадываются исполинские фигуры людей на лошадях» (1, с. 31).
Значит, и нам пора раскрыть второй том сочинений писателя, в котором «экзотический Баб-Эль превращается в военного корреспондента Кирилла Васильевича Лютова» (там же). Этот том целиком отдан самому известному сочинению писателя – «Конармии».
В кратком содержании второго тома указано: «Конармия», «Статьи из «Красного кавалериста»», «Дневник 1920 года», «Планы и наброски». В статье Сухих «Киндербальзам среди кентавров» перечислены все 34 рассказа, вошедшие в канонический текст «Конармии». Затем – «Дополнения к «Конармии»» (четыре рассказа). И еще – четыре статьи из давней газеты. И, как и в других томах, – содержательные «Примечания».
Составляя этот том, Сухих провел большую текстологическую работу: сравнил многочисленные журнальные публикации рассказов с последующими изданиями, особенно 1931 и 1936 годов, установил вмешательства конъюнктурного и цензорского характера. Многое стоит за перечислением: «Вычеркнуты (в издании 1936 года. – А. Р.) слишком оригинальные эпитеты; исчезли внешне бесполезные, но интонационно важные служебные слова; последовательно, даже в сказочных новеллах, восстановлены правильные написания отдельных слов и заглавные буквы…» (2, с. 369). Исправлений в нынешнем издании около сотни!
Для читателя эта кропотливая «работа вроде бы незаметна. Однако она неоценима для следующих изданий. Приведу пример. В самом достоверном издании 1931 года (и последующих) есть существенный пропуск (в главе «Комбриг 2»). Напечатано: «- Колесников повел бригаду… И мы услышали великое безмолвие рубки». Составитель восстанавливает журнальный текст («Леф». 1923. N 4. Август – декабрь). Восстановленный текст подчеркнут: «- Колесников повел бригаду, – сказал наблюдатель, сидевший над нашими головами на дереве. – Есть, – ответил Буденный, закурил папиросу и закрыл глаза. «Ура» смолкло. Канонада задохлась. Ненужная шрапнель лопнула над лесом. И мы услышали великое безмолвие рубки».
Чем бы ни вызваны эти «сокращения» (Сухих видит здесь лишь «технический дефект»), комментарий более чем убедителен: «Трудно представить, что внимательный к каждому слову писатель уничтожил тщательно выстроенное развитие действия, выводящее на ключевой оксюморон «услышали великое безмолвие рубки»: повторяющиеся реплики комментирующего бой наблюдателя – реакция командарма – трижды упомянутое «ура». Без предшествующих деталей и реплика Буденного, и фраза о канонаде оказываются малопонятными» (2, с. 379). Безупречная аргументация. Такова же она и тогда, когда составитель опровергает неправомерное включение в текст (новелла «Вдова») издания 1990 года некоторых фрагментов, которых нет в изданиях 1931 и 1936 годов.
В статье о «Конармии» Сухих весьма уважителен к недавним исследователям творчества писателя, иногда оспаривает их, чаще соглашается (Ш. Маркиш, В. Ковский, Э. Коган). Он видит «Конармию» не в привычном ряду «советского литературного пейзажа» (Вс. Иванов, Д. Фурманов, А. Фадеев), а в Другом, может быть, не столь очевидном: «Фрагментарный эпос «Конармии» оказывается на перекрестке стилистических экспериментов 1920-х годов: от словесных метелей Пильняка до нагой простоты Добычина, от бытового сказа Зощенко до философической неправильности Платонова» (2, с. 36).
Очень важен рассказ о роли М. Горького в защите «Конармии» от грубых нападок С. Буденного, который «возможно, и был хорошим полководцем (что сомнительно), но, несомненно, – плохим, пристрастным, злобным читателем. Даже через много лет, в воспоминаниях, он доругивал убитого автора «Конармии», но, кажется, так и не раскрыл книгу» (2, с. 39).
Наибольшие трудности составитель ощутил, вероятнее всего, готовя третий том. Сказать «поздний Бабель» язык не поворачивается. Советская власть ограничила «волю Божью» сорока шестью годами… Этот том самый разнородный, разножанровый, он включил в себя и ранние рассказы (1913, 1916, 1917), и написанные после двух главных произведений Бабеля (см. первые два тома). В статье «Попутчик в Стране Советов» Сухих вынужден решать не одни литературные проблемы и открыто признается, что он не в силах понять человеческое поведение художника крупного и самостоятельного в обстоятельствах 30-х годов. Писатель столкнулся с цензурой, появились «неупоминаемые персонажи». Теперь пришли не только «творческие муки». Первую часть своей статьи Сухих назвал «Красноречивое молчанье»: «Его молчание было красноречивым, полным какого-то непонятного смысла» (3, с. 11). Можно бы добавить к этому слова, сказанные И. Эренбургом еще в начале 60-х годов, о том, что Бабель был одним из тех, молчание которых связано не только с осторожностью, но и с верностью.
Один из разделов статьи Сухих – «Великая Криница» – оказался совсем небольшим. Это легко объяснимо. Книги под таким названием не существует. Когда об уничтоженных рукописях написал Эренбург, участвовавший в подготовке первого после реабилитации писателя сборника рассказов Бабеля, литературовед П. Выходцев возразил: мол, что у Бабеля было, то и напечатано. Утверждения Сухих о том, что писатель работал над своей книгой о коллективизации до середины мая 1939 года, убедительны. Сохранились два рассказа о событиях в украинской деревне Великая Старица – «Гаппа Гужва» («Новый мир». 1931. N 10) и рассказ «Колывушка», ждавший своего часа почти сорок лет («Звезда Востока». 1967. N 3). Об анонсированном «Новым миром» в 1932 году рассказе из этого цикла «Адриан Маринец» ничего не известно.
Бабель изменил название села, чтобы избежать «сверхкомплектного поношения», – как он написал редактору журнала В. Полонскому. Но рассказ «Колывушка» не прошел – слишком страшной оказалась реакция крестьянина-труженика на решение выслать его из родного села. Среди немногих, написавших о «Колывушке», оказался (правда, уже в 90-е годы) польский переводчик Бабеля, критик Е. Помяновский. Ему составитель дает слово именно по праву первенства: «»Колывушка» – не только шедевр прозы, но, сверх того, первое, по сей день непревзойденное описание той трагедии, какой была коллективизация для всей огромной страны <…> Никто до Бабеля – да и никто после него – не описал эту трагедию так пронзительно и просто <…> [Другие книги] не вызывают у читателя такого потрясения, какое испытываешь, читая историю Колывушки, его жеребой кобылы, изгнания его из дома на мытарства. Рассказ написан без всякой надежды на скорую публикацию – лишь для того, чтобы дать свидетельство истине» (3, с. 15).
Очевидна сложность положения, в какое ставили себя авторы «Котлована» и «Колывушки», произведений, не напечатанных в ту эпоху, или О. Мандельштам, «сообщивший» читателям «Литературной газеты» (1932. 23 ноября): «И всю ночь напролет жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных».
Видимо, Бабель «гостей не ждал», но «наверху» о его настроениях знали: «Люди привыкают к арестам, как к погоде. Ужасает покорность партийцев и интеллигенции к мысли оказаться за решеткой. Все это является характерной чертой государственного режима» (3, с. 20). Это докладывал один из стукачей, правда, уже в ноябре 1938 года. Значит, все понимал или стал понимать? Но в 1934-м, на писательском съезде, славит «сталинскую кованую речь» и в 1937-м, после окончания очередного политического процесса, вместе с Ю. Олешей, А. Платоновым, Ю. Тыняновым клеймит в «Литгазете» Г. Пятакова и К. Радека. А еще «из любопытства» бывает в гостях в доме самого Н. Ежова.
Конечно, ни Сухих, ни автор этих строк никому не предъявляют «счет». Даже в дни шельмования Б. Пастернака многие не выдержали – что уж говорить о страхе людей, услышавших показания бывших революционеров на «открытых» политических процессах! Все же инстинкт самосохранения писателю порой отказывал. Об этом Сухих говорит прямо: «На вопрос о том, как соединялись странная близорукость и удивительная проницательность/опьянение и трезвость, скептицизм и вера в одном сознании, честнее ответить: не знаю» (3, с. 21). Не знает и пишущий эти строки.
В третьем томе напечатаны два рассказа, ранее не входившие в сборники сочинений писателя: «Кольцо Эсфири» и «Еврейка», три перевода из Мопассана, больше двух десятков рассказов и очерков разных лет и публицистика разного уровня. И еще – мало кому известный «Колывушка» и не поставленная в театре пьеса «Мария», о которой писать и говорить следует отдельно. (Ср.: А. Гладков: «»Мария» – вещь гениальная <…> Очень трудная будет для театра своей простотой и лаконизмом»)
После трех томов литературы идет последний, четвертый том – письма Исаака Бабеля. Первое письмо – А. Слониму (7 декабря 1918 года), последнее – Ф. Бабель и М. Шапошниковой (10 мая 1939 года).
В томе 371 письмо разным адресатам, включая большой блок посланий 1925 – 1926 годов Т. Кашириной (Ивановой). Часть писем, адресованных ей, публикуется впервые.
В качестве приложения впервые в России напечатан полный текст воспоминаний Антонины Пирожковой «Семь лет с Исааком Бабелем» (по изд.: New York, 2001, с незначительными исправлениями и дополнениями). Публикация этого приложения вполне обоснованна, так как восполняет известные пробелы в представлении о жизни и работе писателя в 30-е годы.
В целом, примечания к тому глубоки, позволяют понять широту интересов Бабеля и его творческих планов (см. письма В. Полонскому, С. Эйзенштейну, Д. Фурманову, М. Горькому и, частично, Т. Кашириной).
В аппарате, в тех случаях, когда речь идет о репрессированных лицах, хотелось бы видеть указания на этот факт (тут нет последовательности, отсутствуют необходимые сведения о И. Якире, П. Постышеве, М. Кольцове, Б. Калмыкове, Н. Бухарине и др.). Разумеется, это частные пробелы.
Чтение этого собрания сочинений позволит читателю, даже в общем и целом знающему рассказы Бабеля, многое увидеть по-новому, а некоторые произведения прочитать впервые.
г. Санкт-Петербург

1. Бабель И. Э. Собр: соч. в 4 тт. Т. 1 – 576 с.; Т. 2 – 416 с.; Т. 3 – 496 с.; Т. 4 – 640 с. / Сост. и прим. И. Н. Сухих. М.: Время, 2006.[↩]