«…И ему в рот залетела кукушка» (Из прозы и поэзии Даниила Хармса). Публикация В. Глоцера

Он никогда не носил свои «взрослые» рассказы и драматические сцены ни в какие редакции, и даже немногие из друзей знали, что он пишет еще что-то «не для детей». Но он писал каждый день. А если не писал, то укорял себя за неписание. «Довольно праздности и безделья! Каждый день раскрывай эту тетрадку и вписывай сюда не менее полстраницы. Если нечего записать, то запиши хотя бы по примеру Гоголя, что сегодня ничего не пишется. Пиши всегда с интересом и смотри на писание, как на праздник. 11 апреля 1937 года».

«Не менее полстраницы» – это у него был почти целый рассказ. Потому что бывали рассказы и в несколько строк.

А «смотри на писание, как на праздник» – было его внутренней установкой, тем более удивительной, что пожизненно это был праздник для себя, без всякого расчета на внешний успех. В его архиве не нашлось ни строки для взрослых, напечатанной (после 1928 года) на машинке. Хотя даже коротенький рассказ он мог не один раз переделывать и переписывать.

Но он сам, как никто, знал цену написанного. «Хорошо», «Плохо», «Это экзерсис. Рифмоплетство», или на перечеркнутом – «Не пишется» – такими пометами пестрят его автографы. Разумеется, бывал и несправедлив к себе, и ошибался.

Законченные вещи он обычно подписывал: «Даниил Хармс», «Д. Х.», «Даниил Дандан», или «Чармс», «Шардам» и т. п. и датировал: число, месяц и год.

С псевдонимами у него были особенные отношения. Верный своему основному псевдониму – Даниил Хармс, он все же, пускай только в рукописи, менял его, полагая, что неизменный псевдоним приносит несчастье. «Вчера папа сказал мне, что, пока я буду Хармс, меня будут преследовать нужды. Даниил Чармс. 23 декабря 1936 года» (дневниковая запись).

Что его занимало? Чем жил этот непечатающийся поэт, прозаик и драматург? Конечно, прежде всего на это отвечают сами стихи, рассказы и пьесы Даниила Хармса. Но мы располагаем и его собственным признанием, в котором угадывается его кредо.

«Меня, – писал он в 1937 году, – интересует только «чушь»; только то, что не имеет никакого практического смысла, Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении.

Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт – ненавистные для меня слова и чувства.

Но я вполне понимаю и уважаю: восторг и восхищение, вдохновение и отчаяние, страсть и сдержанность, распутство и целомудрие, печаль и горе, радость и смех».

Взятые в отдельности слова могут шокировать, слова же как смысл будут способствовать пониманию поэта. Хармсовская «чушь» была во многом пародийной, касалась ли она житейской ситуации или, так сказать, литературной.

В ту же пору он называет своих любимых писателей. И на первом месте среди них – Гоголь и Козьма Прутков.

Однако любимые – не значит те, кому ему хочется подражать. Его фантазия, выдумка была необычайной, но он еще множил ее на абсурд и юмор; извлекая при этом свой, хармсовский корень.

Хармс, хармсовский – теперь уже для многих совершенно особая форма литературы, хотя читатель прекрасно знает, что довольно многочисленные публикации еще не открывают нам всего Хармса.

Одно из начал его обэриутского мироощущения заключено в слове чудо, верней, чудеса. Чудеса врывались в жизнь, которую он описывал, иногда с первой же строчки, а иногда – с любой другой, с середины рассказа, в конце его – словом, когда заблагорассудится. Но у читателя оставалось ощущение, что именно здесь им и положено быть.

Казалось, он сам чувствовал себя волшебником, творящим чудеса. Недаром в его неопубликованной повести «Старуха» (1939) уже на первых страницах возникает едва ли не автобиографический образ чудотворца: «Я возьму бумагу и перо и буду писать. Я чувствую в себе страшную силу. Я все обдумал еще вчера. Это будет рассказ о чудотворце, который живет в наше время и не творит чудеса. Он знает, что он чудотворец и может сотворить любое чудо, но он этого не делает». И так далее. «В конце концов (он) умирает, не сделав за свою жизнь ни одного чуда».

Когда читаешь все созданное писателем, начинает казаться, что такую силу ощущал в себе и он сам, Даниил Хармс.

Его непечатанье в свои годы (Хармс погиб в 1942 году, 36 лет от роду) исказило на время представление о его месте в литературе. Но уже полтора десятилетия, с момента появления в печати его рассказов и сцен, он, вместе со своим другом Александром Введенским, по праву именуется родоначальником новейшей европейской литературы абсурда.

«Я хочу быть в жизни тем же, чем Лобачевский был в геометрии», – записал он однажды.

Он стал Лобачевским в литературе, то есть в той реальной для себя жизни, которой жил изо дня в день.

Судьба оказалась милостивой к этой его жизни. Почти все его рукописи (благодаря жене М. В. Малич, сестре Е. И. Ювачевой и другу Я. С. Друскину) сохранились, и большая часть их находится теперь в Отделе рукописей и редких книг Библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина в родном его Ленинграде. По этим рукописям и публикуются в этом номере журнала некоторые его рассказы, сценки и стихи.

Даниил ХАРМС

КАРЬЕРА ИВАНА ЯКОВЛЕВИЧА АНТОНОВА

Это случилось еще до революции.

Одна купчиха зевнула, а к ней в рот залетела кукушка.

Купец прибежал на зов своей супруги и, моментально сообразив, в чем дело, поступил самым остроумным способом.

С тех пор он стал известен всему населению города и его выбрали в сенат.

Но прослужив года четыре в сенате, несчастный купец однажды вечером зевнул, и ему в рот залетела кукушка.

На зов своего мужа прибежала купчиха и поступила самым остроумным способом.

Слава об ее находчивости распространилась по всей губернии, и купчиху повезли в столицу показать митрополиту.

Выслушивая длинный рассказ купчихи, митрополит зевнул, и ему в рот залетела кукушка.

На громкий зов митрополита прибежал Иван Яковлевич Григорьев и поступил самым остроумным способом.

За это Ивана Яковлевича Григорьева переименовали в Ивана Яковлевича Антонова и представили царю.

И вот теперь становится ясным, каким образом Иван Яковлевич Антонов сделал себе карьеру.

8 января 1935 года.

О ДРАМЕ

Лошкин (прихрамывая, входит в комнату). Товарищи! Послушайте! Я скажу несколько слов о драме.

Все снимают шляпы и слушают.

В драме должно иметься оправдание драмы. В комедии легче, там оправдание – смех. Труднее в трагедии.

Кугель. Можно мне вставить свое слово?

Лошкин. Ну говорите.

Кугель. Вы обратили внимание, что тема, недостаточная для прозаического произведения, бывает достаточна для стихотворной вещи.

Лошкин. Совершенно правильно! Если тема была недостаточной, то вещь оправдывают стихи. Потому-то во времена расцвета драматического искусства трагедии писались стихами.

Все хором. Да, прозаическая драма – самый трудный вид творчества.

28 сентября 1935 года.

[БУНТ]

– Пейте уксус, господа, – сказал Шуев.

Ему никто ничего не ответил.

– Господа! – крикнул Шуев. – Я предлагаю вам выпить уксусу!

С кресла поднялся Макаронов и сказал:

– Я приветствую мысль Шуева. Давайте пить уксус.

Растопякин сказал:

– Я не буду пить уксуса.

Тут наступило молчание и все начали смотреть на Шуева Шуев сидел с каменным лицом. Было неясно, что думает он.

Прошло минуты три Сучков кашлянул в кулак. Рывин почесал рот. Калтаев поправил свой галстук Макаронов подвигал ушами и носом. А Растопякин, откинувшись на спинку кресла, смотрел как бы равнодушно в камин.

Прошло еще минут семь или восемь.

Рывин встал и на цыпочках вышел из комнаты,

Калтаев посмотрел ему вслед.

Когда дверь за Рывиным закрылась, Шуев сказал:

– Так. Бунтовщик ушел. К чорту бунтовщика!

Все с удивлением переглянулись, а Растопякин поднял голову и уставился на Шуева.

Шуев строго сказал:

– Кто бунтует, – тот негодяй!

Сучков осторожно, под столом, пожал плечами.

– Я за то, чтобы пить уксус, – негромко сказал Макаронов и выжидательно посмотрел на Шуева.

Растопякин икнул и, смутившись, покраснел как девица.

– Смерть бунтовщикам! – крикнул Сучков, оскалив черноватые зубы.

[1934?]

НОВЫЙ ТАЛАНТЛИВЫЙ ПИСАТЕЛЬ

Андрей Андреевич придумал такой рассказ.

В одном старинном замке жил принц, страшный пьяница. А жена этого принца, наоборот, не пила даже чаю, только воду и молоко пила. А муж ее пил водку и вино, а молока не пил. Да и жена его, собственно говоря, тоже водку пила, но скрывала это. А муж был бесстыдник и не скрывал. «Не пью молока, а водку пью!» – говорил он всегда. А жена тихонько, из-под фартука, вынимала баночку и хлоп, значит, выпивала. Муж ее, принц, говорит: «Ты бы и мне дала». А жена, принцесса, говорит: «Нет, самой мало. Хю!» – «Ах ты, говорит принц, ледя!» И с этими словами хвать жену об пол! Жена себе всю харю расшибла, лежит на полу и плачет. А принц в мантию завернулся и ушел к себе на башню, там у него клетки стояли. Он, видите ли, там кур разводил. Вот пришел принц на башню, а там куры кричат, пищи требуют. Одна курица даже ржать начала. «Ну ты, – говорит ей принц, – шантоклер! Молчи, пока по зубам не попало!» Курица слов не понимает и продолжает ржать. Выходит, значит, что курица на башне шумит, принц, значит, матерно ругается, жена внизу на полу лежит, – одним словом, настоящий содом.