Обретение специфики (Литература в условиях новой реальности)

Признаки дискомфорта в самочувствии ответственного за свое творчество писателя – сегодня не редкость. Диапазон беспокойств широк. От косвенной вины за то, что произошло в Чернобыле (а литература ведь воспевала эту стройку), до осознания перемен в столь устоявшихся и надежных, как казалось, отношениях с читателем. Приходится, как это, к примеру, сделал В. Дрозд, признать, что к писательским стараниям читатели охладевают: «…нашей прозе (речь об украинской прозе. – Г. С.) сегодня нужно завоевывать массового читателя, иначе в недалеком будущем сами будем писать и сами же себя читать будем…»¹.

О душевном ли комфорте говорить автору романа «Южный комфорт» П. Загребельному (кажется, это весьма спорное, но и острое произведение буквально на полшага упредило события и посему было неприветливо встречено на всех уровнях), если он почти убежден в падении престижа творчества? «Будем, – пишет романист, – смотреть правде в глаза: литература теряет читателя. И не только поэзия, тиражи которой стали просто катастрофически низкими, не только публицистика, но и проза… Читатель отворачивается от литературы все больше и больше. Да разве только от литературы? Что-то случилось с людьми… от этого не отмахнешься»².

Кто-то, быть может, отметит про себя: факты, а следовательно, и «паника» – местного значения. И отчасти будет прав. Ведь на союзном горизонте тучи не столь темны. Стоило появиться – почти в одно время – ряду социально звучных, значительных (пусть там и полупублицистических, как кое-кто полагает) произведений В. Распутина, Ч. Айтматова, В. Астафьева и других – и возник тот ощутимый общественный интерес к ним, о котором писателю только мечтать. Давно ведь такого не было: за журналами очередь, о новых публикациях говорят – кто с восторгом, кто полушепотом, кто с открытым возмущением. Даже газетные материалы о литературе возбуждают отнюдь не «внутрицеховой» резонанс. Словом, снова захотелось быть читателем, и это факт неоспоримый.

И вообще нельзя недооценивать достижений нашей литературы в разработке таких заметных, существенных проблемно-тематических направлений, как судьба деревни, историческое прошлое, особенно память Великой Отечественной войны, экология… Все это чрезвычайно важно. Но в условиях сегодняшней перестройки, влекущей за собою и переосмысление прошлых деяний (отнюдь не равноценных достижениям), критически мыслящий ум, в частности и требовательный к себе художник, не может не прийти к выводу: дальше так, как было, быть не должно. Творчество нуждается в коренном обновлении. Нужно искать иные опоры даже не просто творчества, а доверия к нему как к некоей необходимой человеку и обществу работе. Потому как опыт научил: не всякое слово – правда, не каждое правдивое слово – дело.

Слово и дело. Пожалуй, в литературно-художественном мышлении последнего времени именно здесь узел главнейших противоречий. Не развязав его, трудно двигаться дальше. Тем более, что в жизни, или, как говорят, на практике, доходит до ситуаций кризисных.

– А кому все это нужно? – спрашивает молодой человек у любимой девушки, мать которой киношница, вся в творческом поиске.

– Как кому? И что нужно – фильм?

– Да все это… и фильм, и стихи. Все это никому не нужно. Папа говорит, что их надо заставить работать – всех этих поэтов, артистов, писателей. А то рабочей силы не хватает… Развлечения должны остаться, чтобы отдыхать от работы. А все остальное – ерунда…

Диалог позаимствован мною из статьи «Душа обязана трудиться…» лауреата Ленинской премии Д. Фирсовой («Москва», 1987, N 3), автор же позаимствовал его из жизни, так сказать, из сферы быта, где вопросы нередко формулируются вот так прямо: «Кому это нужно?». В сфере же творчества, теории они, понятно, звучат и формулируются по-другому, впрочем, сохраняя остроту даже тогда, когда внешне ограничиваются такими привычными понятиями, как «воспитательная функция», «социальный резонанс», «в условиях новой культурной реальности».

Как бы там ни было, сегодня даже привычные понятия требуют пересмотра, а острые вопросы социального функционирования литературы – более четких, реалистических ответов. Причем, быть может, в первую очередь это относится к пониманию воспитательной (или точнее даже – воспитующей) роли художественного творчества, так как в определенные периоды нашей литературной и общественной истории эта роль истолковывалась слишком прямолинейно, а писатели в своей массе («масса писателей» – это ведь тоже не описка) задачи творчества в этом плане понимали весьма просто. Грешила этим и критика, что же касается историков литературы, то, читая их обобщающие труды, нередко поддаешься унынию, поскольку, кажется, с большой охотой пишется здесь о прямолинейно-воспитательных произведениях, зато почти умалчивается об авторах и книгах «сложных», своеобразных, нетипичных, что ли. Не в этом ли причина столь распространенного и в нынешней литературе иллюстраторства, не всегда похвальной для искусства оперативности? Не здесь ли корни скепсиса, а то и невежества, кичащегося своей прямотой: «А кому это нужно?»

Если мы полагаем, что сегодня все это в прошлом, – то ошибаемся. Ведь из уст даже высокого литературного руководителя слышишь похвалу публицистам за то, что уже отражают проблемы перестройки, и упрек поэтам – за медлительность реакции: «…того взлета, окрыленности, которые диктуются, казалось бы, нравственно-политическим климатом современности, в поэзии еще, к сожалению, не случилось, не произошло. Прозаики тоже разворачиваются медленно, но их пока «оправдывает» сама природа жанра, особенно если иметь в виду крупномасштабные формы литературного творчества. Но и им уже пора говорить новое слово о современности»³.

«Действовать! Действовать творчески!» – так озаглавлен призыв к писателям. Но при новаторской форме он весьма традиционен по содержанию. И я не удивлюсь, если на него первыми откликнутся охочие к быстрому воспитанию читателя авторы, спеша отрапортовать о полной перестройке.

Как тут не напомнить об истинах давно известных, но – под давлением практики – как бы охотно забываемых. «Цель искусства, – писал еще Пушкин, – есть идеал, а не нравоучение». «…Нам хорошо известно, – настаивал Т. Манн, – что не моральное, а эстетическое начало лежит в основе натуры художника, что главный его творческий импульс – это стремление к игре, а не к добродетели…»⁴. Устарели классики? Да нет же, и современный эстетик вынужден напомнить, что «сущностью искусства будет видение мира при свете красоты, а главной его функцией – функция эстетическая»⁵.

Данное напоминание обусловлено, в частности, активизировавшимися в последнее время спорами о функциональности, особенно – о полифункциональности искусства и литературы, и А. Казин своевременно уточняет: признание полифункциональности – только полдела, важно отдавать себе отчет о главной функции, а именно – эстетической. «…Приходится, – пишет он, – сталкиваться с эклектическими взглядами на художественное творчество, когда его сущностные признаки смешиваются с формальными, а родовые его функции посредством невинного союза «и» уравниваются с любыми другими. Особенно это характерно для социологов-эмпириков, которых, так сказать, по долгу службы интересует не столько сущность, сколько существование искусства, не столько то, что оно есть, сколько то, как, где и для кого оно есть…»⁶.

Очень кстати это напоминание в реальной обстановке нынешнего дня, когда не только «существование», но и создание произведений искусства, в частности и литературы, далеко не всегда соответствуют пониманию его сущности, а количественные, теми же социологами получаемые, показатели вступают в противоречие с желаемым функционированием слова, книги, литературы. Проницательные писатели не могут не замечать этого и закономерно – тревожатся. Да и критика вынуждена признать: «…количество общественных и личных библиотек, проданных и непроданных книг и даже количество прочитанного – всего лишь свидетельства пресловутого «вала». Наша главная ошибка, я думаю, в том, что эти валовые показатели, названные книжным бумом, мы поспешно приняли за показатели духовного роста народа, в то время как о нем может свидетельствовать (да и то косвенно!) лишь качество читаемых книг, то есть их эстетический и художественный уровень»⁷.

Отдохнем, однако, от соображений общего порядка.

В литературе, в творчестве ощущение тревоги за судьбы, за качество, за действенность художественного слова на протяжении последних лет нарастало с заметной прогрессией. Призвание и ответственность таланта – эта тема обозначилась в целом ряде произведений и русской прозы, и прозы других союзных республик. Эта литературная тенденция детально проанализирована В. Литвиновым в статье «Именем искусства» («Вопросы литературы», 1987, N 6) е ее оптимистическим пафосом в финале: «Искусство и в самом деле много может…» (Если в нашей статье этот пафос не будет столь ощутимым, отнесите это тоже к фактам – и факторам! – местного значения.) Поначалу критика, помнится, даже осерчала. «…Мне кажется, – писал, например, В. Гусев, – мы в последнее время снова устали от описаний жизни актеров, художников, скульпторов, кинорежиссеров. Можно подумать, что сегодня не о чем писать, кроме как о профессионально-бытовой «кухне» самих авторов. И это в то время, как непрерывно раздаются заверения в близости к живой жизни, в «глубине освоения пластов» и так далее»⁸.

Казалось бы, верно… Но «попробуем разобраться».

В украинской литературе проблема смысла творчества, гражданского звучания слова широко разрабатывается не только в прозе, но и в поэзии, драматургии на современном и на историческом материале. Вот ряд произведений историко-литературного порядка: «Сын воли» и «Терновый мир» Вас. Шевчука, «За морями, за горами» А. Костенко, «Стена» Ю. Щербака – о Т. Шевченко, «Трижды мне являлась любовь» Р. Горака, «Шрамы на скале» Р. Иванычука – об И. Франко, романы того же Р. Иванычука о Шашкевиче («Вода из камня»), об участниках Кирилло-Мефодиевского братства («Четвертое измерение»), повесть Ю. Мушкетика «Желтый цвет одуванчика» – о Гоголе и др. О современности – о творческих терзаниях нынешнего «инженера человеческих душ» – тоже написано немало («Букашка в янтаре» И. Чендея, «Жернова» Р. Федорива, «Что нового под солнцем» В. Стефака…). Но «возмутителем спокойствия» стало, как мне кажется, продолжение романа П. Загребельного «Львиное сердце» под названием «Изгнание из рая». И в первой, написанной еще в 1978 году, части дилогии сопутствующими действию персонажами выступали реальные украинские писатели, которых автор так или иначе (преимущественно с иронией в голосе) «озвучивал» и характеризовал. Причем доставалось и молодым, и маститым – представителям всех жанров и манер. Поэтому, когда дело дошло до «Изгнания из рая», не всем удалось сохранить на лице улыбку, коей спасаемся от нелестных слов в наш адрес. И уж вовсе не до улыбок стало после выхода в свет романа В. Дрозда «Спектакль» (1985), обострившего тему, точнее, проблему современного «писательства» предельно.

В художественном плане (да и в плане общей тенденции) произведение это вовсе не бесспорное. Почти сразу после публикации романа критика (что-то и не помнится такой, как в данном случае, ее активности и оперативности!) вступила в «пререкания» с автором, упрекая его, в частности, в том, будто он слишком снисходителен к своему отнюдь не положительному герою Ярославу Петруне – молодому и процветающему писателю, талантливому и… циничному сочинителю, понявшему суть литературной «игры», использующему ее правила в корыстных целях.

Конечно, если бы роман повествовал только о Петруне, критические уколы были бы вполне оправданными. Но ведь дело в том, что «Спектакль» – это также обстоятельства жизни и формирования героя, механизмы (не всегда чистые) поощрения таланта, это, если хотите, история перерождения человека, поначалу искренне желающего служить добру, справедливости, идеалу. В чем-то похож на Петруню поэт Витаутас Норвайшас из романа литовца Р. Кашаускаса «Цена доброты». Но если он, возможно по молодости, только катится к духовному кризису, Петруня уже перевалил «за грань». Не последнюю роль сыграли при этом именно сомнения в действенности слова, в чистоте методов его использования. Вот герой и размышляет:

«Проблемы в обществе были и будут, несмотря на то, пишет о них Ярослав Петруня или нет. Роль Дон Кихота не популярна. Литература ничего не решает. Разве что пощекочет скучающего обывателя, – и на это класть свою – единственную! – жизнь? Художественная книга – даже не фельетон, после которого в газете появится для успокоения читателей «По следам наших выступлений». Книгу сегодня прочитают, а завтра – забудут. Потому что на полках будут стоять новые бумажные откровения. Каждые сутки в мире появляется около двух тысяч новых книг. В год – свыше семисот тысяч! Наивно и смешно полагать, что твоя бумажная капля в этом ливне может хоть что-нибудь на планете изменить…»

Да, да, вы правы: Петруне не хватает подлинной интеллигентности, если он опускается до такого вот «рационализма». Не хватает ему и характера, чтобы противостоять конъюнктуре, лести лживых критиков, материальным притязаниям семьи, наконец, актерской роли якобы уважаемого и любимого народом писателя. Но ведь и то правда, что противостоять всему этому тоже нелегко. «Такова жизнь» – это тоже отмечает романист, вместе со своим героем наблюдая за формирующими творческую личность стимулами.

«Виновен весь мир, но не Петруня!» – с иронией пишет об авторской позиции по отношению к герою критик В. Брюховецкий. Пусть «принципиальные попробовали бы вырасти с книжкой возле свиньи (в детстве Ярослав был свинопасом. – Г. С.) или в промозглой хате вместо отцовского кабинета, пусть они попробовали бы наесться впервые в шестнадцать лет…»⁹. И эта ирония, даже гнев критика, так сказать, благородны. Конечно, оставить без внимания тяжелое детство Петруни тоже нельзя, но нельзя и не возмущаться отлаженной системой всевозможных форм укрощения таланта. «Спектакль», таким образом, обостряет тему «писатель и обстоятельства», раскрывая ее не только на современном срезе, но и генетически, то есть в социально-историческом аспекте. Причем делается это убедительно, хлестко. Автор не жалеет ни Петруни, ни его сомнительных опекунов, ни даже простой крестьянки, напутствующей будущую литературную знаменитость отнюдь не в правилах честной народной педагогики: «Учись, учись, сынок. Может, большим начальником станешь, легче на свете проживешь…»

Игра в литературу, в творчество, положение уважаемого человека, материальное благополучие – все это слишком укоренилось, и не только в сознании Петруни. Ждать ли искренности от почитателей, от школьников в родном городке Ярослава, если и они охотно играют «спектакль» встречи «любимого» автора (которого не читали и читать не собираются)? А наставники их еще и похваляются: «На учительских конференциях нам тоже советуют подобные мероприятия, для общего развития (!) учеников. Аудитория подготовлена, выступления и вопросы мы утвердили, так что никаких неожиданностей не должно быть…»

Как видим, дело не только персональное. И роман В. Дрозда «Спектакль», и синхронная активизация «писательской темы» в украинской и других литературах народов СССР – явления по меньшей мере примечательные. Не самоизоляция это в «кулуарную» сферу. Скорее это стремление писателей, в лучших литературных традициях, все договаривать до конца, акцентировать подлинно тревожную ситуацию. При всех возможных здесь упущениях выигрыш тоже гарантирован. Ведь литература как бы решилась начать с самоанализа, испробовав, как Пастер, «вакцину откровенности» на себе. Время же показало, что «эксперимент» этот был своевременный, может, даже интуитивно угаданный художественным сознанием в канун назревавших перемен.

Ярослав Петруня В. Дрозда в стадии глубокого покаяния. Перед творчеством: писал много, писал слишком легко. Перед своим трудным детством. «Что общего, – думает он, – между мною, Ярославом Петруней, известным, импозантным, перспективным и т. д., и тем заплаканным мальчишкой с босыми, синими от холода ногами? Ни-че-го». Наконец, перед малой родиной, родным краем: «Строить себя нового можно лишь на основе, которая корнями – в эти поля, в память о родителях, в род, в людей, которых ты научился громко именовать народом. Без такой основы все тобой построенное будет рассыпаться в прах и взлелеенное тобою в трудах высокое, но бесплодное дерево бесплодным же и усохнет, умрет».

1. В. Дрозд, Здрастуй, плем’я молоде… i знайоме?! – «Лiтературна Украпна», 1 января 1987 года.[↩]
2. П. Загребельный, Тревожась, но и надеясь. – «Литературная газета», 10 декабря 1986 года.[↩]
3. В. Карпов, Действовать! Действовать творчески! – «Литературная газета», 4 февраля 1987 года.[↩]
4. Т. Манн, Художник и общество. Статьи и письма, М., 1986, с. 197[↩]
5. А. Л. Казин, Эстетическое и художественное. К вопросу о границах искусства. – «Вопросы философии», 1987, N 2, с. 111.[↩]
6. »Вопросы философии», 1987, N 2, с. 113.[↩]
7. Н. Кондакова, Попробуем разобраться. – «Литературная газета», 21 января 198? года.[↩]
8. »Советская проза – опыт, проблемы, задачи». – «Вопросы литературы», 1985, N 10, с. 43.[↩]
9. »Лiтературна Украпна», 12 декабря 1985 года.[↩]