И. В. Силантьев. Поэтика мотива

Новосибирский филолог Игорь Силантьев является сегодня одним из немногих российских литературоведов, которые столь последовательно разрабатывают теорию мотива. Вновь вышедшая книга обобщает его собственные исторические наблюдения и теоретические разработки предшественников. Предыдущие – новосибирские – издания отдельных глав этого исследования («Теория мотива в отечественном литературоведении и фольклористике», 1999; «Мотив в системе художественного повествования. Проблемы теории и анализа», 2001 и др.) быстро стали раритетами.

Известно, что в теории литературы вопрос о мотиве весьма запутан из-за множества упоминаний и попыток дефиниции, в действительности задевающих эту категорию лишь «по касательной». Так, определение, сформулированное в области интертекста, скорее всего, не подойдет ученому, который занимается, к примеру, имманентным анализом: в интертекстуальном анализе определяющей чертой мотива является такая характеристика, как повторяемость, а при имманентном анализе, который ставит целью восстановить смысловые связи, очевидна ценность мотива в его единичной неповторимости.Тем не менее категория мотива применяется на всех уровнях художественного произведения – от звука и слова (звуковой, словесный мотив) до содержания и смысла (сюжетный мотив). Затем мир художественного произведения размыкается в «большое время» культуры, которое также можно рассматривать как единый – «неслиянный и нераздельный» – комплекс мотивов. Если попытаться единой формулой выразить культурную ситуацию, в которой пребывает ныне термин «мотив», то это балансирование между статусом инструмента и минимальной единицы смысла. Даже название книги «Поэтика мотива» мгновенно рождает главный вопрос: что здесь названо мотивом? В этой ситуации последовательность методологической разработки темы, которую демонстрирует И. Силантьев, оказывается полезной во всех отношениях.

В «Поэтике мотива» две части – «Проблемы теории мотива» и «Проблемы анализа мотива». В первой части три главы, посвященные теории мотива в истории литературоведения, мотиву в системах нарратологического и семиотического подходов. Во второй – главы о языке аналитического описания мотива и о мотиве встречи в повествовательном творчестве Пушкина.С самого начала исследователь оговаривается, что рассматривает мотив как феномен «поэтики повествования» (с. 9). Данный феномен, по словам И. Силантьева, «отвечает фундаментальному направлению исторической поэтики, обозначенному А. Н. Веселов-

ским», в частности – мотив как носитель устойчивых значений и образов повествовательной традиции и одновременно как повествовательный элемент, участвующий в сложении фабул конкретных произведений, обеспечивает связь «предания» и сферы «личного творчества» (с. 9 – 10). Таким образом, ученый сразу выводит мотив из подчинения тому или иному произведению, подчеркивая его статус целостной (но принципиально открытой для новых значений) единицы в системе художественного языка. И эта единица обладает собственной поэтикой.

И. Силантьев выделяет четыре традиции в истории научного осмысления мотива – семантическую, морфологическую, дихотомическую и тематическую. Предпринимается попытка наметить диалектику движения от одного подхода к другому. А. Веселовский и вслед ему О. Фрейденберг выделяли мотив на основе семантической целостности, в основе которой лежит целостность образа (с. 40). Отсюда выход в «эстетический язык эпохи», в котором формальная мера мотива размывается.

Сменив семантический критерий на логический, В. Пропп привел «к разрушению мотива как целого. Взятый как логическая конструкция, мотив очевидным образом распался на простейшие компоненты логико-смысловой структуры высказывания – на набор субъектов, объектов и предикатов, выраженных в тех или иных фабульных комбинациях» (с. 25 – 26). Таков результат морфологического подхода, однако, столкнувшись с бесконечной вариативностью мотива, не сдерживаемой семантической целостностью, Пропп, по мысли Силантьева, разрешает эту проблему выделением «семантического инварианта» мотива. Мысль о различении инварианта и варианта ложится в основу дихотомической теории мотива, которая в трудах А. Белецкого и самого В. Проппа примиряет семантическую инвариантность с фабульной вариативностью.

Тематический подход представляет собой продолжение семантического и основывается на способности мотива «выражать целостную тему, понятую как смысловой итог, или резюме смыслового развития фабулы» (с. 41). Иначе говоря, речь идет уже о семантическом подходе не в масштабах «эстетического языка эпохи», а в масштабах конкретного художественного произведения. В современном литературоведении на стыке семантического и тематического подходов возникают интертекстуальный (Б. Гаспаров, А. Жолковский и др.) и прагматический (В. Тюпа, Ю. Шатин). Глава заканчивается утверждением о «незавершенном, открытом характере» теории мотива.

Во второй главе И. Силантьев предлагает взглянуть на место мотива с позиции нарратологии, то есть определить мотив по отношению к основным категориям системы повествования. Можно попытаться передать логику этой главы в нескольких предложениях. «Мотив есть обобщение событий» (с. 78); обладая «предикативными свойствами», он «продвигает» повествование (с. 79). Однако это «продвижение» соотнесено с тематическим целым мотива, с одной стороны, и «с началом действующего лица» (с. 81) – с другой. Персонаж (герой) «обнаруживает семантическую причастность к данному мотиву и через определенные действия совершает такие поступки и оказывается в центре таких событий, которые и формируют окончательный смысл сюжета и произведения в целом» (с. 82). Герои, таким образом, оказываются окруженными «мотивными комплексами», формирующими определенные традиционные хронотопы, увязывающие мотив с пространственно-временными характеристиками (с. 84).

Эти характеристики все равно возвращают исследователя к ключевому слову, через которое определяется мотив. Это слово является одновременно и «промежуточным», и «окончательным смысловым итогом» (с. 85) нарратива, то есть – темой.«Мотив без темы – это не более чем чистая идея перемены» (с. 86). Особые отношения у мотива и темы в лирике, поскольку «лирическая тема значительно чаще, нежели тема повествовательная, оказывается выраженной в явно словесной форме» (с. 88). Отсюда И. Силантьев выводит функциональное слияние лирического мотива и темы. В результате исследователь формулирует «системное определение мотива» (с. 96), учитывающее указанные характеристики.

И. Силантьев идет еще дальше, пытаясь взглянуть на мотив как на «художественный знак» в аспектах семантики, синтактики и прагматики. Эти точки зрения, по мнению ученого, должны позволить прояснить еще не решенные вопросы: «что, собственно, входит в пределы системного (языкового) значения мотива» (с. 99), который по многим характеристикам приравнивается к слову? каковы «закономерности сочетания мотивов» (с. 110)? «В чем состоит актуальный художественный смысл употребленного мотива» (с. 116)?

В результате появляется представление о мотиве как об «инвариантном семантическом ядре» («функции»), окруженном «вариантными семами, образующими в своей совокупности семантическую оболочку мотива» (с. 105 – 106). Инвариант мотива при этом принадлежит художественному языку, вариант – художественной речи. «Вероятностный вес» каждого варианта определяется двумя факторами – исторической «частотой встречаемости» и актуальной «художественной значимостью» в фабуле данного произведения (с. 106). Прагматика мотива увязывается с его местом в контексте фабулы и сюжета: «Если по отношению к фабуле именно мотив задает ее семантико-синтаксические контуры, то по отношению к сюжету именно в его рамках мотив обретает свой окончательный художественный смысл» (с. 117 – 118).

В итоге разрабатывается схема описания конкретного мотива. И. Силантьев описывает 68 реализаций мотива встречи в прозе Пушкина по одним и тем же аспектам. Функциональное описание каждой встречи занимает около страницы. По сути, это материал, который нужен для дальнейшего обобщения и статистических подсчетов. Например, выясняется, что 52% пушкинских встреч инициированы одной из сторон, а 59% – неожиданны для другой стороны, что большинство встреч осуществляются «дома», в близком героям пространстве (44%), что сюжетная интенция мотива направлена на «изменение внутреннего статуса героя» (с. 248) и т. д. Детальной статистики и обобщений в книге – страниц 40. Ее ценность для исследователей мотива встречи или творчества Пушкина очевидна, хотя И. Силантьев подчеркнул, что «анализ отдельного мотива произведения <…> принципиально не равен анализу произведения в целом. Это различные углы зрения <…> Наша задача <…> изучить функциональные и семиотические характеристики одного мотива в рамках сверх-текстовой повествовательной целостности» (с. 142).

И все-таки все это вызывает ощущение дурной бесконечности. Во-первых, кто возьмется исследовать все мотивы Пушкина? Кто рискнет их хотя бы посчитать? Ведь в таком случае возникнет проблема словесных и несловесных мотивов. А даже вариант мотива у И. Силантьева не словесный, а скорее функциональный. Отсюда «во-вторых»: инструмент, который хорошо работает на Пушкине, может оказаться мало подходящим для других, приближенных к современности, случаев – что делать с неразрывными комплексами мотивов, скажем, у «русского Пруста» Гайто Газданова? Ведь для Газданова более актуальны – опять же как мотивы – конкретные образные выражения и т. д. Впрочем, слова «вдруг» подсчитаны уже в романах Достоевского. «Вдруг» – это тоже мотив?

Новосибирская школа филологии много лет занимается сбором «материалов» для «словаря сюжетов и мотивов русской литературы». Обещанной точности, видимо, придется пройти испытание в процессе применения теории на достаточно большом и разнообразном материале. Но, видимо (как показывает случай с Пушкиным), точно посчитать – это лишь первая часть задачи; вторая – как оценить результаты подсчетов и заставить их работать на анализ текста.

г. Ростов-на-Дону

В. КОЗЛОВ