Давид Самойлов. Поденные записи

Двухтомник Давида Самойлова с совокупным названием «Поденные записи» впервые соединил в одно, тщательно комментированное, издание все, условно говоря, дневниковое наследие поэта, а он фиксировал в тетрадях происходящее с ним и снаружи, и внутри на протяжении всей сознательной жизни. Первая запись относится к 1934 году (автору – четырнадцать), последняя сделана в феврале 90-го, за несколько дней до кончины. Интересна не только «долгота дней», отраженная в этих регулярных (хотя порой с перерывами) заметках, но и то, с какой ясностью они постепенно были разведены самим автором на жанровые подвиды. Большинство писательских дневников, и записных книжек, и прочих «ни дня без строчки» построены на перепадах эмпирики и осмысления, когда счета за жилье перемежаются с черновиками шедевров, сплетни – с замыслами, сны – с философией. Впрочем, уже у Блока сделана неокончательная попытка «Дневник» с «Записной книжкой» жанрово разделить… У Д. Самойлова дневниковое пространство четко разграничено на, позволим себе такую метафору, столовую, кабинет и кухню (даже с кладовкой). Это прежде всего собственно «Поденные записи»: с упором на эмпирику, быт, будни; затем – «Общий дневник», в котором доминирует интеллектуальное обобщение прожитого и прочитанного. А замыкает двухтомник небольшой отсек «Разное-всякое», выделенный автором в 1977 году. Этакий эссеистский капустник: максимы, каламбуры, эпиграммы, эскизы шаржей, веселые мо.

Само по себе структурирование того материала, который принято считать стихийно-импровизационным и на соглядатая не ориентированным (что называется, «для себя»), говорит о том, что дневниковый Самойлов – сознателен и документально-художествен. Не случайно, кстати, в обширно пестрый круг его чтения (а читателем Д. С. был мощным – это составляло вовсе не теоретическую, а глубоко чувственную часть его жизни) входили, как мы видим из записей, разнообразные и весьма острые образцы жанра. Тут и «Дневник писателя» Достоевского, и Суворин, и тот же Блок, и Ренар, и записные книжки Л. Пантелеева, и ежедневная ахматовиана Л. Чуковской, и записи Лидии Гинзбург, и похищенные КГБ дневники А. Д. Сахарова…

Итак, Самойлов – чем дальше, тем очевиднее – осознает творимую ткань как потенциальный документ для восприятия со стороны и изучения. Ценность этого (казалось бы, окраинно-лабораторного) жанра осмыслена еще юным поэтом с самого начала. Запись 35-го года: «Мой дневник явится со временем и довольно интересным с исторической стороны произведением. Постольку, поскольку целью его является оценка самого себя и создание автобиографической повести, я должен дать не только свои переживания и мысли, но и эпоху, и великих людей, и общество моего времени». И уточнение 1948-го: «Я убежден, что все умные дневники писаны «назавтра», например дневник Жюля Ренара. Суворин умеет быть умным в «сегодняшнем» дневнике. Это заслуга почище!» Итак, определение найдено: перед нами – автобиографическая повесть, творимая сегодня, то есть синхронно происходящей биографии, а разновидности самопознания, равные частям приватной саги, соответствуют сменяющимся углам зрения.

Первые вехи – довоенная Москва, школа с зубрежкой, контрольными, учкомами и каникулами, влюбленности, пробы пера, чтение взахлеб. Уже в эту пору намечены полюса традиции, меж коими юный автор самовоплощается, нащупывая свой неповторимый голос: то «мой любимый поэт Брюсов», то «помоги, Велимир!»… Ценно, что колорит времени, окрашенный отроческим энтузиазмом и слепой верой в историческую утопию, встает с этих страниц без правки постфактум. Вот подросток отнес стихотворение «Чапаев» в «Пионерскую правду». Вот его премировали брюками за активную общественную работу и ударную учебу. Вот запись: «Перед лицом Великого я вступаю в комсомол». Большой Террор, творящийся вокруг, почти не мерцает даже фоном. Как скажет уже зрелый поэт о своем довоенном дневнике: «Там нет меня. Там мой двойник/ восторженный и дерзновенный…», – а завершит элегию жесткой кодой: