№4, 1968/Теория литературы

Границы гротеска

1

«В настоящее время, как известно, «гротеск» и «гротескное» склоняются во всех падежах, механически применяясь к самым разнообразным явлениям, объединенным лишь тем, что они представляют нечто необычное. Разберемся же в сущности гротеска…» 1

Эти слова принадлежат Я. Зунделовичу, автору статьи «Поэтика гротеска». Написаны они более сорока лет назад, в середине 20-х годов, но звучат, как это ни печально, вполне актуально. В наше время термины гротеск и гротескное употребляются зачастую столь же «механически», как и раньше.

В чем же дело? Почему это произошло?

Не будем вдаваться в историю вопроса, анализировать причины сложившегося положения. Достаточно сказать, что был период, когда гротеск считался чем-то сугубо идеалистическим и формалистическим. Его не изучали теоретики литературы и искусства. Его пытались изгнать из творческой практики.

Отношение к гротеску стало изменяться лишь после 1952 года. Г. Недошивин одним из первых выступил тогда с его «реабилитацией». «… Некоторые, – писал он в «Очерках теории искусства», – ошибочно даже считают гротеск приемом, чуждым реализму. Между тем реалистическое искусство во многих случаях прибегает к различным формам фантастики и гротеска, как средству преувеличения, заострения образа, в целях наиболее полного выявления его типичности» 2.

С середины 50-х годов термин «гротеск» вновь приобретает былую популярность. Особенно часто фигурирует он в работах, посвященных творчеству сатириков. Почти в каждой из них слова «гротеск», «гротескный», «гротескное» употребляются несчетное количество раз. Причем в большинстве своем употребляются как бы по инерции, без малейшей попытки вникнуть в истинный смысл термина, разобраться в сути проблемы.

Даже в интересных, серьезных исследованиях, посвященных тем или иным сатирическим произведениям, встречаешься порой с каким-то странным безразличием к теоретической стороне проблемы гротеска.

Б. Милявский в книге «Сатирик и время», посвященной «Клопу» и «Бане» Маяковского, привлекает большой фактический материал, прослеживает путь сатирика от фактов жизни – к фактам искусства, высказывает свежие, любопытные наблюдения. Все идет отлично, работа написана, как говорится, «на высоком научном уровне». Но вот исследователь подходит к вопросу, касающемуся теории, и появляются такие строки: «Гротеск», «сатирический гротеск» – так характеризуют стиль Маяковского-драматурга без исключения все, кто писал или пишет о его пьесах. Но что же это все-таки значит – «сатирический гротеск»? Каково реальное содержание этого термина, столь удобного как раз своей ни к чему не обязывающей неопределенностью? В чем конкретный смысл такого определения – и вообще и применительно к «Клопу» и «Бане» в особенности? Увы – все эти вопросы приходится отнести к разряду риторических. Сколько-нибудь внятных и определенных ответов на них не дают ни специальные труды по теории и практике сатиры, ни даже знающие все энциклопедические словари. Перед нами еще одно подтверждение несовершенства, нечеткости, запутанности нашей литературоведческой терминологии» 3.

Казалось бы, сказано правильно. Действительно, «несовершенство», «нечеткость», «запутанность»! Ждешь, что, установив сей факт, исследователь попытается распутать этот вопрос, предложит свое понимание гротеска или по крайней мере присоединится к какой-нибудь из существующих точек зрения.

Но ожидания наши напрасны. Автор и не думает останавливаться на вопросе, который числится по ведомству «теории». Подчеркнув нечеткость и запутанность литературоведческой терминологии, он продолжает: «И мы не будем здесь запутывать ее еще больше, пытаясь изобрести какой-то новый, дополнительный термин для обозначения присущего комедиям Маяковского метода художественной типизации. Сатирический гротеск – так сатирический гротеск, дело, в конце концов, не в названии. Принимая такое определение и памятуя о его условности, просто постараемся выяснить, какими же именно принципами руководствовался драматург, какие пути художественного обобщения он избирал в процессе своей работы над «Клопом» и «Баней». Именно так можно, нам кажется, увидеть, чем же характеризуется, как создается, какие новые идейно-творческие возможности открывает своеобразие пьес Маяковского. А термин… Термин есть – «сатирический гротеск». Он общепринят. Будем им пользоваться и мы» 4.

Б. Милявский не стремится разобраться в теоретическом значении понятия «гротеск». Но термином этим пользуется. В некоторых же других работах совсем недавно можно было встретиться с утверждением, будто слово «гротеск» надлежит употреблять лишь в тех случаях, когда речь идет об орнаменте и изобразительном искусстве. К литературе же оно, дескать, никакого отношения не имеет, и самое лучшее – вообще отказаться от него, ибо научная целесообразность его «сомнительна», а отрицательные последствия «вполне очевидны».

Подобного рода заявления, конечно, были возможны, в частности, и потому, что проблема литературного гротеска продолжала оставаться в нашей науке неразработанной.

Но вот в 1965 году было издано исследование М. Бахтина «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса», в котором гротеску уделено наконец серьезное внимание. Автор дает развернутый обзор зарубежных работ о гротеске и предлагает свое понимание исследуемой проблемы.

В позапрошлом году вышла книга Ю. Манна «О гротеске в литературе», содержащая теоретическое рассмотрение проблемы литературного гротеска, характеризующая место гротеска в реализме.

Обе названные работы содержат много ценного и, без сомнения, положат конец разговорам о нецелесообразности применения термина «гротеск» в литературоведении, о совершенной неразработанности проблемы гротеска.

И тем не менее считать данную проблему полностью решенной тоже нельзя. Целый ряд вопросов, касающихся природы гротеска, его границ, его функций в литературе и искусстве продолжает оставаться спорным.

2

Термин «гротеск», как известно, появился в Италии, в конце XV века. Первоначально его употребляли для обозначения особого типа древнеримского орнамента, состоящего из переплетающихся, причудливо сочетающихся изображений животных, растений и человеческих фигур. Со временем этим же термином стали называть и определенные явления других видов искусства.

Сами эти явления возникли в искусстве намного раньше слова «гротеск». «Гротескный тип образности (то есть метод построения образов) – это древнейший тип: мы встречаемся с ним в мифологии и в архаическом искусстве всех народов, в том числе, конечно, и в доклассическом искусстве древних греков и римлян» 5, – справедливо пишет М. Бахтин.

В последующие эпохи гротеск продолжает свое развитие. В разные периоды истории он играет различную роль: то отодвигается на второй план, а то становится необычайно популярным. Так или иначе, но даже в самые неблагоприятные для него времена гротеск не исчезает совершенно.

При этом значение термина не оставалось неизменным. Порой оно расширялось настолько, что теряло свою определенность. Но в конце концов все же возвращалось в свои подлинные границы.

Каковы же характерные признаки гротеска? В чем заключается своеобразие его структуры?

С давних пор гротеск понимался как такой принцип изображения действительности, который предполагает искусственное совмещение предметов, принадлежащих к разным жизненным рядам, нарушение жизненного правдоподобия, сочетание несочетаемого.

В «Новом словотолкователе», выпущенном в 1803 году, о гротеске говорилось: «Сим именем называются смешные изображения но собранию в них таких частей, которые не принадлежат им естественно и которые имеют странный вид».

Уже в этом, по всей вероятности, первом на русском языке определении гротеска содержится указание на то, что гротескные изображения сочетают в себе части, которые не принадлежат им естественно.

В «Опыте науки изящного, начертанном А. Галичем» (1825) также подчеркивалось, что гротеск – «и как особенный вид комической красоты, и как особенный способ творческих действий фантазии, – расстраивая наружный вид естественных произведений и созидая новые, странные, но приятные превращения», посмеивается «как бы педантизму самой природы, коей установленные формы тварей кажутся ему еще слишком однообразными».

Аналогичное понимание гротеска мы находим и в работах зарубежных исследователей.

Г. Шнееганс во введении к своей «Истории гротесковой сатиры» 6 отмечал, что эстетики и литературоведы, писавшие до него о гротеске, делятся на две группы: одни считали самым главным в гротеске элемент карикатуры (Гартман, Эберхард, Краузе), другие существо его видели в фантастике и юморе (Фишер, Кестлин и др.).

Сопоставляя эти точки зрения, Г. Шнееганс приходит к выводу, что гротеском является не всякое преувеличение, а такое, которое носит фантастический характер.

Исследователь рассматривает несколько карикатур на Наполеона III: черты лица императора на этих карикатурах преувеличены в различной степени. Однако даже явное, заметное преувеличение их (в частности, размеров носа) еще не дает гротеска. Гротескной карикатура становится лишь тогда, когда у Наполеона III на месте носа появляется клюв вороны.

Значительная часть советских литературоведов придерживается подобного же мнения о структуре гротеска.

Ю. Борев, например, отмечает, что «гротесковый образ немыслим без определенной условности хотя бы некоторых его черт, без выхода за пределы вероятного… Гротеск – целенаправленное заострение с помощью фантастического изображения» 7.

А. Буяшин в ряде своих работ повторяет: «Гротеск – искусственное, фантастическое построение сочетаний, не встречающееся в природе и обществе» 8.

Такое понимание структуры гротеска мне представляется единственно правильным. В самом деле: только в этом случае мы получаем надежный критерий, при помощи которого можно объективно установить, является ли то или иное произведение гротесковым.

Если же определять гротеск более «широко», то качественное своеобразие его неизбежно теряется. Никаких объективных критериев для различения гротеска среди других художественных форм не остается.

Не будем голословны. Обратимся к тем работам о гротеске, где предложено «широкое» его толкование, и посмотрим, к чему оно приводит.

Я. Зунделович в уже упоминавшейся статье «Поэтика гротеска» писал: «Под гротеском, в широком смысле, следует понимать такую направленность действий и положений, при которой утрируется какое-нибудь явление, путем перемещения плоскостей, в которых это явление обычно строится.

Получающееся, таким образом, воспроизведение известного явления «остранняет» (если воспользоваться термином Опояза – от слова странный) его в сторону или комедийной плоскостности или, наоборот, трагической углубленности» 9.

Как видим, ни о фантастике, ни об искусственном совмещении сочетания, не встречающихся в природе и обществе, здесь даже не упоминается. В качестве характерного признака гротеска называется утрирование явления «путем перемещения плоскостей».

Строго говоря, это определение не отличается особой ясностью. Впрочем, автор не ограничивается данной теоретической формулировкой. Он обращается к конкретным литературным произведениям и говорит о том, какие их качества образуют гротеск. При этом материал привлекаемых повестей, в частности «Сорочинской ярмарки» Гоголя, заставляет исследователя признать, что гротескное смещение планов достигается «сплетением фантастического и реального, с перевесом в сторону первого» 10.

Перейдя затем к повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», Я. Зунделович и в ней находит гротеск. «Это опять гротеск, – пишет он, – но построенный уже не теми средствами, как «Сорочинская ярмарка» или «Ночь перед Рождеством» или «Страшная месть». Что бросается в глаза и что заставляет выделять данную повесть из других – это, конечно, отсутствие того фантастического плана, на различных взаимоотношениях которого с планом бытовым построены только что названные повести» 11.

Замечание исследователя об «отсутствии» фантастического плана в повести не совсем точно: в сцене сна Ивана Федоровича фантастика налицо (герой замечает, что у его жены гусиное лицо; затем он поворачивается в сторону и видит другую жену, тоже с гусиным лицом? поворачивается в противоположную сторону – стоит третья жена; назад – еще одна жена; выбегает в сад, снимает шляпу, видит – и в шляпе сидит жена; полез в карман за платком – и в кармане жена; бросается к тетушке, но тетушка уже не тетушка, а колокольня и т. д.).

Однако эта сцена дается Гоголем лишь в конце произведения. Предыдущее же повествование касается только одного плана – реального. И это повествование Я. Зунделович также считает гротесковым. По его мнению, гротеск вполне может существовать и без фантастики.

«В данной повести, – говорит он, – только один план – бытовой, реалистический, и свою волю к гротеску Гоголь хочет здесь выявить на материале конкретной действительности. Это, конечно, задача необычайно трудная… Действительно, при построении такого реалистического гротеска надо, с одной стороны, делать лишь легкие сдвиги в плане данности, чтобы реальное оставалось реальным, а с другой стороны – из таких легких сдвигов должна в результате получиться острая по смещению явлений картина данного» 12.

В чем же конкретно видит исследователь «реалистический гротеск» повести?

Во-первых, в том, что сам Шпонька несамостоятельный, «до смешного робкий человек».

Во-вторых, в том, что, «в противоположность Шпоньке, тетка его напоминает мужчину и по внешности, и по своим занятиям» 13.

Описывая тетушку Ивана Федоровича, Гоголь, например, замечает: «Ей более всего шли бы драгунские усы и длинные ботфорты». Я. Зунделович цитирует данное замечание и добавляет: «Это, конечно, несомненный сдвиг данности и особенно в противопоставлений тетки Шпоньке» 12.

«Сдвиги данности» видит исследователь и в характеристике Григория Григорьевича, «пускающего такой страшный носовой свист, когда он спит, что старуха просыпается»; и в словах Гоголя о голове Ивана Ивановича, «сидящей в воротнике, как в бричке»; и в упоминании о жене Григория Григорьевича, «низенькой старушке, совершенном кофейнике в чепчике».

Сочетание такого рода «сдвигов» и создает, по мнению Я. Зунделовича, «реалистический гротеск».

Все эти рассуждения автора и приводимые им примеры не кажутся убедительными.

Нетрудно заметить, что примеры, на которые пытается опереться исследователь, в большинстве своем являются элементарными сравнениями и никаких «сдвигов данности» в них нет.

В тех же случаях, когда такие сдвиги в повести есть, они настолько «легки», что реальное и в самом деле остается реальным. Иными словами, перед нами даже и не гиперболизация, а обыкновенное «заострение».

Заканчивая свой анализ названной повести Гоголя, Я. Зундедович делает такой вывод: «Искажение действительности путем обострения составляющих ее элементов делает возможным построение гротеска и без второго – фантастического плана, и этот именно путь начинает Гоголь в разбираемой повести» 14.

Признать данное теоретическое положение доказанным – увы! – нельзя. Во всяком случае, «Иван Федорович Шпонька» скорее опровергает его, чем подтверждает.

В вышедшей недавно книге Ю. Манна «О гротеске в литературе» делается попытка примирить указанные тенденции в понимании гротеска. Отметив тот факт, что фантастика «характерна» для гротеска, автор сразу же оговаривается: «Однако не фантастика является главной приметой гротеска, она сама играет в нем роль подчиненную. Больше того – возможен гротеск и без фантастики» 15.

В доказательство этого тезиса исследователь ссылается на повесть Герцена «Доктор Крупов».

Как помнит читатель, главный герой повести доктор Крупов высказывает мнение, что между юродивым Левкой и так называемым «нормальным» человеком существует явное сходство. Мало того: что обитатели губернского города нередко ничем не отличаются от тех, кто заключен в сумасшедший дом. В подтверждение такой точки зрения доктор рассказывает несколько реально случившихся историй.

  1. »Проблемы поэтики». Сб. статей под редакцией В. Я. Брюсова, «Земля и фабрика», М. -Л. 1925, стр. 66. []
  2. Г. Недошивин, Очерки теории искусства, «Искусство», М. 1953, стр. 215.[]
  3. В. Милявский, Сатирик и время. О мастерстве Маяковского-драматурга, «Советский писатель», М. 1963, стр. 96.[]
  4. Б. Милявский, Сатирик и время, стр. 96.[]
  5. М. Бахтин, Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса, «Художественная литература», М. 1965, стр. 37.[]
  6. Н. Schneegans, Geschichte der grotesken Satire, Strassburg, Verlag von Karl Y. Trübner, 1894.[]
  7. »Проблемы теории литературы», Изд. АН СССР, М. 1958, стр. 346. []
  8. А. С. Бушмин, Сатира Салтыкова-Щедрина, Изд. АН СССР, М. -Л. 1959, стр. 478 (см. также «Вопросы советской литературы», вып. V, Изд. АН СССР, М. -Л. 1957, стр. 25).[]
  9. «Проблемы поэтики», стр. 67.[]
  10. «Проблемы поэтики», стр. 71,[]
  11. Там же, стр. 75.[]
  12. Там же.[][]
  13. Там же, стр. 78.[]
  14. »Проблемы поэтики», стр. 79. []
  15. Ю. Манн, О гротеске в литературе, «Советский писатель», М. 1966, стр. 21.[]

Цитировать

Николаев, Д.П. Границы гротеска / Д.П. Николаев // Вопросы литературы. - 1968 - №4. - C. 76-89
Копировать