Илья Эренбург. Портреты русских поэтов

Выжившим завидуют. Периоды уважения к Эренбургу объяснимо совпадают и будут совпадать с редкими в истории Отечества годами, когда дух открытости миру сбивает с петель затхлые ставни ксенофобии и ущербности, неотвратимо переходящей в спесь. Только что вышедшая в Петербурге хрестоматия «Портреты русских поэтов» (адаптированное к современной орфографии переиздание книги, напечатанной в Берлине начала 20-х) развенчивает излюбленное представление об Эренбурге как о ловком ренегате, поверх установлений умевшем служить и Богу, и Ваалу. Действительно, его любимым словом было «выжить», оно и стало программным, оно и прикрепилось к его имени чуть ли не единственной строфой – «прости, что жил я в том лесу…». Век был такой, что на выживание надо было решиться как на подвиг, изначально поняв – репутации несдобровать. Обязательно спросят, по какому праву придавленному горой трупов не досталась успокоительная пуля и почему выбрался и стал летописцем. Свидетелем.

«Портреты» вполне сопоставимы по значимости с дневником К. Чуковского, но если в последнем видишь великих в быту, то в первом проникаешься метафизикой Блока, Мандельштама, Ахматовой, Есенина, Пастернака. Их четырнадцать. Каждому – по две странички взволнованного эссе и по пять-шесть любовно отобранных стихотворений. Срез, сделанный Эренбургом, еще не академичен, а свеж и пронзителен: стихотворения только что не пахнут типографской краской, а он уже заносит их в пределы вечного. Задним числом убеждает – дар. Отобрано и впрямь самое выразительное из того, что успели. Позже успели гораздо больше, но разобрать сигналы будущего способны из поколения считанные единицы. В сущности, юноша пишет о ровесниках и ровесницах… можно поправиться – молодой мужчина о сверстниках, но что это меняет? Собранные под одной обложкой, голоса начинают звучать единым Гласом Страны, и этот эффект – целиком заслуга составителя. Для лаконизма «Портретов» потребовалось не один год следить за выходом тонких книжечек «фигурантов» из-за границы и – как бы сказали сейчас – лоббировать интересы русской поэзии, не пренебрегая мистификациями. В 22-м году берлинский журнал «Вещь» публикует статью «Русская поэзия», написанную «апокрифическим французом» Жаном Сало (написание, конечно, французское, но оцените юмористическое звучание псевдонима), в которой Эренбург не только называет имена своих героев, но и, опираясь на сконструированное ко Христову дню иноземство, ставит их (впервые?) в контекст европейского искусства. Обратило ли это на себя внимание, не обратило ли – поступок очевиден.

Талантливый исследователь, популяризатор рано понимает, что к истине ведет одна дорога – дорога любви к предмету. Рисуя поэта по его строкам (суровая графика, не терпящая профанства!), Эренбург с огромного расстояния различает в Ахматовой ранний проигрыш, способный выиграть у всего остального, в Балтрушайтисе – аскетическую влюбленность в молчание, в Бальмонте – трагику анахронизма, насмерть схлестнувшегося со всем действительным, в Блоке – Гамлета, завороженного смертью, но не покорившегося ей, в Брюсове – размах миссионера, в запале проповеди позабывшего не то что о прихожанах, но и о себе. Блестяще оценен Андрей Белый – ужас недовоплощенности, значение, не сумевшее найти себе ни средства, ни языка. Волошин: опасно приветливые глаза, эфемерная многоликость, при яркости и внятности – бесплотность, при тщательно скрываемом косматом сердце – здравый расчет бывалого экзерсиста и трюкача. Есенин – лукавый агнец, изначальная жертва песни и… песне. Вяч. Иванов – стяженный смысл серебряного века, двуликость тайны, пробующей обмануть самое себя. Святость змеиной искушенности, чистота ночных мистерий. Мандельштам: будничность страшной погони за главным словом эпохи. Маяковский – варварская сила промышленной этикетки, тщащаяся скрыть трещину мироздания. Пастернак – живое доказательство правоты и постоянной современности романтизма, обоснование лирики как душевной плоти. Сологуб – аккуратность уязвленного безумия, наркотическое гурманство вселенской униженности жизнью, фактом бытия. Наконец – Цветаева: буйство начал, светлое, раздираемое каждым собственным вздохом напополам язычество, чаяние собачьей верности чему угодно при полном отсутствии надобы в любви и верности вообще.

Уложить такую симфонию смыслов в сто страниц – задача эмпирически невыполнимая. Однако следующие двести страниц статей и рецензий дают представление о том, какая подготовительная работа предшествовала и сопровождала «Портреты». Здесь и оценки сборников, случайно доплывших до рецензента, и полемические статьи об искусстве и политике (добросовестно белогвардейские. выдержанные в духе «большевизму не сгубить даже тех поэтов, которые в него верят»), и поздние выступления, вступительные слова к прихрущевским, запоздалым возвращениям в книжный оборот тех, с кем он дружил, кого считал будущим, а вот – пережил. И должен достойно представить… Он все предвидел: и смутную славу «современника» в торжественном запустении квартиры на улице Горького, и посмертную невозможность сказать, что знаешь, и положение полуклассика, и одиночество такой звенящей напряженности, что даже приход мальчишек из «Литературки» радует до бессонницы. Ни в интервью им, ни в романах не объяснить, что стоил России, да что там России – тебе лично, этот самый «скрипучий поворот руля», так поразивший почему-то в мандельштамовских «Сумерках свободы»:

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,

Скрипучий поворот руля.

Земля плывет. Мужайтесь, мужи,

Как плугом, океан деля,

Мы будем помнить и в летейской стуже,

Что десяти небес нам стоила земля.

Именно Мандельштам, соплеменник, бездомный, стал тенью- вдохновителем «выживания». Надо было свершить невероятное – из прекраснодушного русского интеллигента претвориться в советского писателя, не лишившись ни приоритетов, ни изначальных свойств! Смирить модернистское воображение, твердой рукой взнуздать конструктивистские порывы и скачки декадентства. Чтобы дожить и увидеть, правда ли это хваленое великое завтра или ток молодой крови, склонной к самообману, – повод для беспробудной пьянки уцелевших циников, за все плативших из собственного кармана и этим гордых.

В смертельном 36-м Эренбург заставил себя жить статьей «Традиции Маяковского». От него ждали отречения от Пастернака, и нужно было давить себя, свой стиль, имитируя «их» топорные фразы, будто рубя на-гора постановление. Их инверсии («радостный это день»), их вечно угрожающее «мы», поверхностное громыхание, звериная ненависть к культуре, языческое объявление убиенных живыми, упоминание каких- то идиотов-сварщиков, которых нужно изображать мудрыми знатоками литпроцесса, низкие сравнения («писатель не универмаг», а что – пункт приема и заготовки, может быть?), и тут же, незаметно – по социалистическому реализму, легко, виртуозно… Словно бы о Маяковском – о Пастернаке! И на краю гибели (статья эффекта не возымела) – о культуре, о том, какое это сложное дело, и не стоит сплеча, товарищи, разобраться надо.

Послевоенные статьи о поэтах-фронтовиках – уже совсем третий тон, а значит, третий Эренбург? Эстет же прежде всего – каллиграфическая манера, меняется она – меняется и носитель. Три Эренбурга в одном? Четыре Эренбурга? Пять?!

…Полно. Один и всегда один Эренбург, любящий русскую поэзию, только один Эренбург, отдавший ей всю свою жизнь.

С. Арутюнов