«И смогу сделать только я…»*

В каждой семье есть свои доминантные признаки. В этой — талант. Закономерность можно проследить по цепочке: бабушка — мать — дочь.

Кстати, женщины в этой семье дают примеры и рецессивных признаков: скажем, сестра Ася, с которой в юности Марина Цветаева читала стихи дуэтом; и их обеих — в пору первой Марининой славы — уличные мальчишки дразнили поэтессами. Состарившись, Анастасия Ивановна писала письма, иногда, как выясняется, под копирку: видно, пеклась о своем будущем архиве, ставя себя вровень с сестрой. А раньше, еще в 1925 году, она подарила Б. Пастернаку книгу Рильке, принадлежавшую Марине, сделав на ней несколько характерных надписей: «Борису Пастернаку — (его — Марининого — моего — Rilke) — из Марининых книг (за Марину). (И все-таки надо переставать любить Rilke и Пастернака, и Марину, и себя)». И дальше: «Но можно ли, Борис, так говорить о смерти! М. б. это все же не победа над ней, а только самая вершина игры с ней <…> Подумайте об этом за себя, Rilke и нас с Мариной. А. Ц. «¹.

Может быть, обо всем этом не стоило напоминать, если бы не письма, которые «родная Ася» писала племяннице — сначала в лагерь, а потом в ссылку. Об их содержании читатель настоящего трехтомника может судить по ответам Ариадны Эфрон: в 1948 году в письме к Пастернаку она назвала Анастасию Ивановну мамой в кривом зеркале: «Почти мама и совсем не она».

А позже Анастасия Ивановна напишет и опубликует мемуары (создавшие ей литературное имя), в которых, по мнению ее племянницы, будут «смешаны и засахарены все линии: Марина и ее мать <…> Марина — и все остальные». Другими словами, упущено самое главное: «шекспировское, роковое начало в семье» (II, 361-362).

Как бы то ни было, мы имеем возможность обозреть всю цепочку.

Бабушка — Мария Александровна Мейн, необычайно талантливая, но так и не состоявшаяся музыкантша, запертая — по условиям того времени — в семейную жизнь, как в клетку.

Мать — Марина Ивановна Цветаева.

Дочь — Ариадна Сергеевна Эфрон, художница, поэт-переводчик.

До выхода в свет настоящего трехтомника эта цепочка (во всяком случае, в представлении многих читателей и поклонников Марины Цветаевой) выглядела короче: из нее, как правило, выпадало последнее звено. Многолетними усилиями Р. Вальбе — составителя и автора примечаний — эта несправедливость, наконец, исправлена.

В трехтомник вошли тексты как публиковавшиеся ранее (письма, воспоминания, стихотворные переводы), так и неопубликованные — те, что Р. Вальбе в течение многих лет собирала и тщательно готовила к печати. Лишь теперь, опираясь на корпус этих документальных свидетельств, а также давно и широко известную автобиографическую прозу Марины Цветаевой, можно с уверенностью сказать, что в этой триединой цепочке каждую дочь с каждой матерью связывали глубочайшие духовные токи. Однако было и нечто разобщающее: имею в виду не столько разную меру дара — какой мерой сравнить воплотившийся и невоплотившийся дар (а в случае с Ариадной — трагически недовоплотившийся!), — сколько разную его природу.

О том, что связывало и разобщало Марию Александровну и ее старшую дочь, сказано многое, в первую очередь, самой Мариной Цветаевой. Мать мечтала создать детей по своему образу и подобию («…Шла va banque, ставила на неизвестное, на себя — тайную, на себя — дальше…»²), не догадываясь, что дочь, которой она предназначала судьбу пианистки, родилась поэтом. А значит — неминуемо — оказывалась для матери разочарованием, тем большим, что очень уж отличалась от Аси: младшую можно было просто любить. За мягкость и податливость, каковых не было в старшей, за детскую незащищенность. За то, что не надо ничего ни укрощать, ни выравнивать: и так ровно и кротко.

«Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики, как и мы потом, беспощадно вскрыв свою, пытались поить своих детей кровью собственной тоски. Их счастье — что не удалось, наше — что удалось»³.

Так, щедро пользуясь местоимением мы и, кажется, пряча разочарование за словом счастье, Марина Цветаева рассказывает не только о своей матери, но и о том, что связывало и не связывало ее с собственными детьми. О том, что связывало и не связывало ее с матерью, здесь, на страницах трехтомника, рассказывает и Ариадна.

Нам, читателям, трудно разобраться в этих оттенках. Совпадения и разобщения, очарованность и разочарование — одна из главных тем в истории этой семьи. Можно приводить и сходства, и несовпадения, однако и те, и другие могут оказаться не слишком надежными свидетельствами. На себя Марина-мать, конечно же, ставила — ее дети должны были унаследовать высокое, поэтическое, вне-телесное, но все-таки, думая о будущем дочери, она вряд ли ставила на себя — дальше, видела в Але себя — тайную; ведь ее собственный дар, в отличие от музыкального дара ее матери, воплотился в полной мере: с самой ранней юности Марина верила в свое предназначение, как и в будущую свою славу. Вот запись из ее дневника 1913-1914 годов, которую, рассказывая о материнской юности, цитирует Ариадна: «Я смело могу сказать, что могла бы писать <…> такие вещи, как «Евгений Онегин» и «Горе от ума»…» (III, 195).

К полноте такого предвосхищения и воплощения ничего нельзя прибавить, а значит, в отличие от ее собственной матери, Марине-поэту не требовались идущие за мною, которые сильнее меня. Неоднократно варьируя этот евангельский мотив, она ожидала для себя других потомков: не столько поэтов, сколько будущих «абсолютных читателей», которые появятся лишь после ее смерти. Современники, за некоторым редким, редчайшим исключением, были для Цветаевой, скорее, «толпой» (конечно, в романтическом значении слов герой и толпа). «Ей близка была <…> фигура Поэта, всеми покинутого, замкнувшегося в своем гордом одиночестве, не понятого современниками и поэтому всецело принадлежащего Будущему»⁴.

Складывается впечатление, что, помня про неуспех своей матери, Марина не пыталась передать Але собственное ремесло. Ее задача — сообщить дочери высокий строй души, способность к «заоблачному» взгляду на мир — поверх барьеров, — и на этом пути Ариадна, которой Цветаева отдает частицу себя как поэта, должна была стать первым из ее «абсолютных читателей» (II, 98), предвосхищающим будущие поколения. Ее «второй тенью» (I, 94).

Чего, кстати, нельзя сказать о Муре. Тема «материнского сына» для Цветаевой — особая. Во всяком случае, сын — не тень. В своей статье «Поэт-альпинист» она пишет: «Сын, рождаясь похожим на мать, не подражает, а продолжает ее заново, то есть со всеми приметами другого пола, другого поколения, другого детства, другого наследия <…> и со всей неизменностью крови. Сын — потенция матери»⁵. Как и всё в Цветаевой, этот вывод вырастает не из холодных, отвлеченных размышлений, а из личных, глубоких переживаний. Сына она родила, будучи взрослой женщиной. Он, в отличие от дочери, не «дитя ее детства». Может быть, поэтому в ее любви к вымечтанному, необыкновенному сыну, который «в самую секунду его рождения <…> предстал во взрыве синего пламени» (III, 153; Ариадна цитирует из цветаевской тетради), кажется, все-таки больше обыкновенного, материнского. Вот что пишет Марина, едва поднявшись после родов:

«Если бы мне сейчас пришлось умереть, я бы дико жалела мальчика, которого люблю какою-то тоскливою, умиленною, благодарною любовью. Алю я бы жалела за другое и по-другому <…> Аля бы меня никогда не забыла, мальчик бы меня никогда не вспомнил…

Буду любить его — каким бы он ни был: не за красоту, не за дарование, не за сходство, за то, что он есть» (III, 156).

Из чего следует, что Алю она любила за дарование, за сходство. За то, чем ее дочь отличается от всех других, чужих дочерей.

Дочь, действительно, отличалась. Вот первые записи о матери, сделанные рукой шестилетней Али:

«Моя мать очень странная.

Моя мать совсем не похожа на мать. Матери всегда любуются на своего ребенка, а Марина маленьких детей не любит <…> Она грустна, быстра, любит Стихи и Музыку.

1. Цит. по: Воспоминания о Борисе Пастернаке / Сост., подгот. текста, коммент. Е. В. Пастернак, М. И. Фейнберг. М.: Слово, 1993. С. 144-145. [↩]
2. Цветаева М. Мать и музыка // Цветаева М. Собр. соч. в 7 тт. Т. 5. Автобиографическая проза. Статьи. Эссе. Переводы. М.: Эллис Лак, 1994. С. 14.[↩]
3. Там же. [↩]
4. Небесная арка. Марина Цветаева и Райнер Мария Рильке / Подг. текстов, сост., предисл., перевод, примеч. К. Азадовского. СПб.: Акрополь, 1990. С. 357.[↩]
5. Цветаева М. Указ. изд. Т. 5. С. 458.[↩]