И пышки и шишки

А. Павловский, Русская советская поэзия в годы Великой Отечественной войны, «Наука», Л. 1967, 277 стр.

Поэзия такого-то периода» – это едва ли не самый трудный вид литературоведческого исследования: представьте себе на минуту все обилие творческих индивидуальностей, столь сильно разнящихся друг от друга, все великое множество произведений, которые нужно как-то систематизировать, описать, не теряя из виду их поэтическую неповторимость. Но зато такое исследование позволяет выявить некие общие закономерности, а ведь поиск общего, характерного доставляет исследователю отнюдь не меньшие радости, чем поиск индивидуального, своеобразного.
Все «пышки» и «шишки» такого исследования сполна достались А. Павловскому, окунувшемуся в поэзию военных лет.
Что и говорить, автору пришлось проделать изрядную работу – просмотреть множество сборников, журналов, фронтовых газет. Книга широко раздвинула круг «обычно цитируемых» поэтов, не обошла произведения «второго», даже «третьего» эшелонов (к сожалению, как часто бывает в подобных случаях, в книге приводятся подчас и просто плохие стихи, заслуженно забытые). В литературоведческое рассмотрение включены произведения, не переиздававшиеся самими авторами в послевоенное время (цикл поэм И. Эренбурга «Свобода», поэмы Л. Мартынова из книги «Жар-цвет»), и, наоборот, вещи, изданные лишь после войны (поэмы Б. Ручьева «Невидимка» и «Красное солнышко», стихи молодых, погибших на фронте, и т. д.). Нашли свое место в книге А. Павловского и не связанные с военной тематикой поэмы А. Ахматовой, Д. Кедрина, В. Луговского, описаны так называемые «Фронтовые поэмы», обычно не поминаемые в исследованиях, и многое другое.
Я не намерен составлять опись всего этого изобилия; интересующихся отсылаю к книге. Хочу лишь особо выделить сам принцип, по которому отбирался материал. Если обычно рассматривают напечатанные в те годы произведения, то А. Павловский включил «на равных» и произведения, написанные в те годы, но не появившиеся по той или иной причине, относясь к ним «как к неизвестному в те годы, однако реальному литературному факту, на основании которого также можно судить о развитии литературы, ее тенденциях и возможностях».
Жаль, что этот принцип не проведен автором последовательно. Архивные материалы фактически не изучались А. Павловским (ему хватило работы и с опубликованными), а они ведь могут быть весьма полезны для воссоздания реальной литературной жизни тех лет. Вспомним хотя бы, какие интересные стихи того времени опубликовала недавно О. Берггольц, или публикации в томе «Литературного наследства» – «Советские писатели на фронтах Великой Отечественной войны».
Всякое исследование столь пестрого материала, естественно, требует чего-то объединяющего – концепции, принципа, стержня. Есть такая концепция и в книге А. Павловского: движение поэзии во времени, когда можно увидеть «достаточно отчетливые, сменяющие друг друга в зависимости от потребностей времени и внутренних закономерностей временны´е циклы – каждый с преобладанием тех или иных жанров, тем и образов».
Концепция эта далеко не единственно возможная, как это полемически представляет автор, но, конечно, в столь объемистом труде вполне правомерная.
Таких временны´х циклов в книге выделено несколько: начальный период войны, зимнее контрнаступление наших войск, летняя битва на Дону и Волге, победоносный 1943 год и освободительные удары 1944 – 1945 годов.
Внутри этих периодов автор твердой рукой намечает линии, тенденции, принципы, порой отсекая «не укладывающееся» или излишне прямо связывая поэзию с событиями на фронтах: «резко менявшиеся перипетии военной обстановки… способны были за несколько дней ощутимо изменить не только общую интонацию поэзии, но даже вызвать к литературному существованию образы и темы, отсутствовавшие всего лишь сутки тому назад».
В качестве примеров такой хронологической жесткости можно привести утверждение, будто «зима 1942 года определила прежде всего переход… от газетно-публицистической, очерковой поэтики к лирике», что именно в первой половине 1942 года «возник и навсегда укрепился» жанр массовой песни, а сражения начала 1943 года определили «те многочисленные прорывы к подлинной монументальности, к широте изображения жизни, какие начиная с этого времени мы встречаем у самых разных авторов».
Но, несмотря на эту порой царапающую жесткость при наложении «временной сетки» на живую ткань поэзии, автору удалось сделать немало интересных выводов и обобщений.
Здесь и наблюдения над жанром баллады в общем движении от стихотворных очерков к подлинной лирике. И рассуждения о расцвете лирических поэм именно в 1942 году. И аргументированная полемика с И. Кузьмичевым, утверждавшим, что для советской поэзии военных лет характерно прежде всего развитие эпической, а не лирической поэмы. И вывод о том, что для многих поэтов годы войны явились не просто новой страницей в их творчестве, но своего рода переломным рубежом, перестроившим и мировоззрение и стих. Интересно раскрыто состояние поэзии первых месяцев войны, искавшей действенных способов помочь народу в обрушившейся на него беде. Жаль только, что А. Павловский не заметил, что поэтическая публицистика первых месяцев была не только средством призыва, подбадривания, но и в какой-то мере выражением ухода поэта от своих горестных раздумий (это особенно ясно сейчас, после многих «запоздалых» публикаций).
Временна´я концепция позволила ярче, аргументированнее разобраться и в истоках, и в хронологических границах, и в разных аспектах столь существенной для военной поэзии «темы России». А. Павловский на очень широком материале убедительно показывает и неизбежность, и плодотворность этой темы, доказательно полемизирует с теми, кто видел в русском национальном начале лишь «неумеренную тягу к старине за счет умаления социалистических преобразований в стране».
В этом разговоре, правда, недостает» понимания того, что тяга к лубку, к откровенному использованию фольклорных мотивов и образов была подчас нарочитым опрощением, «подлаживанием», а не подлинной народностью (взять хотя бы «Заветное слово Фомы Смыслова» С. Кирсанова). Проблему подлинной и нарочитой народности еще предстоит решить более основательно, в каждом случае разбираясь, что тут от бога, а что от лукавого.
Временна´я концепция позволила автору полно выявить всю глубину и силу трагического пафоса лирики второй половины 1942 года, справедливо признаваемой автором за вершину всей военной лирической поэзии. Впрочем, по каким-то до конца не объясненным причинам этот год был вершинным и в драматургии – он дал «Фронт» А. Корнейчука, «Нашествие» Л. Леонова, «Русских людей» К. Симонова.
Но не буду дальше описывать удачные стороны этой концепции, отослав интересующихся непосредственно в книге.
Целесообразнее, мне представляется, сосредоточить внимание на некоторых противоречивых сторонах работы.
Книга фактически посвящена поэзии 1941 – 1943 годов, на рассмотрение поэзии 1944 – 1945 годов отведено лишь 13 страничек из 270. Можно было принять и такой выбор, если бы автор мотивировал его ограниченными возможностями при подготовке книги. Но в том-то и дело, что он подводит под это построение «философско-эстетическую» базу, принять которую в качестве фундамента, на мой взгляд, нельзя.
Несколько огрубленно говоря, точка зрения автора сводится к тому, что 1941 год был годом публицистической поэзии, 1942 – лирической, 1943 – эпических жанров. После этого наступил некий упадок поэзии, растекшейся в поверхностной лучезарности.
Для заключительного периода, считает критик, характерно «определенное исчезновение той подлинной, большой глубины, которая так отличала поэзию 1941 – 1943, а отчасти и 1944 годов». Стихи в своей массе «были довольно однообразны», «сделался несколько безликим, трафаретным и герой многих стихотворений этого времени».
Положительно оценивая творчество С. Гудзенко, автор тут же оговаривается: «Гудзенко – один из немногих поэтов, в чьем творчестве заключительный этап войны… нашел поэтически колоритное и граждански глубокое выражение», чья поэзия «не страдает отвлеченностью или той поспешной очерковостью, какую мы видим у большинства поэтов того времени». А. Павловский охотно прощает подобные недостатки 41-му году и безжалостен к 45-му. Но самое досадное, что в этом разделе добросовестная критичность, свойственная книге в целом, становится бездоказательной, голословной, А. Павловский не пытается понять причины спада.
Принципиально важное заключение А. Павловского наталкивает на необходимость столь же подробного исследования заключительных полутора лет военной поэзии, чтобы подтвердить этот вывод фактами или опровергнуть его, присоединившись к нынешней точке зрения, опирающейся на достаточно большое количество фактов: главы из «Василия Теркина», поэмы В. Луговского, поэзия А. Ахматовой, песни М. Исаковского и т. д. и т. п.
С «реабилитацией» стихов 1941 года и «осуждением» стихов 1944 – 1945 годов связан и разговор о ценности поэзии.
Вот «концептуальная» формула. Сначала автор констатирует, что, «делая литературу, писатели первое время меньше всего о ней думали как об определенном виде искусства», что поэты, «не задумываясь о долговечности своей поэзии», писали в 1941 году огромное количество стихотворных очерков о конкретных героях, популяризировали в стихах «то или иное полезное начинание, возникавшее на отдельных участках, – снайперское движение, открытие лицевых счетов, новые формы борьбы с танками». Далее критик утверждает, что большинство этих произведений «не пережило своего времени, навсегда оставшись в подшивках старых фронтовых и армейских газет, но конкретно-полезная роль их в свое время была безусловно велика.
Сейчас для нас важно отметить, что вся эта большая стихотворная продукция, обслуживавшая фронт и ставившая себе чисто утилитарные цели, была, однако, неотъемлемой частью литературного процесса и при всех своих очевидных недостатках она незаметно для современников все же сыграла свою роль в развитии нашего военного стиха».
И здесь невольно возникают два вопроса. Один к автору: почему же все эти оправдания чисто утилитарной поэзии неприложимы к стихам заключительного периода войны? И второй вопрос к поэтам и критикам: а если этот тезис применить к сегодняшним стихам о «конкретных» героях труда и «конкретных» начинаниях в отдельных отраслях производства? Сейчас это звучало бы, – во всяком случае, на мой взгляд, – неуместно. Но тогда нуждается в определенных уточнениях и трактовка А. Павловским поэзии 41-го года, тогда требуются какие-то иные критерии для оценки роли и места поэзии тех месяцев.
Достоинства книги А. Павловского в богатом, систематизированном по определенному принципу материале, она представляет собой тематико-публицистический обзор поэзии. Но, не споря с автором по поводу отдельных несовершенных теоретических утверждений, вроде того, что «рядовой участник событий, выступающий от имени истории, – это ведь и есть выражение существа… социалистического реализма», я все же не могу согласиться с той теоретической предпосылкой, которая последовательно реализуется в описании материала.
Сущность ее сводится к тому, что эпическая поэма – не один из равноправных жанров, а высшее достижение, вершина поэзии.
То А. Павловский скажет, что «лирическая поэма явилась закономерным, но в известном смысле также и временным средством познания и осмысления действительности» и «ощутимо подготавливала почву» для произведений уже собственно эпического склада, то увидит, будто от стихов «поэзия начала переходить к более широким категориям», то заявит, что лирические стихи «были проникнуты столь, казалось бы, несвойственной этому жанру широтой гражданских раздумий об эпохе, о месте человека в годину тяжелых национальных испытаний, о будущем и об истории».
Представление, будто только эпос является вершиной, ибо мыслит более широкими категориями (а сторонники этого взгляда есть и в прозе – они считают эпопею венцом прозы и до сих пор тоскуют по эпопее о войне, не удовлетворяясь романами и повестями), приводит к тому, что А. Павловский интересуется прежде всего «эпическими» темами. Определяет оно и странную композицию книги, главы которой именуются: перед войной, мобилизация и бои, лирика (1942), эпос, Василий Теркин и др. Так как расцвет эпоса автор относит к 43-му году, а «Теркин» – его вершина, то, естественно, о чем же говорить после вершины? Вот и выпала поэзия 1944 – 1945 годов…
Во всякой работе подобного типа почти неизбежно нарушаются пропорции, что объясняется предшествующими «заготовками» и личными склонностями автора. Поэтому вряд ли можно возражать против того, что главенствующее место (по объему и тщательности разбора) заняло в первых главах творчество А. Суркова, а в главе «Эпос» – не опубликованные в годы войны поэмы Вл. Луговского. Но нельзя согласиться с тем, что фактически отсутствует анализ «Фронтовой хроники» А. Твардовского, песенной поэзии М. Исаковского, творчества В. Пастернака, циклов К. Симонова «С тобой и без тебя», И. Сельвинского «Крым, Кавказ, Кубань» и т. д. и т. п.
Вероятно, это во многом объясняется и углом зрения автора: подтвердить влияние хода войны на развитие поэзии, а не изучать своеобразие поэзии военного периода.
И все-таки жаль, что в книге, скажем, отсутствует анализ поэзии ленинградской блокады (тем более что работа выпущена под эгидой Пушкинского дома). Конечно, стихи и поэмы ленинградцев неоднократно цитируются, подкрепляя те или иные тезисы, но насколько выиграла бы книга, покажи автор, как одно «локальное явление» – блокада – отразилось во всей драматической сложности в творчестве самых разных поэтов. А сейчас поэты «раздерганы» на цитаты, и не чувствуешь их «лица необщее выраженье»: оно подавлено общим движением поэзии.
Но даже в рамках временной конструкции можно было полнее охарактеризовать индивидуальность поэта, направление его таланта, а то получается, что все диктовалось лишь временем, «прямой зависимостью, существовавшей в годы войны между характером литературного изображения и действительностью», без учета склонности одних поэтов к очерковым подробностям быта, других – к интимной лирике, третьих – к публицистическому пафосу и т. д. Почему на тех или иных этапах именно этот поэт загорался более ярко? Почему в «эпическом» 43-м году К. Симонов и М. Исаковский продолжали быть лириками, а в «лучезарном» 1945 году война в изображении С. Гудзенко предстает «по-прежнему жестокой и трудной»?
Все подобные вопросы автором даже не ставятся. Может быть, и «поэзия блокады» просто не уместилась в рамки «конструкции», так как конец 41-го и начало 42-го годов определялись, по классификации автора, успешным зимним контрнаступлением наших войск?
Несправедливо обеднен анализ сатирической поэзии. Беглые, хотя и довольно точные, замечания на четырех страничках в одной из глав – вот практически и все. А ведь это богатая область фронтовой поэзии, давшая ряд несомненных удач принципиального характера.
Не буду выискивать, как говорится, досадные мелочи, которых в книге все-таки немало, а скажу еще об одном уязвимом месте книги, связанном с оценкой предвоенной поэзии.
Исходя из априорного тезиса, что перед войной литература недостаточно мобилизовала народ, А. Павловский изничтожает песни Лебедева-Кумача как главное зло. Сочувственно цитирует он слова А. Суркова: «Лозунги «И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим», «Кипучая, могучая, никем не победимая…» культивировали бездумное самолюбование». И на основании этих строк обобщает: военная тема, «за исключением бравурного направления Вас. Лебедева-Кумача, в должной степени не развивалась». Ну, а если я процитирую слова того же В. Лебедева-Кумача: «И если враг нашу радость живую отнять захочет в упорном бою», – то ведь можно с таким же успехом утверждать, что он стоял в одном ряду с поэтами, объединенными А. Павловским по «трезвости взгляда… на проблемы животрепещущей военно-политической современности»! Нет, несерьезна эта игра в строчки из массовых песен!
Потому и не сходятся у А. Павловского концы с концами. И в оценке Лебедева-Кумача, этого «бравурщика», который, оказывается, уже 23 июня написал «Священную войну», ставшую, по справедливой оценке А. Павловского, «поэтической эмблемой» войны. Больше того, на стр. 66 Лебедев-Кумач уже входит в небольшую обойму поэтов, «внутренне бывших готовыми к войне еще в тридцатые годы».
Эта неустойчивость оценок сказывается в разговоре не только о Лебедеве-Кумаче, но и обо всей «оборонной теме». И снова книга А. Павловского наталкивает нас на необходимость углубленно изучить теперь уже поэзию предвоенного периода, чтобы не подгонять имена и факты под тезисы, а выработать оценки, исходя из фактов.
Как и всякая серьезная книга, «Русская советская поэзия в годы Великой Отечественной войны» не нуждается в выставлении итоговой оценки ни по пятибалльной, ни по какой-либо иной системе. Несмотря на многие огрехи, она значительно расширяет и наше знание предмета, и понимание процессов, происходивших в литературе сложного исторического периода.