Художник – мыслитель-гражданин (Читая Тютчева)

Судьба поэтического наследия Тютчева, история восприятия его лирики и сложности ее изучения были во многом предопределены особенностями творческого процесса поэта, его отношением к собственным стихам, а также рядом исключительных обстоятельств его жизненного и творческого пути.

Тютчев никогда не был высокого мнения о своих стихах и избегал разговоров о них. Не будучи профессиональным литератором, он не искал на этом поприще признания и ценил только сочувствие и верную оценку ближайших друзей. Он не вел дневника. Никогда не производил учета своих стихотворений. Когда же за это брались другие, Тютчев устранялся от подобных затей. Он не хранил рукописей – нередко дарил их, терял, уничтожал. Он испытывал раздражение при виде старой исписанной бумаги, особенно исписанной им самим, ненавидел сам механизм писания, видел в писании «страшное зло», «второе грехопадение злосчастного разума», «уплотнение материи»¹. Большую часть рукописей своих стихотворений 1822 – 1833 годов (а это было время, когда его талант достиг полного расцвета) Тютчев случайно сжег, разбирая в сумерках бумаги. Его любовная лирика не дошла до нас во всей полноте еще и потому, что он всегда гнушался «мнимопоэтическими профанациями внутреннего чувства, этою постыдною выставкою напоказ своих язв сердечных», не хотел делать о своей любви «печатных заявлений, которыми могли бы огорчиться или оскорбиться другие личности»². Его стихотворения так называемого «денисьевского цикла», писавшиеся в течение восемнадцати лет, сохранись они полностью, может быть, действительно составили бы «роман в стихах».

Многих стихотворений, которые могли умножить и упрочить его прижизненную славу, Тютчев не опубликовал. Не совладав со своей «ленью праздной», он не принял участия в обоих прижизненных изданиях своих стихотворений (1854 и 1868 годов). Второе из них, вышедшее за пять лет до смерти поэта, содержало менее половины сохранившегося из написанного Тютчевым в стихах (180 стихотворений из 400).

И при жизни и по смерти Тютчева, безучастного к судьбе своего поэтического наследия, его стихи были под усиленной редакторской опекой и в искаженном виде входили в сознание читателей. Редакторов прежде всего беспокоили многие поэтические приемы Тютчева. Вызывающее изумление и недоумение даже у наших современников лингвопоэтическое оснащение лирики Тютчева было во многом просто недоступно современникам поэта. Сам Тютчев в этом отношении не сделал ни одного шага к читателю. За него это отчасти делали редакторы, выправляя по школьным канонам метрику, устраняя слишком смелые образы, модернизируя стиль, упрощая головоломный синтаксис, свойственный спонтанной поэтической речи Тютчева, уменьшая синкретичность и рефлексивность тютчевского поэтического слова и т. д. Несмотря на большую работу по очищению тютчевского текста, проведенную советскими тютчеведами-текстологами, около 30 стихотворений Тютчева (в том числе некоторые хрестоматийные) до сих пор публикуются в неавторизованных печатных редакциях со следами редакторского вмешательства. Оставила свой след в стихах Тютчева и цензура. По крайней мере в двух его стихотворениях («Могила Наполеона» и «Не то, что мните вы, природа…») этот след пока неустраним.

Автографов 120 стихотворений Тютчева мы не знаем. Генезис большинства печатных его текстов пока неясен. Эстетический же подход к критике тютчевского текста подчас затруднен философской насыщенностью содержания, сложной символикой и изощренным языком его стихотворений, отсутствием необходимых биографических и других сведений первичного комментария. Датировки более трети стихотворений Тютчева условны, предположительно – гадательны. Неизвестны поводы к написанию и адресаты многих его стихотворений, которые из-за отсутствия этих данных не поддаются сколько-нибудь удовлетворительной интерпретации. Все это дает простор для различных гипотез, предположений, домыслов. И конечно, нередко бывает так, что научный комментарий, данный к тому или иному стихотворению Тютчева в форме предположения, догадки, неоднократно повторенный исследователями без должной критической проверки, становится привычным и тогда «возможно, что…» превращается в «известно, что…», гипотеза – чуть ли не в энциклопедическую истину-справку.

Немало трудностей в изучении поэзии Тютчева связано и с ее жанрово-стилистическими особенностями. Поэтический талант Тютчева достиг полного расцвета в «немецких Афинах», в годы его дипломатической службы в Мюнхене, причем не без воздействия немецкой романтической литературы и философии. От немецких романтиков и от Тютчева берут свое начало в русской поэзии синтетический метод и фрагментарный стиль, формы поэтической мифологии, поэтизированных философем, фрагментов, афоризмов. Как поэт-философ Тютчев отразил и силу, и слабость, ограниченность романтического метода. Сила его была в том, что «фрагментарный стиль… философствования (т. е. философствование в художественных образах) позволил романтикам постигнуть полноту и конкретность жизни, действительности и выразить ее в свернутом, сокращенном, зашифрованном виде, недоступном дискурсивному мышлению. Романтическая философия в афоризмах была формой универсального, нерасчленно синкретического воззрения на мир, постижения его в целостном единстве противоречий, в его живой конкретности»³. Слабость же этого метода заключалась в тенденции к мистике и иррационализму, в иератичности словесных форм. И хоть Тютчев не раз преодолевал ограниченность романтического метода, создавая исключительные по своей пластичности картины природы или психологически достоверно передавая состояние человека в различные (чаще всего – особенные) моменты жизни, окончательно выйти из жанрово-стилистических рамок философского романтизма он так и не смог.

Трудно назвать другого, кроме Тютчева, русского поэта близкого, казалось бы, нам XIX века, жизнь и творчество которого были бы окутаны таким количеством легенд, а сами произведения которого нуждались бы в такой тщательной реставрации, как будто это творения древних мастеров с наслоениями времени и деталями, подвергшимися разрушению. И вряд ли мы ошибемся, если скажем, что Тютчев, будучи ныне одним из самых читаемых поэтов, остается пока самым непрочитанным русским поэтом XIX века.

Предлагаемые читателю очерки представляют собой попытки по-новому прочитать несколько известных тютчевских стихотворений, вокруг которых завязывается тот или иной проблемный узел, и отметить некоторые особенности современного взгляда на лирику Тютчева, на творческий и социальный облик поэта.

«СЧАСТЛИВ, КТО ПОСЕТИЛ СЕЙ МИР В ЕГО МИНУТЫ РОКОВЫЕ…»

В литературе о Тютчеве давно уже принято противопоставлять тревожное, мятущееся мироощущение Тютчева-поэта устойчивому консерватизму мировоззрения Тютчева – дипломата, цензора, политического мыслителя. При этом обычно ссылаются на политические стихи и статьи Тютчева, противопоставляя их тем стихотворениям, в которых Тютчев воспевает катаклизмы в природе и обществе. Так, например, Д. Благой пишет: «Вопреки Тютчеву – автору реакционных политических статей, всячески заклинающих революцию, Тютчев – гениальный лирик-философ вдохновенно славит «роковые минуты истории», наступление эпохи «всеобщих переворотов»⁴. Далее цитируется вторая строфа стихотворения «Цицерон», начинающаяся известным афоризмом, вынесенным нами в название данного очерка.

Стихотворение «Цицерон» является главным пунктом этой легенды о Тютчеве. Считается, что оно было написано как прямой и непосредственный отклик на Июльскую революцию 1830 года. Это мнение, впервые высказанное Д. Благим (в статье, датированной 1930 – 1931 годом⁵), было поддержано Г. Чулковым⁶, затем К. Пигаревым и другими исследователями и стало общепринятым. Какие же были основания для такого утверждения, не вытекающего с очевидностью из содержания стихотворения? Основание было, повидимому, только одно: стихотворение увидело свет через несколько месяцев после Июльской революции – в альманахе М. А. Максимовича «Денница» на 1831 год, разрешенном к печати в январе этого года.

Немного предыстории. С 1822 года Тютчев – сотрудник русской миссии в Баварии. До 1829 года он регулярно посылает новые стихи в Москву своему воспитателю – поэту и переводчику С. Е. Раичу, и они с 1825 года появляются в изданиях Раича и его окружения. Опубликованные в эти годы более 30 стихотворений Тютчева не принесли ему широкой известности. Печатных отзывов было очень мало, и они не всегда льстили авторскому самолюбию. С конца мая по начало октября 1830 года Тютчев проводит отпуск в Петербурге (там и застало его известие о революции во Франции), не поддерживая никаких контактов с литературными друзьями из Москвы. После же отъезда в Мюнхен его литературные связи с Россией прерываются на целых пять лет. Он не перестает писать. Напротив, пишет еще более интенсивно. Но ни одного стихотворения с начала 1830 года не посылает для печати. Стихи, предназначавшиеся для «Денницы» (в том числе «Цицерон»), были среди последних посланных Тютчевым в Россию в начале 1830 года⁷.

Итак, стихотворение «Цицерон» было написано не позднее конца 1829 года. Надо ли нам искать повод к написанию этого стихотворения? Не является ли это стихотворение, начинающееся с исторической справки и цитаты из Цицерона, характерным для Тютчева откликом на прочитанное? Так или иначе, мы должны по-новому осмыслить это стихотворение, исходя из самого его содержания и контекста творчества Тютчева, без учета которого толкование ни одного из его фрагментарных стихотворений не будет удовлетворительным.

Вопрос о «Цицероне» – это вопрос о политических взглядах молодого Тютчева. Так же как и у Пушкина, политический идеал молодого Тютчева – «с вольностью святой законов мощных сочетанье». В стихотворении «К оде Пушкина на Вольность» (1820) Тютчев приветствовал нового Алкея, поэта-тираноборца, который «вещать тиранам закоснелым святые истины рожден». Но, поддерживая его голос против тирании, Тютчев призывал Пушкина не смущать «покоя граждан» и не омрачать «блеска венца». С близких позиций оценил Тютчев и восстание декабристов (в стихотворении «14-ое декабря 1825», написанном уже после вынесения им приговора в 1826 году). Заговорщиков-цареубийц он ставит на одну доску с тиранами: «Вас развратило Самовластье…» Он не принимает их тактики. По его мнению, народные массы не могли поддержать декабристов, так как «народ чуждается вероломства». Декабристы для Тютчева – «жертвы мысли безрассудной», пытавшиеся растопить «вечный полюс», «железную зиму» самовластья.

Нет, ни в 20-е годы, ни позднее Тютчев не считал, что конституционная монархия – венец государственного совершенства. Для того чтобы так считать, он слишком хорошо знал историю Европы и современную ему Западную Европу. Но Россия на его политической карте всегда стояла особняком, еще не созревшая для демократических преобразований. Трезвый политик в Тютчеве совсем не мешал поэту-гражданину мечтать о великом будущем Родины: «Странное дело! Россия, как государство – гигант как общество, – младенец, – писал Тютчев Раичу в конце 1828 года. – Но этот младенец, верю и надеюсь, должен возмужать, и девятая часть поверхности земного шара займет подобную в области ума человеческого. Дотоле утешимся применением к России Вергилиевых стихов:

Tu regere imperio populos, Romane, memento. Hae tibi erunt artes; padsqus imponere morem; Parcere subjectls, et debellare superbos.

(Тебе, Римлянин, править народами, вот твое искусство; тебе быть миротворцем, щадить покоренных и поражать гордых)»⁸. Поэтическое же воображение Тютчева, воспитанного в духе просветительства, рисовало «совет земных богов», внемлющий «смелому голосу гражданина». Процитированные слова – из тютчевского перевода оды Шиллера «К Радости». Ничего подобного в подлиннике нет. Но связь с Шиллером не случайна. Гражданские мотивы лирики Шиллера звучат в целом ряде стихотворений молодого Тютчева. Есть связь с лирикой Шиллера и у стихотворения «Цицерон», мотив второй строфы которого заимствован из шиллеровских «Богов Греции»:

Выспренней награды ждал воитель

На пройденном доблестно пути,

Славных дел торжественный свершитель

В круг блаженных смело мог войти.

Перед тем, кто смерть одолевает,

Преклонялся тихий сонм богов…⁹

Тютчевский перевод оды «К Радости» с его отступлениями от подлинника и стихотворение «Цицерон» – одни из важнейших, на наш взгляд, источников для определения политических симпатий молодого поэта.

Чтобы вернее понять смысл стихотворения, коснемся история его текста. В «Деннице» оно появилось в следующем виде:

Оратор Римский говорил,

Средь бурь гражданских и тревоги:

«Я поздно встал и на дороге

Застигнут ночью Рима был!»

Так!.. но, прощаясь с Римской славой,

С Капитолийской высоты,

Во всем величьи видел ты

Закат звезды ея кровавой!..¹⁰

 

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Его призвали Всеблагие

Как собеседника на пир.

Он их высоких зрелищ зритель,

Он в их совет допущен был –

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил!

Текст второй публикации («Современник», 1836, т. III) соответствует единственному автографу и отличается от первой, не считая пунктуации, в одном слове:

Счастлив, кто посетил сей мир…

Какому варианту отдать предпочтение? И оба ли они авторские? Не заменил ли редактор «Денницы»»счастлив» на «блажен», желая устранить пересыщенную аллитерацию свистящих в этой строке? Анализ всех тютчевских употреблений слов из гнезд «счастье» и «блаженство» приводит нас к единственно возможному решению: «счастлив», а не «блажен».

Семантические ноля «счастье» и «блаженство» у Тютчева не пересекаются. Дело в том, что, в отличие от Пушкина и других писателей той поры, у Тютчева «блаженное» не подверглось обмирщению. Тютчев не мог бы написать, как Пушкин: «блажен, кто с молоду был молод, блажен, кто вовремя созрел» – или как Лермонтов, что ему «снилось наяву давно желанное блаженство – свобода». «Блаженные духи», «блаженная, элисейская тень», «блаженные боги», «блаженные звуки» (поющих ангелов), (весна) «блаженно – равнодушна, как подобает божествам», «блаженный Юг.., как бог разоблаченный» – вот характерные сочетания с высоким церковнославянизмом «блаженный» у Тютчева.

«Блаженному» и «блаженству» у Тютчева сопутствуют «любовь», «умиленье», «покой» и тому подобные вещи, противопоказанные тем, кто ищет политического счастья в «роковые минуты» истории. В отличие от Пушкина, который учился «в истине блаженство находить», Тютчев, вслед за Гёте, видел «жизни блаженство в одной лишь любви» («Радость в горе в живом упоеньи…» – из Гёте).

Кто же, по Тютчеву, счастлив?

Счастлив певец «Вольности» Пушкин:

Счастлив, кто гласом твердым, смелым, Забыв их сан, забыв их трон, Вещать тиранам закоснелым Святые истины рожден!

(«К оде Пушкина на Вольность»)

Счастлив! Но не блажен! Блажен был бы поэт, силой сладкогласья разнеживший, растрогавший, смягчивший сердца «под царскою парчою» (см. третью строфу того же стихотворения).

Счастлив другой певец вольности – Байрон, который «в борьбе с людьми, с собою, рвался схватить земное счастье с бою»,

…могучий, величавый,

Восторженный хулитель мирозданья!..

Но зависти ль удел его достоин?..

Родительским добром существованья

Он приобрел даруемое славой!

Но был ли он, сим демоном присвоен,

Иль счастлив, иль спокоен?

(«Байрон» – из Цедлица.)

Счастлив борьбой и славой – да! Но не спокоен, не блажен! Счастлив кесарь Карл Великий (из «Эрнани» Гюго):

О, как, как счастлив был почивший в сем гробу

Герой! Какую бог послал ему судьбу!

Какой удел!

 

Счастлив государственный канцлер князь А. М. Горчаков, разрешивший в 1870 году «черноморский вопрос»:

Счастлив, в наш век кому победа

Далась не кровью, а умом,

Счастлив, кто точку Архимеда

Умел сыскать в себе самом…

 

Счастливы (в ряде случаев читай: удачливы), по Тютчеву, герои, бунтари, политические деятели… Конечно, Тютчев мог, подобно Шиллеру, сказать: «Славных дел торжественный свершитель в круг блаженных смело мог войти». Но он писал не о посмертном уделе героев, а об их счастливой, но трудной земной доле, об их «минутном» и «роковом» счастье, ценой которого они «заживо» обеспечивали себе вечное блаженство – славу в веках.

Семантико-стилистическая оппозиция «счастлив – блажен» имеет большое значение для толкования стихотворения «Цицерон». Объективный смысл тютчевских стихотворений подобного рода весьма широк. Но выводы следует делать осторожно, чтобы не навязать Тютчеву чуждых ему идей. Влечение, страстное внимание к социальным битвам, предчувствие их… Но воспевание ли?

Что же славит Тютчев в «Цицероне»?

Погрузившийся в «ночь республики» (в «ночь Рима») Цицерон скорбит, что не умер прежде («Брут, или Диалог о знаменитых ораторах», XCVI, 330). «Роковые минуты» Рима – это годы гражданской войны (48 – 45 годы до н. э.), в результате которой Юлий Цезарь стал диктатором (во время этой войны, в 46 году до н. э., и был написан диалог «Брут»). Тютчев в своем стихотворении разделяет скорбь Цицерона, переживающего крушение римской республиканской государственности, но вместе с тем он с завистью пишет о том, кто в славные годы республиканского правления был членом «совета земных богов». Не «роковые минуты» Рима, а Цицерона и римскую аристократическую республику, истекающую кровью в гражданской войне, славит Тютчев, до 1830 года еще радикалистски настроенный¹¹. Никакой исторической аналогии с Июльской революцией здесь нет и быть не может. Тютчев славит былое величие Рима, и именно это характерно для Тютчева, который был певцом хаоса, скорбящим о космосе! Он не был певцом разрушения как такового. В стихотворении нет и тени восхищения самими «роковыми минутами», к которым Тютчев, как и Цицерон, стремился с ужасом и неудержимостью (ибо «бояться так долго – зло большее, чем то, чего боишься»¹²). Но крушение республики – зло первейшее, и счастлив тот, кто застал хотя бы остатки былого величия и остался верен ему, кто погиб вместе с ним, как Цицерон.

После Июльской революции 1830 года, польского восстания 1831 года и последовавших за ними событий (затронувших, кстати, и тютчевский Мюнхен – возьмем хотя бы студенческие волнения 1831 – 1834 годов) начинается медленный поворот Тютчева в сторону легитимизма, ибо, по его мнению, все революционные учения ставят силу выше права. Чувство живейшего отвращения к крепостничеству и рабству стало у Тютчева и чувством отвращения к злоупотреблению силой вообще.

В 1827 и 1829 годах побывавший в Париже и общавшийся с рядом французских политических деятелей, предчувствовавший, что скоро наступит полоса революций, Тютчев пишет своего «Цицерона» с тревогой за судьбы Европы. Такой же тревоги были исполнены написанные накануне гражданской войны письма Цицерона к его постоянному корреспонденту Аттику; главная мысль этих писем – во что бы то ни стало избежать кровопролития.

В заключение напомним, что первыми на стихотворение «Цицерон» обратили специальное внимание символисты. Накануне крушения царизма и капитализма в России они уловили в нем чисто декадентский мотив наслаждения гибелью, генетически возводя его также к стихотворению Тютчева «Male Aria» и к песне Вальсингама из «Пира во время чумы» Пушкина. Только двое из них впоследствии, уже после победы Октябрьской революции, смогли по-настоящему оценить исторический пафос «Цицерона». Это – В. Брюсов¹³ и М. Волошин, который писал в поэме «Дом поэта» (1926):

И ты, и я – мы все имели честь

«Мир посетить в минуты роковые»

И стать грустней и зорче, чем мы есть.

 

«НЕ ТО, ЧТО МНИТЕ ВЫ, ПРИРОДА…»

При том, что литературное наследие Тютчева невелико и жанрово ограничено, Тютчев единственный, быть может, в истории русской литературы поэт, который в своем творчестве затронул так много пластов духовной культуры прошлого и так живо реагировал на современные ему явления духовной жизни. Философски образованный, в течение всей жизни много и пристально читавший, он знал историю человеческой мысли в мелких подробностях – от антропопатических представлений о природе, которые древнее всякой религии, до современных ему позитивизма и материализма. В его поэзии мы обнаруживаем близкое знакомство с иудейскими культами библейского периода (например, культами гор, луны, животных и растений), с буддийскими проповедями отречения от действительности и непротивления злу, с античными культами, с ионийской философией, с христианско-платоническим учением, с суфийской мистикой, с «Мыслями» Паскаля, с философскими взглядами Гердера и Гёте, с провиденциализмом Ж. де Местра, не говоря уже о теориях Шеллинга, с которым Тютчев общался в течение десяти лет, о философии Гегеля, Шопенгауэра и других современных ему мыслителей.

Любопытно, однако, что в отличие от его исторических и политических взглядов, о которых мы можем судить не только по стихам, но и по его письмам, а также по мемуарной литературе о нем, об общефилософских и эстетических взглядах Тютчева приходится судить почти исключительно по его лирике.

Как поэта и мыслителя, Тютчева привлекали, конечно, не спекулятивные, рационалистские теории, а древнейшие мифы, верования, учения, а также философские взгляды, высказанные не в отвлеченно-аналитической, а в поэтически-синкретической форме. Его тянул к себе не современный Запад, а древний Восток. Не удивительно поэтому то общепринятое мнение, что из философов-современников Тютчеву ближе всего был Шеллинг, переработавший в своих учениях не только взгляды непосредственных европейских предшественников, но и древневосточное идейное наследие.

Наличие в поэзии Тютчева многочисленных отголосков немецкой философии и их своеобразное преломление дали возможность критикам и ученым, писавшим о поэте в конце XIX -начале XX века (например, В. Соловьеву и С. Франку), говорить о философии Тютчева как таковой. По распространенному же ныне среди исследователей мнению, поэзия Тютчева восприняла лишь поэтический настрой философии Шеллинга. Утверждению этого взгляда много способствовал В. Гиппиус, который писал: «…Только как к самому общему источнику восходит она (поэзия Тютчева. – А. Н.) к таким идеям, как органичность мира, единство духа и природы, обнаружение абсолюта в мировом целом… Этими и подобными идеями питалась вся немецкая романтическая поэзия и русская романтическая поэзия «немецкой школы». Поэтому, продолжал В. Гиппиус, «бесполезно и наивно было бы… рассматривать отдельные стихотворения Тютчева как параграфы единого философского трактата. Все, что мы в праве сделать, это установить круг идей, которыми паталось художественное сознание поэта»¹⁴. Это вполне справедливое положение привело, однако, к тому, что в дальнейшем исследователи отказались изучать взгляды Тютчева со специальной философской точки зрения и стали говорить о некоем «поэтическом мировоззрении» Тютчева¹⁵, подменяя им понятия поэтического мировосприятия, мировидения и т. д.

Оставляя пока в стороне сложный вопрос о системности и оригинальности философских взглядов Тютчева, мы не должны, однако, обходить такие важные специальные вопросы, как основной круг общефилософских идей, усвоенных и развитых Тютчевым, отражение в творчестве Тютчева философских споров его времени, наконец, вопрос о языке философской поэзия, об особенностях поэтического воплощения отвлеченно-философской, аналитической мысли¹⁶. При этом, анализируя философскую лирику Тютчева, мы должны иногда отвлекаться от непосредственного эстетического и языкового чутья и учитывать необычное для поэзии в целом обстоятельство, что некоторые отвлеченные слова Тютчев употреблял в специфических значениях, весьма приближенных к философско-терминологическим. Таковы у Тютчева некоторые употребления слов «природа», «Я», «хаос», «беспредельное», «воля», «свобода», «внешний», «чуждый», «частная жизнь» и др. Так, например, слово «природа» может означать у Тютчева не только «мир», «ландшафт» я Т. д., но и «совокупность всего, что объективно в нашем знании» (в отличие от «Я» как совокупности всего субъективного).

Первые и наиболее интересные образцы философской лирики были созданы Тютчевым в годы его дипломатической службы в Баварии, когда он часто общался с Шеллингом и другими философами мюнхенской школы. Первое же место среди них по своей важности и научной привлекательности бесспорно принадлежит стихотворению «Не то, что мните вы, природа…», являющемуся «манифестом пантеизма»¹⁷, «настоящим натурфилософским исповеданием веры Тютчева»¹⁸.

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик –

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык…

 

Вы зрите лист и цвет на древе:

Иль их садовник приклеил?

Иль зреет плод в родимом чреве

Игрою внешних, чуждых сил?..

 

Они не видят и не слышат,

Живут в сем мире, как впотьмах,

Для них и солнцы, знать, не дышат

И жизни нет в морских волнах.

 

Лучи к ним в душу не сходили,

Весна в груди их не цвела,

При них леса не говорили

И ночь в звездах нема была!

 

И языками неземными,

Волнуя реки и леса,

В ночи не совещалась с ними

В беседе дружеской гроза!

 

Не их вина: пойми, коль может,

Органа жизнь глухонемой!

Души его, ах, не встревожит

И голос матери самой!..

Судьба этого стихотворения – и счастливая, и несчастливая, в целом же – необыкновенная. С одной стороны, и автор и цензура поступили с ним «не по-христиански»: автор не окрестил своего детища, цензура его урезала. С другой стороны, и в урезанном виде оно живет, цитируется по поводу и без повода, толкуется и перетолковывается вместе со всеми лучшими стихами своего гениального автора.

Это стихотворение появилось впервые в «Современнике» (1836, т. III) и завершало первую публикацию «Стихотворений, присланных из Германии» в журнале Пушкина. Вторая и четвертая строфы стихотворения по предложению цензора А. Крылова были исключены решением Петербургского цензурного комитета. Пушкин настоял на том, чтобы цензурные пропуски были отмечены точками¹⁹. Третья строфа была напечатана с ошибкой («чудных» вместо «чуждых»), которую впоследствии сам Тютчев исправил в тексте так называемой Сушковской тетради.

В 1850 году Некрасов перепечатал это стихотворение в своей знаменитой статье «Русские второстепенные поэты» («Современник», 1850, т. I). В этом тексте цензурой были исключены строки: «В ней есть душа, в ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык…» Одна строка была исправлена Некрасовым. Он подверг синтаксическому упрощению последнюю фразу стихотворения:

Не их вина: пойми, коль может,

Органа жизнь глухонемой!

Увы, души в нем не встревожит

И голос матери самой!

 

Поправка Некрасова вступила в противоречие с тоном и смыслом стихотворения. У Тютчева оно имеет уничтожающий инакомыслящих (тех, кто мнит про природу «не то») финал. Некрасовское же сожалительное «увы» вместо «ах» лишило заключительную фразу стихотворения ее гневной интонации, высшая точка которой находится типично по-тютчевски в центре фразы, и позволило впоследствии критику «Отечественных записок» П. Кудрявцеву, близкому по своим эстетическим взглядам к «бесценному триумвирату» Боткин – Анненков – Дружинин, так писать о нашем стихотворении: «Этот немного жесткий, по-видимому, упрек поэта непоэтическим душам в сущности исполнен такой любви к природе и к людям! Как хотелось бы автору разделить наполняющее его чувство с другими, которые своею невнимательностью лишают себя одного из самых чистых наслаждений!..» ## «Отечественные записки», 1854, т. 95, кн. 8, отд.

1. Ф. И. Тютчев, Стихотворения, ГИХЛ, М. 1935, стр. 293.^[↩]
2. Ф. И. Тютчев, Стихотворения. Письма, Гослитиздат, М. 1957, стр. 448, 449.^[↩]
3. Р. М. Габитова, Философия немецкого романтизма, «Наука», М. 1978, стр. 5 – 6.^[↩]
4. Д. Благой, Литература и действительность Вопросы теории и истории литературы, Гослитиздат, М. 1959, стр. 456.^[↩]
5. Д. Благой. Три века. Из истории русской поэзии XVIII, XIX и XX вв., «Советская литература», М. 1933, стр. 207.^[↩]
6. Ф. И. Тютчев, Полн. собр. стихотворений в 2-х томах. Редакция и комментарии Георгия Чулкова. Вступительная статья Д. Д. Благого, т. I, «Academia», М. -Л. 1933, стр. 350.^[↩]
7. П. В. Киреевский, приехавший осенью 1829 года в Мюнхен слушать лекции Шеллинга и в конце этого года познакомившийся с Тютчевым, в письме к родным от 5 января 1830 года сообщал: «Скажите Максимовичу, что Тютчев обещает дать пиес 7 для Альманаха» («Русский архив», 1905, кн. 2, вып. 5, стр. 131).^[↩]
8. «Галатея», ч. 1, 1829, N 1, стр. 41.^[↩]
9. Перевод М. Лозинского.^[↩]
10. Здесь, конечно, словосочетание «кровавый закат», а не «кровавой звезды», как печатается до сих пор. «Кровавый закат звезды римской славы» – это гибель потопленной в крови гражданской войны римской аристократической республики, идеологом которой был Цицерон.^[↩]
11. В 20-е годы Тютчев считал, что «не только народная интеллигенция, но и весь народ имеет право участвовать в правительстве» (см.: «Записки Дмитрия Николаевича Свербеева», т. 2, М. 1899, стр. 143).^[↩]
12. Цицерон, О старости. О дружбе. Об обязанностях, «Наука», М. 1974, стр. 179.^[↩]
13. См. его речь, произнесенную на торжественном заседании в Московском Доме печати в честь 50-летнего юбилея В. И. Ленина («Экран», 1928, N 4).[↩]
14. Вас. Гиппиус, Ф. И. Тютчев, в кн.: Ф. И. Тютчев, Полн. собр. стихотворений, «Советский писатель», Л. 1939, стр. 16, 17.^[↩]
15. См., например, книгу В. Н. Касаткиной «Поэтическое мировоззрение Ф. И. Тютчева» (Изд. Саратовского университета, 1969).^[↩]
16. Последнему из указанных вопросов во многом посвящена содержательная книга Я. Зунделовича «Этюды о лирике Тютчева» (Изд. Самаркандского университета, 1971).^[↩]
17. Н. Берковский, Ф. И. Тютчев, в кн.: Ф. И. Тютчев, Стихотворения, «Советский писатель», М. -Л. 1962, стр. 37.^[↩]
18. К. Пигарев, Жизнь и творчество Тютчева, Изд. АН СССР, М. 1962, стр. 211.^[↩]
19. См.: И. А. Шляпкин, Из неизданных бумаг А. С. Пушкина, СПб. 1903, стр. 262 – 263.[↩]