Грани диссидентства

Герой этой статьи, венгерский писатель Дёрдь Конрад, спокойный, даже несколько флегматичный, хотя и полный интереса к собеседнику и к его мнению человек, – воплощение уравновешенности, душевной гармонии. Хотя внешний облик и темперамент для писателя – вещи третьестепенные, однако к нашей теме они имеют прямое отношение. Ведь отсутствие даже намека на истеричность, на внутренний дискомфорт должно свидетельствовать о чистой, незамутненной совести, о глубоком сознании внутренней правоты. А такое свидетельство, по прошествии четверти века гонении и мытарств, на которые обрек себя, став диссидентом, Дёрдь Конрад, – факт очень важный с точки зрения понимания духовного мира, ценностной ориентации художника. Надо, наверное, быть очень уверенным, что ты и в самых недостойных условиях держался достойно, соответственно званию человека, – чтобы сохранить такую несуетливость, такое душевное спокойствие. Эти черты удивляют не сами по себе, а тем, что они присущи человеку, который известен как один из самых последовательных и мужественных оппозиционеров, в течение многих лет выступавших против коммунистической системы в странах бывшего социалистического содружества.

В предисловии к русскому изданию своей повести «Тяжелый день» (1969) Конрад, говоря о судьбе тех венгерских интеллигентов, которые после разгрома восстания 1956 года не уехали на Запад, а остались, несмотря ни на что, дома, в Венгрии, замечает, что эти люди, чтобы жить, должны были сохранять в душе какие-то надежные ориентиры. «Например, твердую уверенность, что под лживой политической фразеологией продолжает жить нечто настоящее, человеческое, что существуют какие-то честные книги, что не умерла солидарность, на которую позже, когда придет время, можно будет безбоязненно опереться» ¹. К этим интеллигентам относится и сам Конрад.

О том, как Конрад оказался на стезе диссидентства, лучше всего, вероятно, скажет он сам. Процитируем его автобиографическое вступление к сборнику публицистики, изданному в 1991 году. Писатель говорит здесь о себе в третьем лице, как бы оценивая себя со стороны.

«В гимназии он вступил в молодежно-студенческое движение, в 1949 году за одну статью его исключили оттуда, потом снова приняли и снова исключили, потом, летом 1956 года, сообщили письмом, что готовы принять обратно, но он не ответил. Из-за буржуазного происхождения и непокорности его несколько раз исключали и из университета; благодаря содействию профессоров он все же сумел в 1956-м сдать госэкзамены. И после этого стал сотрудником нового журнала, одного из органов оживающей тогда критической мысли; первый номер его должен был появиться 23 октября 1956 года. В тот день началась революция. К. вступил в национальную гвардию, свой автомат он держал под кроватью, ни разу не выстрелил из него, лишь иногда выносил погулять. С оружием в руках он защищал университет, по которому советские части так и не выстрелили. В период великого исхода, в конце 1956-го, когда большая часть друзей уехала на Запад, К., тогда уже человек семейный, остался дома. Говорить и писать для него было естественней здесь, в Венгрии, на родном языке.

После революции он три года был безработным» ², а затем почти на полтора десятилетия погрузился в чиновничье бытие: сначала в опекунском отделе районного совета, затем в Научно-исследовательском и проектном институте градостроительства.

Однако под личиной и бытом чиновника таился человек, который не забывал уроков 1956 года, поддерживая и укрепляя в себе истинно человеческую иерархию ценностей, опирающуюся на упомянутые выше «надежные ориентиры». Возможно, одним из важных факторов, придающих этой ценностной системе устойчивость и законченность, стало влияние русской классической литературы; по совместительству Конрад работал в издательстве, редактируя венгерские переводы Гоголя, Достоевского, Тургенева, Толстого, Чехова. Во всяком случае, когда его наблюдения и размышления над действительностью вылились в первую, небольшую, но в плане писательского становления очень весомую книгу «Тяжелый день», в ней явственно ощутилось воздействие духовных, нравственных поисков русских писателей, в первую очередь Достоевского.

Повесть «Тяжелый день» вышла в 1969 году, став литературным дебютом писателя, сразу сделав его известным – и одновременно окончательно определив его славу как писателя, нежелательного для системы. После этого в течение двадцати лет он печатался только в самиздате и за рубежом; лишь в 1977 году вышла, в урезанном виде, его повесть «Градооснователь».

О своей диссидентской судьбе, о взглядах, которые поставили его в оппозицию режиму, Дёрдь Конрад довольно много писал в публицистике (две его статьи на эту тему см. ниже). Мы же постараемся проанализировать, как несогласие Д. Конрада с системой проявлялось в его художественных произведениях; для этого мы рассмотрим три вещи: «Тяжелый день» (1969; в оригинале: «A lбtogatу»), «Соучастник» (1989; в самиздате роман был напечатан в 1983 году) и «Бал в саду» (1989).

Повесть «Тяжелый день», как уже было сказано, можно воспринимать – особенно если смотреть на нее глазами русского читателя – и как современную реминисценцию русских романов о «маленьких людях» (разумеется, это отнюдь не исчерпывает ни ее содержания, ни тем более поэтики). Основания для этого дает сосредоточенность автора на страдании, которое представлено здесь едва ли не как важнейшая черта современного бытия, и на сострадании как такой способности, которая дает человеку шанс при любых обстоятельствах оставаться человеком. Этот критерий – способность к состраданию и, через нее, причастность к всеобщему страданию – настолько существен в глазах автора, что люди, которые лишены его, как бы и не люди, а тусклые, плоские манекены.

Надо прямо сказать: Конрад не льстит тому обществу, которое описывает, и не питает иллюзий относительно гуманных потенций «реального социализма». В его изображении современный Будапешт – это чуть ли не сплошное «дно», трущобы, набитые одинокими, больными, престарелыми, никому не нужными людьми, среди которых попадаются домашние тираны, чья жестокость – такая же патология, как и покорность их жертв. Подобное видение мира логически оправдано тем, что рассказчик (а за ним стоит сам автор, передавший герою свой жизненный опыт) долгое время служит в опекунском отделе, «ведая» нуждающимися в заботе государства детьми. Коллизия, словно нарочно созданная для писателя с диссидентским складом мышления: с одной стороны, целый заповедник неблагополучия, боли, унижения, тем более жутких, что люди, находящиеся в таких условиях, часто даже не сознают (или по привычке, или из-за неспособности осознать), что живут недостойно звания человека; с другой же стороны, представитель бюрократического ведомства, которое, «реагируя на сигналы» и «принимая меры», раскладывает человеческое горе по папкам, снабжает его входящими и исходящими номерами, топит в межведомственной переписке, тем самым как бы внося в него систему, порядок, на самом же деле своей бумажно-формальной деятельностью лишь утверждая, увековечивая этот образ жизни. Конрад, однако, раздвигает рамки шаблонной коллизии – и именно здесь заявляет о себе как о большом Писателе. Его герой, будучи бюрократом по должности и по кругу своих полномочий, ухитряется, в пределах этого круга, быть еще и человеком. Точнее: не в пределах этого круга, а выходя за него, постоянно отрицая смысл своей бюрократической должности, хотя внешне и сохраняя все ее признаки. Привнося в свою деятельность человеческое участие, в максимально возможной мере вкладывая в свои действия сострадание, он как бы смягчает бездушие и бесчеловечность системы, меняет ее сущность хотя бы на том небольшом участке, который ему отведен. Где-то он проявляет неуемную мягкость, не забирая в приют сына-школьника у больных родителей: он знает, в приюте мальчику будет куда хуже, а родители без него совсем погибнут; где-то, наоборот, настойчиво, жестко, не останавливаясь перед мольбами, проклятиями и даже перед вынутым из-за голенища ножом, забирает детей из семьи, утонувшей в пороке и ненависти. Для этого нужно не так уж много: ведь у героя повести (автор не дает ему имени, обозначая лишь буквой Т.) есть реальная власть, овеществленная в официальных бумагах и печатях. Но в то же время для этого требуется очень и очень много: прежде всего бесконечное терпение, почти апостольская готовность любить своих отнюдь не внушающих симпатии клиентов, видеть под физическим и душевным уродством чистое человеческое начало…

Однако до сих пор художественная коллизия еще, в общем, не выходит за пределы очень знакомой – например, по литературе XIX века – ситуации, за пределы противостояния «народного заступника» и несправедливого общественного устройства. Новое, незнакомое начинается с того момента, когда писатель делает попытку снять внутреннюю противоречивость своего героя (бюрократ – поборник справедливости), вывести его на прямые, лишенные двусмысленности отношения с миром. Художественный конфликт обретает здесь иной характер, поднимается на новый уровень – на уровень философский, а следовательно, и более абстрактный, умозрительный.

Это новое, особое качество художественного конфликта находит выражение в принципиально ином художественном пространстве-времени, которое можно определить как условное будущее.

Момент выхода к этому условному измерению не содержит в себе ничего неправдоподобного или романтического. Этот момент – один из множества узелков, которые составляют рабочий день героя-рассказчика, одно из множества человеческих несчастий, с которыми ему приходится сталкиваться.

Если это событие пересказать, оно – как и все прочие события в повести Конрада – выглядит предельно будничным, заурядным (может быть, именно этой своей заурядностью, обычностью оно и потрясает). Речь идет о судьбе пятилетнего мальчика- дебила. Родители Ферике, люди в прошлом интеллигентные, получившие неплохое образование, под ударами судьбы и истории (во время штурма Будапешта у них погибла обожаемая дочь, а переход к «строительству социализма» выбил у них из-под ног материальный фундамент жизни) опускаются нравственно и физически, впадают в унизительную нищету и в конце концов кончают с собой. Т., вынужденный реагировать на письма соседей, возмущавшихся тем, что супруги Бандула держат своего умственно неполноценного, но физически хорошо развитого сына привязанным к кроватке за ногу, голым в нетопленной комнате, кормят его сырой пищей, – не раз бывал у них в квартире и, объективно глядя на вещи, убеждался, что родители интуитивно нашли для ребенка оптимальные условия существования, что они по-своему любят его, а он, в меру своей способности быть счастливым, счастлив с ними; теперь Т. должен, по долгу службы, устроить судьбу Ферике. Иными словами, отдать его в приют для не поддающихся воспитанию детей. И он, по долгу службы, предпринимает для этого все, что может предпринять. Не его вина, что приюты оказываются или переполненными до отказа, или закрытыми на карантин. И вот, сидя с Ферике в осиротевшей комнате, Т. впадает в некое странное состояние – может быть, грезит наяву, но эти грезы, это состояние воспринимается им как реальность. Он как бы освобождается на время от всех тех общественных связей, которые мешают ему быть просто человеком, исполняющим долг добра и заботы по отношению к другому существу – в данном случае Ферике. Пятилетний малыш, по разуму почти звереныш, в этой ситуации выступает в роли некоего живого эталона, в роли того «ближнего», которого человек должен «возлюбить» без малейшей корысти для себя: ведь этот ребенок просто живет, плачем или радостным визгом реагируя на раздражители, всегда оставаясь равным самому себе и не обещая, ни в ближайшем, ни в далеком будущем, отплатить за заботы. «Будем же учиться у идиотов», – гласит название одной из глав повести. И вот Т. учится у идиота Ферике – пусть лишь в воображении – быть самим собой. Перед ним как бы разворачивается тот вариант его жизни, который он был бы обязан выбрать, не мог бы не выбрать, если бы стал просто человеком. Он ощущает себя преемником чудака Бандулы, добровольным затворником, поселившимся в этой грязной, запущенной, пустой комнате, чтобы кормить Ферике, убирать за ним нечистоты и мусор и понемногу приучать его существовать среди людей. Ведь здесь, рядом с этим лишенным разума существом, Т. нужнее всего; нужнее, чем на службе, где его легко заменят, чем в семье, где пусть с некоторым трудом, но тоже без него обойдутся. Т. все сильнее вживается в этот вариант: остаться с Ферике навсегда, дать ему то, на что тот имеет право как неполноценный, но человек. Этот стержень повествования обрастает плотью, разветвляется в подробностях: чтобы кормить мальчика и питаться самому, Т. берет на дом нехитрую работу; близкие некоторое время пытаются образумить его, вернуть домой, но их визиты становятся все реже и совсем прекращаются; монотонное его бытие скрашивают посещения юной глухонемой цыганки, которая каким-то таинственным образом умеет успокаивать беснующегося Ферике. Рассказчик (и автор) не упускает из виду и реакцию ведомства, где Т. состоял на службе: блюдя нерушимость системы, ведомство не может равнодушно относиться к экстраординарным поступкам вроде того, какой совершил Т., и вот в комнате, заполненной воплями, вонью и грязью, обильно источаемыми Ферике, появляется сослуживец Т., исполняющий сейчас его обязанности, и в зловеще- доверительном разговоре объясняет коллеге, как неразумно тот ведет себя, а в конце намекает, что если Т. будет упорствовать, то начальство подвергнет его принудительному медицинскому обследованию и затем – более или менее длительному лечению в закрытом отделении психиатрической клиники.

Сослуживец прощается, и в последних его словах, жестах и взглядах вдруг сквозит то ли сочувствие, то ли даже зависть: ведь и этот чиновник где-то в самых глубинах своей души – человек и человеческое начало порой тоже просыпается в нем. Но вот он уходит, и в воображении Т. проходит еще один вариант условного будущего – вариант, которым пригрозила ему обиженная система. И тут герой-рассказчик впервые признается себе: «Да, закрытого отделения… (здесь на две-три страницы следуют живописные подробности быта в закрытом отделении) закрытого отделения, которым у меня есть все шансы кончить, я боюсь».

В конце концов решение вопроса, как быть с Ферике, удается найти: за мальчиком соглашается присмотреть Анна Ф., молодая соседка по коммунальной квартире. Формальная развязка сюжета оставляет читателя перед вопросом: действительно ли Т. готов был коренным образом изменить свою жизнь, опуститься на дно общества ради чужого ребенка-дебила? Или все это не более чем плод фантазии, полусон- полугаллюцинации, владеющие сознанием Т., пока он скучает рядом с Ферике?

Едва ли можно однозначно ответить на эти вопросы.

1. «Иностранная литература», 1991, N 4, с. 45.[↩]
2. Konrбd Gy. An ujjбszьletйs melankцliбja. Patria Kцnyvek, Budapest, 1991, 7.о.[↩]