Хозяйство документалиста

Статьей Б. Агапова редакция продолжает публикацию ответов известных советских писателей на анкету нашего журнала.

Цель интервью, насколько я понимаю, – помочь начинающим писателям научиться писать. Я не думаю, чтобы у меня было право выступать в роли учителя, и боюсь, что такое выступление может оказаться нескромностью с моей стороны. Однако длительные и упорные мои отказы ответить на вопросы редакции тоже можно истолковать дурно – как кокетство, или – что еще хуже – нежелание поделиться своим опытом с молодыми, секретничество своего рода.

Поэтому я решаюсь выполнить требование редакции.

Скажу по совести, я далеко не уверен, что литературному труду можно кого-нибудь научить.

Литература ведь – наименее вещественное из всех искусств. Для нее даже лист бумаги и карандаш не обязательны: стихи можно сочинять и в голове. А потому и технология ее или вовсе отсутствует, или оказывается вполне индивидуальной для каждого автора. Здесь нет ни выработанной системы «ставить руку», как в пианизме, здесь не надо изучать законы перспективы или смешения красок, как в живописи, не говоря уже о тяжелейшей гимнастике в искусстве танца или о сложнейшей технике кино. Бывает, что литературный путь начинают с полного отрицания всяких методик, технологии и принципов письма, объявляя всех предшественников «прошляками». Мне кажется, что литературному труду можно учить только косвенно: не столько направляя внимание ученика на опыт других литераторов, сколько внушая ему мысль, что он сам должен быть своим учителем. Он должен неустанно и непрестанно учить себя размышлению над всем, что его окружает, в том числе и над тем, что кажется ему неинтересным. Литератор есть гражданин, в отношении которого статья Конституции о праве на отдых не действует. Я подозреваю, что именно во время «отдыха» и происходит тот малоисследованный процесс, который в ваших вопросах обозначен, как «рождение замысла», то есть весьма напряженная работа духа.

Мысль эта, конечно, весьма тривиальна, однако, к сожалению, она ясна далеко не всем. Так, недавно один высокообразованный финансист, крупный специалист по экономии государственных средств, говорил мне с возмущением:

— Подумать только! Писатель ходит вокруг пруда, а в это время ему идет трудовой стаж!

Я хорошо отношусь к этому финансисту, в сущности очень приятному человеку, и потому не хочу пожелать ему ходить вокруг пруда так, как ходит упомянутый писатель.

Вот я и приблизился к основному, что хотел бы сказать молодым. Тема, которую предлагает мне редакция, выражена в вопросе: «Как вы пишете?» На этот вопрос мне хочется ответить кратко, но исчерпывающе:

— Плохо!

Это ощущение сопровождает меня всю жизнь.

Одним из самых тягостных занятий для меня всегда было и остается чтение мной написанного. Утром, разворачивая рукопись, я знаю, что сейчас я буду корчиться от стыда из-за пошлости, скуки и мелкости того, что написано вчера. Я принимаюсь переделывать. Я прихожу в отчаяние от того, что лучшего не могу придумать. Совершенно ясно, что где-то рядом с написанным, совсем близенько, есть другое, как раз то, что надо написать. А я этого не вижу. Я бросаю карандаш и принимаюсь за пасьянс или за радиолу. Спасибо тому безыменному гению, который изобрел долгоиграющую пластинку – одно из самых прекрасных, самых подлинно гуманных, самых полностью непригодных для войны изобретений за всю историю человечества. Какое счастье дома, в одиночестве и в сосредоточенности, слушать и вслушиваться в музыку, повторять то, что еще не понято, или то, что особенно нравится!

Но когда нужно писать, тогда и музыка не в музыку, и радость не в радость. Много времени требуется, чтобы восстановить в себе равновесие при помощи руководящей мысли: «Все равно ты напишешь. В крайнем случае ты разорвешь. Но чтобы разорвать, ты должен сперва написать. Аполлон – бог помарок. Пиши же, проклятый!»

Нерасторопна черепаха лира:

Едва, едва беспалая ползет…

И вот, наконец, я тащу свою рукопись редактору, и редактор, умнейший и талантливейший писатель, прочитав, говорит мне:

— Главный недостаток вашей вещи в том, что она слишком хорошо написана.

Не надо быть особенно умным, чтобы понять, что он хочет сказать. Слишком гладко, слишком аккуратно, слишком все на месте – вот что значат его слова. Может ли быть что-нибудь горше для человека, претендующего на звание художника!

Я говорю это не для критиков, не для писателей – им, вероятно, не понравится такая откровенность. Я говорю это для тех, к кому адресуется мой рассказ, – для начинающих.

Я могу сказать им очень авторитетно: если вы не уверены, что шестикрылый серафим произвел трансплантацию пылающего угля в ваши внутренности, как это произошло с пушкинским пророком, бегите от писательского ремесла, как от анчара, и да благо вам будет и долголетни будете на земле.

Ничего не может быть ужаснее неталантливых писаний! Причем ужасно это не для читающего, который, плюнув, может запустить книгой в кошку, но прежде всего для пишущего: он собой никуда запустить не может, а так и ходит всю жизнь, согбенный огорчением от своей второсортности и от горя, что настоящее, большое, вселенское творчество ему недоступно.

Так что решайте сами! Что касается меня, я выполнил главный свой долг по отношению к начинающим: я указал им на опасность.

Теперь я могу придвинуть их к ней вплотную и – если редакция продолжает настаивать – рассказать о некоторых моих субъективных представлениях по поводу очерка, ни для кого не обязательных, а также о некоторых моих личных способах работы, вероятно, ни для кого не пригодных.

Я не хочу повторять уже всем известных и для всех бесспорных положений об очерке как о наиболее оперативном жанре, как о разведчике литературы, как о пропагандисте. Я об этом писал достаточно много и достаточно часто. Гораздо лучше и гораздо больше, чем я, писали об этом другие и прежде всего – Алексей Максимович Горький, страстный апологет очеркового жанра, открыватель и воспитатель советского очерка.

Соответственно вопросам, которые вы мне задаете, я буду говорить преимущественно о технологии работы. О той технологии, конечно, которая наиболее удобна лично мне.

Всякому понятно, что хотя очерк и исходит из фактов, однако он не фактография, не перенос фактов из жизни на бумагу. Я думаю, что обращение с фактами должно происходить по некоторому определенному направлению. Следуя моде на научные слова, я бы назвал этот путь «правилом двойного сопряжения». Не правда ли, звучит роскошно? —

Разбираясь в увиденном, узнанном, изученном – то есть в сущем, литератор, сравнивает это сущее с должным. Должное можно назвать будущим, справедливостью, истиной, но лучше всего его назвать коммунизмом. Ибо в итоге вещей это и есть всеобъемлющий идеал, куда сходятся все идеалы. О чем бы вы ни писали, в конце концов где-то, пусть очень далеко, пусть за множеством подробностей и сложных обстоятельств, – все равно будет она светить, эта звездочка, это солнце. .

Литератор определяет свое отношение к фактам именно с этой точки зрения. Литератор оценивает сущее, как предшествующее будущему, как почву для будущего, и таким путем получает руководящее направление к своему повествованию.

Это есть сопряжение сущего с должным.

Однако этого мало. Нет ни одного факта в жизни, который нельзя было бы оценить с точки зрения должного. Но обо всех ли фактах я могу писать?

Мне следует испробовать факты не только на оселке должного, я обязан их попробовать и на язык, на мой личный вкус. Я обязан почувствовать, отзывается ли внутри меня узнанное мною, или оно оставляет безучастным мое сердце, и только рука – понаторелая рука литератора – готова к моим услугам.

Если только рука – не пишу.

Лишь тогда, когда факты сопрягаются с опытом моей собственной жизни, с тем, что я хотел бы сказать людям, с тем, что мне дорого и интересно, лишь тогда я могу писать.

Но литератор – не каприза. Он не имеет права сразу отворачиваться, если ему неинтересно. Часто бывает, что приходится долго искать пути от фактов к собственному сердцу, приходится так и этак поворачивать их, чтобы найти им соприкосновение со своей душой, чтобы – выражаясь наукообразно – получить «эффект резонанса».

Пожалуй, в этом сопряжении фактов с собой – наибольшая трудность. Когда оно найдено, когда вы «резонируете» – начало сделано, работа пойдет.

Вот в чем состоит «правило двойного сопряжения». Оно говорит прежде всего о том, что очеркист сам – его сердце, его знания, его темперамент – и есть тот инструмент, которым пишется очерк. Если инструмент туп, и очерк будет таким же, как бы интересны ни были факты.

Как строится очерк? Как угодно. Есть очерки, развивающиеся строго, как формулы. Есть очерки, извивающиеся произвольно, как дороги, – например, путевые очерки.

Что касается меня, то я считаю лучшим законом построения очерка – «беззаконие» лирики. Я думаю, что очерк по своей тектонике наиболее близок лирическому стихотворению. Только в лирике возможна такая свобода композиции, такая стремительная смена мотивов, такая широта ассоциаций и такая непосредственность общения автора с читателями.

Но очерк близок к лирике не только композиционно. Он брат ей и по душевному, авторскому волнению. Тот очерк, который нравится мне, – товарищ поэзии потому, что в нем автор говорит от себя, автор говорит о своем отношении к теме, он берет на себя смелость и ответственность выступить со своими собственными мыслями и переживаниями, навеянными жизнью общества.

Я не знаю, что такое объективный очерк. Вероятно, это корреспонденция ТАСС, политдонесение, экономический обзор?

Помните очерки Маяковского об Америке? Они образец субъективного, от начала до конца личного отношения художника к предмету описания. В них происходит парадоксальный процесс: именно благодаря вполне субъективному, личному, пристрастному отношению к предмету этот предмет предстает перед нами наиболее объективно изображенным.

С недавними очерками Виктора Некрасова об Италии можно во многом не соглашаться. Но, читая их, вы все время находитесь в общении с умным, образованным, преданным культуре собеседником. Автор заражает вас желанием разобраться в современной культуре Запада, понуждает вас к изучению, к поискам. Пусть там или здесь он ошибается, я или кто-нибудь еще с ним поспорим, если сумеем – поправим, но он меня обогащает, и я ему благодарен.

Литературный процесс следует сравнить скорее не со строительством, а с проектированием. Вся литература вместе создает некий гигантский проект здания культуры. А когда создается проект, резинка работает столь же, сколь и карандаш. Когда создается литература, критика должна работать столь же, сколь и писательство. Она должна работать общественно, публично, не только в закрытых кабинетах редакций, – в закрытых рецензиях критиков, а так, чтобы весь народ видел все мнения о всех романах, очерках, стихотворениях. Вот тогда будет интересно. Вот тогда писатель ощутит ответственность не только перед отдельным рецензентом или отдельным редактором, но перед всем народом.