№8, 1969/Публикации. Воспоминания. Сообщения

Халхинголские страницы

Моя редакторская жизнь на Халхин-Голе началась и просто и необычно. Нам в «Красной звезде», конечно, было известно то, о чем еще не сообщала печать: у реки Халхин-Гол идет «необъявленная война» между монголо-советскими и японскими войсками, внезапно напавшими на Монгольскую Народную Республику. Однажды поздним июньским вечером 1939 года я привез начальнику Политического управления Красной Армии Л. З. Мехлису сверстанные полосы нашей газеты. Долголетний редактор «Правды», неистовый газетчик, он и сейчас, на своем новом посту, казалось мне, скучал по сырым еще, только что сверстанным газетным полосам, и когда они попадали в его руки, он вычитывал их с великим старанием и придирчивостью, вдыхая с наслаждением запах типографской краски. Когда полосы были прочитаны, я без всяких предисловий сказал:

– Лев Захарович, пошлите меня в Монголию…

– Хорошо, поезжайте, – неожиданно сразу же ответил он, словно это было им решено задолго до моей просьбы. – Поможете участникам боев сделать книгу воспоминаний…

Через четыре дня транссибирский экспресс сквозь зеленый коридор тайги домчал меня до Читы, через сутки «эмка» доставила из Читы в Улан-Батор, а еще через четыре часа я уже летел на тяжелом бомбардировщике в район боев и сильно волновался – боялся «опоздать» на войну.

Передо мной расстилались бескрайние степи Монголии. Летели мы бреющим полетом, распугивая стада диких коз. Изредка попадалось какое-нибудь кочевье, проходил караван верблюдов или мчался табун лошадей, подгоняемый одиноким всадником. Казалось, что я лечу на сказочной машине времени в давно ушедший век.

Путь мой окончился у Хамар-Дабы, высокой горы с отлогим спуском, изрытой «щелями», окопчиками, воронками от японских фугасок. То там, то здесь виднелись землянки со вспученными накатами. В одной из таких простых солдатских землянок с глинобитной лежанкой, где работал и жил первое время командующий советскими войсками Г. К. Жуков, я нашел члена Военного Совета М. С. Никишева. Поздоровался и стал рассказывать о своем задании. Но Георгий Константинович, с которым у нас вскоре на Халхин-Голе установились дружеские отношения и стали еще более добрыми в годы Великой Отечественной войны, с улыбкой перебил меня:

– Мы уже знаем. И даже больше этого знаем…

И протянул телеграмму, которая была послана Политуправлением сразу же после моего отъезда из Москвы и обогнала меня по военному проводу:

«Заместителю редактора «Красной звезды» полковому комиссару Ортенбергу. Вы назначаетесь редактором «Героической красноармейской». Задание подготовить книгу воспоминаний участников боев с вас не снимается. Мехлис».

Редакция находилась в небольшом селении Тамцык Булак, состоявшем из нескольких саманных, вросших в землю домиков и юрт, в 150-ти километрах от фронта, и была оторвана и от командования и войск. Жуков и Никишев согласились переместить редакцию поближе к Хамар-Дабе.

– Хорошо, – сказал Жуков, – только все-таки не здесь. А то из-за вас японская авиация покоя не даст. Выбирайте себе место.

«Место» выбрать было нетрудно. Топографических карт в этой почти первозданной степи, где не было никаких ориентиров, не потребовалось. Я сел в машину вместе с секретарем редакции и по «азимуту перста» взял курс на север.

Отъехав недалеко от Хамар-Дабы, мы выбрали зеленую поляну, пахнущую полынью, чебрецом и диким чесноком, размером в половину футбольного поля. На второй день здесь вырос «Городок «Героической», как его вскоре стали называть на фронте. Состоял он из защитного цвета госпитальной палатки, приспособленной нами под типографию, и четырех монгольских юрт; издалека казалось, что сюда опустились и застыли купола белоснежных парашютов.

В голой, безлесной степи, где на сотни километров не было ни деревца, ни кустика и где все ушло в землю – люди, пушки, машины, кони – или прикрылось причудливыми узорчатыми сетями, имитировавшими травяной покров, наши юрты выглядели вызовом японской авиации.

В газете было немного народу. Секретарь редакции Певзнер, литературные сотрудники и корреспонденты Трояновский, Ломазов, Путягин, Борисов и Чернышенко. Парни все безусые, совсем молодые, начинающие журналисты с небольшими званиями – от красноармейца до политрука. Это все «штатные единицы». Была и группа московских писателей и журналистов – Ставский, Славин, Симонов, Лапин, Хацревин, Кружков, Розенфельд, Хирен, Экслер и фотокорреспонденты Темин, Бернштейн и Трошкин. Большинство из них являлись сотрудниками центральных газет и прибыли сюда, понятно, «работать» на свою газету. Но мы их «заграбастали», они осели в «Героической красноармейской» и остались с нами до конца войны.

Из всех писателей только у Ставского были комиссарские петлицы, а остальные ходили в интендантских званиях, неизвестно кем, когда и почему установленных для литераторов. Нередко они сами подтрунивали друг над другом, напоминая злую тираду Суворова о корыстолюбивых интендантах. Хотя и интендантские звания в нашей армии почетны, но писатели в душе в большом восторге от своих петлиц не были. Во всяком случае, во время Великой Отечественной войны в «Красной звезде» я добился разрешения заменить литераторам зеленые интендантские петлицы на красные, комиссарские.

Удивительно хорошо нам жилось и работалось в «Героической красноармейской»! Наши отношения были теплыми, чистыми и честными и ни разу ничем не омрачались. Только Лев Славин был солдатом старой армии и Владимир Ставский воевал в гражданскую войну, да и я шестнадцатилетним комсомольцем успел захватить ее «краешком». Для всех же остальных это была первая война. Наверное, именно первые боевые испытания, – я заметил это и позже, на финской войне и в годы Великой Отечественной войны, – уносят все ущербное, наносное, что может быть в характере человека, и обнажают самые его благородные качества.

Проверку огнем – самую высокую проверку человека – писатели и журналисты «Героической красноармейской» прошли превосходно. Даже не знаю, кого из них выделить?! Больше всего мне, да и всем нам, нравилось, что об опасных перипетиях, в которые каждый из них много раз попадал, они если и говорили, то с юмором, что свидетельствовало о спокойствии и твердости духа людей.

Николай Кружков с усмешкой рассказывал, как бронемашина, толщина стального прикрытия которой и тогда уже вызывала иронию, попала в простреливаемой зоне передними колесами в так называемое МЗП – малозаметное проволочное препятствие – и как им пришлось под огнем выползать из машины и «ногтями и зубами» перекусывать тонкую паутину проволоки, чтобы освободиться от ее плена. Лев Славин со своей тихой улыбкой описывал, как он, шофер и еще два работника газеты «укладывались» в одну узкую «щель»: за редакционной «эмкой», одиноко мчавшейся в степи, где не было ни одного укрытия, ни одного окопа, охотился японский бомбардировщик. И в тот самый миг, когда он сделал третий заход над машиной, чтобы атаковать ее, метрах в тридцати «щель» нашлась. Японский летчик сбросил на «эмку» четыре бомбы, машину разнесло на куски. Пришлось корреспондентам идти пешком. Но самое неприятное и самое неудобное, о чем и вспоминал Славин, – это «лежание» друг на друге в ячейке для одиночного бойца. Миша Розенфельд все вспоминал, что у самой реки их застигла большая группа неприятельских бомбардировщиков, и, не найдя ни одной «щели», он вместе-с бойцами нырнул в воду; сухим из воды он не вышел, а наоборот, мокрым, как лягушка, зато весь этот нестерпимый жаркий день прошел в спасительной прохладе.

Забегая вперед, хочу рассказать о другом халхинголце. В августе 1941 года ко мне, уже как редактору «Красной звезды», пришел Виктор Темин и сказал, что редактор газеты, где он тогда работал, уволил его.

– За что?

– За трусость и дезертирство с фронта.

Я изумился, зная Темина по Халхин-Голу как храбрейшего фотокорреспондента.

– У меня, – объяснил он, – была командировка на Юго-Западный фронт. Но в пути я узнал, что наши войска вошли в Иран. Подвернулся самолет, а связи с редакцией не было. Я полетел туда и возвратился с редкими снимками. Мне сразу же вручили приказ об увольнении.

Я позвонил редактору этой газеты. Он подтвердил версию Темина.

– Темина забираю в «Красную звезду», – сказал я редактору. – Дисциплину он мог нарушить, это в его характере, но трусом он не был и не мог быть. Я пошлю вам один фотоснимок, и вы в этом убедитесь.

Послал я снимок. На нем – монгольская степь, вся иссеченная воронками от снарядов и мин. Идут два человека – один прямо, смело, во весь рост, широко расставляя ноги. Другой – немного позади, согнувшись, держась руками за бриджи, – кланяется пулям. Звонят мне из редакции:

– Вы что прислали? При чем здесь Темин?

– На снимке нет третьего человека, – объяснил я. – Третьим и был Темин. Надо обладать большой выдержкой и смелостью, чтобы, забыв о личной опасности, увидеть эту комическую ситуацию и снять ее на пленку.

– Верните мне Темина, – попросил после небольшой паузы редактор.

– Нет уж, я отдал приказ об его зачислении.

Так Виктор Темин остался в «Красной звезде» и не раз отличился своей отвагой и мужеством.

Храбрейшим из храбрых был у нас Владимир Ставский, с которым меня Халхин-Гол породнил как с братом. Сколько раз мы видели его под неприятельским огнем! Даже не ясно было; существует ли у этого человека естественный инстинкт самосохранения?! Недаром, когда в редакции появлялся новичок, Ставскому поручали выводить его, как мы называли, «на смотрины», на передовую и приобщить к фронтовому братству.

Вновь отступая от хронологии своего повествования, я вспоминаю эпизод, характеризующий «безумство храбрых» Ставского, о котором давно хотел рассказать. Менее чем через полгода после халхинголских событий мы были со Ставским на Карельском перешейке в боевых порядках батальона капитана Угрюмова. Шел первый день боев. Батальон наступал на Териоки. Первые километры он двигался без сопротивления. Недалеко от этого дачного поселка мы вышли на небольшую поляну. Впереди чернел сосновый бор. Вдруг оттуда ударили станковые пулеметы белофиннов. Батальон залег. Появились раненые. Послышались стоны. Бойцы и командиры лежат, вдавливаясь в землю.

И тогда поднялся Владимир Ставский. Его могучая фигура – хорошая мишень для врага, но писатель-боец громким, сильным голосом выкрикнул:

– Вперед, за Родину, за партию! Вперед, быстрее вперед!

Словно подброшенные пружиной, вскакивали люди. Секунда, другая, третья. Загремело «ура». Батальон ворвался в лес, смял белофиннов и пошел вперед. К вечеру Териоки были в наших руках.

Война – большая или малая – всегда есть война с опасностью для жизни, с потерями с обеих сторон. Работникам «Героической красноармейской» часто приходилось бывать под ударами японской артиллерии и авиации, под огнем пулеметным и ружейным. На наблюдательном пункте 24-го полка во время артиллерийского налета были одновременно ранены командир полка Федюнинский, ныне генерал армии, и корреспондент газеты Чернышенко. Налетам вражеской авиации не раз подвергалась редакция. Территория вокруг нашего «городка» была вся изрыта, словно оспой, воронками от бомб. Под конец войны старшина Узультуев даже подсчитал – 67 воронок! Но обычно здесь все обходилось благополучно. Только один раз были легко ранены два красноармейца из случайно проезжавшей мимо редакции автоколонны.

Постепенно в «Героической красноармейской» установился своеобразный привычный быт. Рано утром в юрте редактора собирались сотрудники газеты. Летучка. Обсуждался план трех-четырех номеров газеты, распределялись задания. Затем все уезжали по проторенным маршрутам: ровная, как мутное зеркало, степная дорога, неожиданно возвышающаяся Хамар-Даба – командный пункт наших войск, переправа в центре или на флангах, восточный берег реки и передовые позиции среди барханов и манханов. К вечеру по этому же маршруту почти все возвращались в редакцию, «отписывались», накоротке спали под неумолчный комариный писк и снова – на фронт. «Досыпали» в машинах или вместе с бойцами в окопах или под кустиками.

Оставался в редакции один Миша Певзнер, секретарь, худощавый, розовощекий юноша. Он считал себя самым несчастным человеком в редакции, ныл, просился на самый «фронт». Вдвоем с машинисткой Зиной он и оформлял очередной номер газеты. Но как он загорался, когда я отпускал его на передовую!

Борис Лапин и Захар Хацревин в своих не дошедших еще до читателя воспоминаниях хорошо описали работу корреспондентов «Героической красноармейской» на передовых позициях.

«В штабе они видели, как строится план победы, а на поле боя были свидетелями того, как он осуществляется. Каждый день они знакомились с новыми людьми. В записных книжках появлялись новые фамилии. Прибавлялось количество людей, за работой которых следишь, за которых волнуешься… Часто материал для номера собирался во время боя. Нужно было узнать, что произошло полчаса назад, как началась и развивается операция. Пробираясь по узким ходам сообщения, военные корреспонденты записывали в свои блокноты боевую хронику дня. Они наблюдали из окопа за атакой. Им случалось брать интервью, сидя в «щелях», во время налетов неприятельской авиации. Дальние и ближние разрывы не мешали сосредоточенной беседе. Приятно было видеть, как занятые горячим делом пулеметчики или артиллеристы дружески восклицали: «Здорово, «Героическая»!», «Спасибо, что навестили!» Они знали, что каждое такое посещение найдет свое отражение на страницах газеты».

Тема героизма была главной в газете. Доблести и отваге наших воинов посвящались заметки, передовые статьи, специальные полосы. Самой сильной формой халхинголской журналистики были очерки, которые печатались в газете почти ежедневно под рубрикой «Герои Халхин-Гола».

Вспоминаю, что в те дни каждая заметка о геройстве нашего бойца, даже одно только перечисление фамилий отличившихся в бою людей имело неоценимое значение. Мы убеждались в этом с радостью и волнением. А литературные портреты воспринимались их героями как некая высшая награда. Не раз, бывало, наши читатели обращались в редакцию с Просьбой «опубликовать нашего пулеметчика в «Герои Халхин-Гола».

Вначале нас смущал размер очерков. Они занимали обычно три колонки в небольшой по формату газете. Мы думали, что в условиях окопной жизни и почти непрерывных боев людям будет трудно и даже невозможно прочитать такой большой материал. Но когда я пошел за советом к солдатам, то увидел, что в узеньком окопчике, где сквозь густые ветки еле пробивается луч света, бойцы прочитывают эти очерки от первой до последней строки. Все сомнения сразу исчезли. Сотни бойцов, которых мы опрашивали, в один голос заявляли, что размер очерков не должен нас волновать. А один из них образно выразил свою мысль:

– Заметки мы читаем с интересом, а тут, – показывает он пальцем на очерк, – польза, опыт, наука и отдых.

А спустя два года, уже во время Отечественной войны, когда мы в «Красной звезде» стали получать первые большие очерки от наших писателей, многих в редакции смутило: не слишком ли большие? Но я вспомнил Халхин-Гол и не колебался. Читатели «Красной звезды» того времени помнят «трехколонники» и целые полосы, написанные нашими корреспондентами Шолоховым, Толстым, Эренбургом, Тихоновым, Симоновым, Павленко, Гроссманом, Довженко, Галиным, Кривицким и другими, которые мы печатали порой даже с продолжениями во многих номерах газеты. Они тепло принимались фронтовыми читателями.

Так уж получилось, что герои Халхин-Гола, их подвиги мало известны в нашей стране. В те годы о боях с японцами на восточных границах Монгольской Народной Республики было всего лишь два-три сообщения ТАСС в несколько строк. Даже в опубликованном Указе Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза 69 советским воинам и награждении орденами и медалями СССР свыше 17 тысяч человек тоже не было сказано, когда и в каких боях они отмечены «за образцовое выполнение боевых заданий и проявленные при этом доблесть и мужество». Молено было только догадываться, что награжденные – это герои Халхин-Гола.

Не буду сейчас рассматривать причины такого умолчания, но остается фактом то, что в печати не было ни очерков, ни корреспонденции, ни статей о халхинголцах, и поэтому многие живые и мертвые герои Халхин-Гола остались для широких масс нашей страны безвестными. Спустя несколько месяцев мы перепечатали в «Красной звезде» несколько очерков Владимира Ставского из «Героической красноармейской», но где именно происходило то, о чем писал автор в очерке, было опущено. Тогда же Николай Кружков опубликовал в «Правде» свой очерк о красноармейце Петре Николаевиче Ерошкине, награжденном за единоборство с пятью японцами орденом Красного Знамени, но и он был написан эзоповым языком и слово Халхин-Гол в нем даже не упоминалось. Кстати, недавно – через тридцать лет! – московские писатели чествовали П. Н. Ерошкина у себя в Доме литераторов на встрече с ним и другими участниками боев на Халхин-Голе.

События тогда быстро менялись. Прогремела война с белофиннами, началась большая война – Великая Отечественная! Халхин-Гол отошел на второй план. Иногда люди, склонные с логарифмической линейкой переводить все на математический язык, говорят: «Что это за война на Халхив-Голе?

Цитировать

Ортенберг, Д. Халхинголские страницы / Д. Ортенберг // Вопросы литературы. - 1969 - №8. - C. 148-168
Копировать