Горизонты, масштабы, критерии

1

В первые годы после Великой Октябрьской социалистической революции книги в нашей стране издавались на двадцати языках.

В 1934 году делегаты Первого съезда советских писателей представляли пятьдесят две национальные литературы, которые перед лицом всего мира выступили «как единое целое», сцементированное единством «чувств и желаний, единством целеустремленности» ¹.

«Расцвет литературы, создаваемой на семидесяти пяти языках народов СССР, отражает становление новой исторической общности людей – советского народа», – говорится в резолюции Пятого писательского съезда…

Сопоставим эти цифры. Более чем полувековая история советской литературы предстает в них историей непрерывного роста ее национального многообразия, укрепления интернационального единства. Все шире становились одновременно и творческие горизонты, исследовательские плацдармы литературоведения и критики. Критики обращались как к прошлому, так и к современному идейно-художественному опыту советской литературы, который все полнее открывался им в своем неисчерпаемом многонациональном богатстве.

Движение литературоведческой и критической мысли совершается не по замкнутому кругу, не автономно и изолированно от литературного процесса, но в его общем контексте. Потому и аналитический уровень ее, масштабы научных исследований в конечном счете всегда связаны с идейно-эстетическим уровнем самой литературы, с масштабностью художественных открытий.

Возможно ли, скажем, было не только в 20-30-е годы, но даже в первое послевоенное десятилетие создание такого фундаментального труда, как шеститомная «История советской многонациональной литературы»? Вышедшие тома показали, что их авторы – большой многонациональный коллектив литературоведов и критиков – создали научный труд нового типа, синтезировавший лучшие достижения литературной теории и практики, новаторский как по содержанию, проблематике, так и по характеру, методологии исследования. Мы видим здесь конкретный историзм и типологическую обобщенность анализа многонационального материала, протяженность и объемность которого до недавнего времени казались неохватными.

«Показать единство и многообразие советского литературного процесса и национально-своеобразные пути его осуществления» ² – так видели свою задачу авторы «Истории». Не только плодотворное ее решение, но даже постановка, выдвижение требовали многих и важных условий как «внешнего», так и «внутреннего» порядка. Это и широта литературного материала, положенного в основу обзора и исследования, полнота исторического и современного опыта, охватывающего разные и сложные судьбы национальных литератур – от тех, которые пришли к рубежу Великого Октября с многовековым художественным наследием, со зрелыми традициями реализма, до младописьменных, рожденных эпохой социализма, насчитывающих в своей истории два-три десятилетия, а то и всего несколько лет. Это, далее, и основательность собственных научных накоплений литературоведения и критики: монографии о творчестве ведущих мастеров многонациональной советской литературы, исследования ее конкретных проблем и отдельных жанров, изучение тех или иных периодов развития литератур народов СССР и общие обзоры их истории. Только на базе этой предварительной работы, которая началась в 30-е годы и особенно интенсивно была продолжена в послевоенные десятилетия, могли возникнуть необходимые предпосылки сравнительного изучения литератур народов СССР, осознанного сегодня как одна из самых неотложных задач.

Разумеется, различение этих «внешних» и «внутренних» условий, подготовивших нынешний, качественно новый этап исследования проблем национального и интернационального, возможно лишь с немалой долей условности. В живой практике литературы они тесно сопряжены и даже неразрывны, ибо, повторим, мысль художественная и научная развиваются в одном, а не в разных руслах. Если, например, от первоначального накопления фактов, раскрывающих творческие взаимосвязи братских литератур, от эмпирических наблюдений, характеризующих степень их зрелости, уровень мастерства, литературоведение и критика перешли к выявлению общих тенденций, ведущих закономерностей литературного процесса во всесоюзном масштабе, к поиску его типологических обобщений, то переход этот был вызван и обусловлен тем прежде всего, что период взаимного ознакомления литератур друг с другом оставлен позади, что в силу стремительного, бурного роста большинства из них исторически сложившееся идейно-эстетическое единство многонациональной советской литературы в целом проявляет ныне себя «во всей полноте его национально-исторических воплощений в каждой литературе, в многообразии самых различных его форм, определяемых возрастом литературы, периодом ее вступления в общелитературный процесс, присущими ей традициями, региональными связями» ³.

Так усложнилась проблематика, расширились горизонты и укрупнились масштабы литературоведения и критики, призванных раскрыть интернациональное единство и национальное многообразие советской литературы как две взаимосвязанные стороны, нечленимые грани одного диалектического процесса. «Вероятно, мечта каждого исследователя, – размышляет об этом Л. Новиченко во вступлении к книге «Не иллюстрация – открытие!» («Советский писатель», М. 1969), – суметь увидеть и показать явления и процессы родной литературы в широких межнациональных взаимосвязях, на международном литературном «просторе». В наше время, время интенсивного взаимного общения и сближения национальных литератур, эта задача особенно актуальна».

«Не иллюстрация – открытие!» Самим названием книги Л. Новиченко указывает на высокое общественное назначение литературы, несводимое к облегченным задачам «простого иллюстрирования» событий истории и современности. Однако многозначное это название таит и второй, сокрытый смысл. Если история многонациональной советской литературы «является историей человековедческих и художественных открытий», то и в изучении ее надо идти новаторским путем первооткрытия, исследовательски проникая в глубинные пласты народной жизни и соотнося с ними идеи и образы искусства. Иначе говоря, иллюстрации к явлениям и процессам литературного развития должны уступить место «масштабному и углубленному «прочтению» нашей литературы как героической истории духа советского человека, истории рождения и утверждения новых идейных, моральных, психологических, эмоциональных, эстетических ценностей».

В подобных суждениях видна взыскательность требований, которые литературная наука и критика предъявляют самим себе. Возросшие эти требования встречают готовую почву, знаменуют реальные сдвиги. Отмечая их, нет, конечно же, надобности, как и в оценках произведений литературы, без серьезных на то оснований «бросаться» обязывающим понятием открытия. Но даже применяя его по самому суровому счету, нельзя не видеть тех новых и перспективных тенденций, которые, пробиваясь нелегко и не вдруг, свидетельствуют о совершенствовании профессионального мастерства литературоведения и критики, об усилившейся потребности сочетать теоретическую концептуальность исследования с проблемностью конкретного анализа, широкие типологические обобщения многонационального литературного процесса с углубленным вниманием к национальному своеобразию каждой литературы в отдельности, к творческой самобытности писательского таланта. Только на этом пути и возможно преодолеть укоренившийся в прошлом разрыв между литературоведческой наукой, занимающейся теорией и историей литературы, и повседневной практикой текущей критики. Литературоведение теоретически вооружает критическую мысль, критика обогащает теорию и историю литературы опытом активного вторжения в современный художественный процесс.

2

Таким плодотворным взаимопроникновением, заметным расширением кругозора, охватывающего исторические судьбы и современный идейно-художественный опыт братских литератур советских народов, отмечены вышедшие друг за другом в преддверии 50-летия образования СССР коллективный литературоведческий труд «Национальное и интернациональное в советской литературе» («Наука», М. 1971) и сборник критических статей «Единстве» («Художественная литература», М. 1972). Разные по характеру статьи составили оба издания, не в большинстве их, включая даже написанные на локальном, казалось бы, материале одной национальной литературы, неизменно присутствует та «всесоюзная вышка», которая определяет высоту единых идейно-эстетических критериев, открывает выход к общезначимой проблематике. С широким и подвижным контекстом многонационального литературного процесса соотносит, например, В. Коваленко материал своей статьи, как ни строго обозначен он границами темы, вынесенной в название: «Проблемы современной белорусской прозы о вой» не». В том же сборнике «Единство» Г. Маргвелашвили рассматривает творческий путь двух грузинских поэтов (Григола Абашидзе и Карло Каладзе), но статья его оказывается обращенной к глубинным процессам «возрождения и развития традиций советского гуманистического искусства, завоевания им новых высот духа и стиха». Равным образом и статья В. Дончика «Приметы синтеза и многомерности» нигде не выходит за пределы собственно украинской прозы (роман» О. Гончара, М. Стельмаха, П. Загребельного, В, Земляка, К. Мушкетика и др.), но в ее новейших обретениях автор последовательно выделяет «общие признаки углубления реалистичности, народности, гуманизма, совершенствования писательского мастерства, которые свойственны советской литературе на новом этапе» в целом.

Именно – в целом. Ведь не только «своих», «местных» забот касается, например, критик, когда, возражая против «односторонности в акцентировании морально-этической проблематики», энергично поддерживает тяготение современной украинской прозы «к синтетическому художественно-философскому осмыслению действительности», усилившееся стремление писателей «раскрыть преобразования в народном характере, реальную значимость роли социалистической личности в развитии общества». Право же, не в одной украинской литературе появляются произведения, авторы которых простодушно полагают, что они словно бы «поднимаются над бренной конкретностью бытия, что существуют-де Человек, Я, Он, Она, Любовь, Грусть, Память и т. д., и это главные темы и ориентиры для художника, а не, скажем, исследование повседневных забот колхозного бригадира или переживаний молодой учительницы, начинающей свой трудовой путь. Но с такого вот стремления к «большим» темам и начинается мелкотемье, начинается, собственно говоря, неправда». Неправде этого мелкотемья, нередко питаемого, к слову сказать, и ложно понятой романтической традицией, вольно или невольно сводимой к головокружительному воспарению писательской мысли над грешной землей, В. Дончик противопоставляет требования социально-нравственного или социально-психологического исследования действительности, полагая, что сами определения несут здесь «идею единства социального и нравственного, социального и психологического, «чистые» же варианты – это односторонние, обедненные варианты. А что касается общечеловеческого, то, как известно, оно всегда вырастало из социально и исторически конкретного…».

Как видим, оснащенность анализа конкретным материалом никак не препятствует целостности взгляда на литературный процесс в его общесоюзном масштабе, отнюдь не сковывает возможности обобщающих выводов об единых и общих, как перспективных, творчески плодотворных, так и негативных тенденциях развития. Более того: в таком слиянии конкретного и общего видится отличительная особенность, характерная для нынешнего состояния, уровня литературоведческих исследований и критического анализа. Она примечательна со многих точек зрения.

Начать с очевидного. Твердая опора аналитической мысли на конкретные историко-литературные факты и художественные явления оберегает ныне от тех произвольных и умозрительных абстракций, к каким до недавнего времени (вспомним две крайние позиции, обозначившиеся в статьях А. Агаева и В. Чалмаева) прибегали некоторые исследователи проблем национального и интернационального. Только на отвлечении от реального многообразия исторических судеб и современных путей развития братских литератур могли возникнуть соблазны волюнтаристских прогнозов их будущего, предрекавших взамен живого богатства унифицирующее единообразие художественных поисков. И просто незнание фактического материала не раз вызывало множество курьезов, претендовавших на некие глобальные обобщения. Вплоть до таких, которые высказывали иные участники прошедшей несколько лет назад в «Вопросах истории» дискуссии «О понятии «нация», пытаясь увидеть искомую «тайну» национальной специфики художественного сознания «в преобладании разных видов искусства у разных наций. Так, пожалуй, самым ярким явлением в искусстве Армении и Латвии является живопись, в Литве – скульптура и графика, в Эстонии – прикладное искусство, в Грузии – скульптура, на Украине – вокальное искусство» ⁴. Ни в одной из перечисленных республик литературе не повезло. Что делать, если авторы, представители смежных с эстетикой наук, не были вооружены ее конкретным знанием. Но кто должен был вооружить их таким знанием, если не литературоведение и критика?

За возросшей конкретностью анализа стоит, далее, и такая приметная тенденция, как обострившееся внимание к творческой индивидуальности писателя, к своеобразию мира его идей и образов, в котором единство национального и интернационального обретает свое самое прямое и непосредственное воплощение. Два орлиных крыла, две струны пандура – так образно говорит Расул Гамзатов в книге лирической прозы «Мой Дагестан» о национальной самобытности художественного таланта и широте интернациональных горизонтов писательского творчества.

Было время, когда, на рубеже 50-60-х годов, критика в правомерном споро с вульгарно-социологическим небрежением творческой индивидуальностью зачастую довольствовалась запальчивым повторением самоочевидного трюизма: «так видит писатель». Ныне критике уже недостаточно одного лишь признания особенностей писательского видения, ей важно выявить их объективное содержание, определить истинность законов, которые «признает над собой» писатель. Насколько широко и масштабно он видит, насколько глубок и серьезен, социально и нравственно значителен его взгляд, насколько объемно вбирает в себя действительность народного бытия – вот вопросы, которые выдвигает сегодня критика, раскрывая творческую индивидуальность писателя и в критико-биографических очерках (сошлемся на книги Л. Новиченко о П. Тычине, А. Туркова об А. Твардовском, А. Макарова об Э. Межелайтисе, Ю. Суровцева об Ю. Смууле и М. Бажане, А. Бочарова об Э. Казакевиче и В. Гроссмане), и в жанре творческого портрета, особенно интенсивно развиваемого в последнее время. Назову еще удостоенную премии Союза писателей и Союза журналистов СССР книгу Л. Теракопяна «Дыхание жизни» («Советский писатель», М. 1971), совместившую исследование общих проблем рабочей темы и «деревенской прозы» в многонациональной советской литературе наших дней с обстоятельным раскрытием творческого пути П. Куусберга, М. Слуцкиса, И. Мележа. Яркие фигуры В. Чумака, В. Эллана (Блакитного), Я. Мамонтова – писателей, стоявших у самых истоков украинской советской литературы, – воссозданы в книге Ю. Барабаша «О народности» («Советский писатель», М. 1970). В жанровом ключе творческого портрета разнонациональных мастеров советской литературы написано большинство статей, составивших посмертную книгу А. Салахяна «Древняя и молодая» («Известия», М. 1971). М. Рыльский и А. Довженко, О., Влызько и Е. Плужник, О. Гончар, М. Бажан и А. Головко выступают главными героями литературно-критических очерков и портретов, собранных в книге Л. Новиченко «Не иллюстрация – открытие!». Всех этих исследователей объединяет плодотворное стремление проследить творческую судьбу писателя не только в общем русле литературного процесса, но и в широком контексте общественной мысли, социальных и духовных преобразований народной жизни. В этом и видится тот перспективный путь, который ведет к решению задачи, подчеркнутой Л. Новиченко:

«На страницы историко-литературных и критических исследований писатель должен прийти не безликим изготовителем «произведений», не отрешенным от всего житейского продуцентом «образов», которые потом должны «анализировать» и «усваивать» читатели наших учебников, – он должен предстать и как содержательная личность, как борец, деятель, строитель социалистической культуры, как человек с собственной судьбой, собственными идейно-моральными (а не только «чисто художественными») поисками. Ведь в каждой из крупных писательских биографий по-своему отразилась, говоря словами Тараса Шевченко, частица истории родины, частица эпохи».

Уловить в идеях и образах литературы движение эпохи, соотнести творческую судьбу писателя с исторической судьбой народа – задача поистине неразрешимая вне бережного внимания к тем большим и малым художественным накоплениям, из которых складываются своеобразие писательского таланта, отличительные черты его «почерка», интонации, манеры письма, особенности миропонимания и жизнеутверждения. Увлечение абстракциями, не опирающимися на конкретные факты многонационального литературного процесса, возрождает те пресловутые «обоймы» имен и названий, в обезличенном потоке которых нивелируется индивидуально неповторимое и национально самобытное, а значит, скрадывается и диалектика своего и общего, национального и интернационального. Тем более стойкой оказывается тогда инерция некоего общего, чаще всего социологического, знаменателя, под который подвёрстываются многообразные пути творческих исканий и художественных решений.

Горячо отвергая априорные критические представления в заметках о поэзии Прибалтики, давших название сборнику «Единство», В. Огнев убежденно зовет к тому, «чтобы умозаключения наши соответствовали фактам национальной культуры, чтобы не общие идеи накладывались на реальный и своеобразный процесс, а из картины реальных процессов выводились новые идеи. Чтобы в интересах развития каждой из культур в отдельности складывались общие требования и рекомендации. И чтобы вообще меньше было «требований», а больше изучения фактов. Таков, наверное, дух времени».

Казалось бы, замыкание в фактах способно повредить аналитической работе мысли ничуть не меньше, чем абстрагирование от них, – крайности, которые «обе хуже». Но дело все в том, что речь у В. Огнева идет вовсе не о внешнем описании наблюдаемых фактов: замысел статьи подсказан ему стремлением проследить «единство процессов советской поэзии… на одном из ее географических участков», то есть на конкретном материале творчества разных поэтов соотнести особенное и общее, увиденные в динамике их взаимного притяжения. Отсюда точность наблюдений, раскрывающих индивидуальное и национальное своеобразие творческого мира Э. Межелайтиса или А. Балтакиса, Д. Вааранди или О. Вациетиса, И. Зиедониса или В. Белшевицы, с одной стороны, а с другой – широта аналогий, сближающих А. Малдониса с И. Драчом, О. Чиладзе, П. Севаком или Ю. Марцинкявичюса с А. Твардовским. Не по принципу «общих обойм», отвергаемых критиком, возникают эти аналогии, но как итог углубленного, вдумчивого анализа, который позволяет обнаружить и проявить созвучное. Несостоятельность новых башен – «все равно, из бересты или из пластика и пластмассы!» – для В. Огнева очевидна. «Изоляционизм, – подчеркивает он, – враг не только прогресса, но враг нравственности, начало духовной смерти и личности и нации. Открытость души, незакрытость национальных интересов – одного корня». Тем-то и близок, на его взгляд, литовцу Ю. Марцинкявичюсу русский поэт А. Твардовский, что их герои «показывают реальное состояние нации – русской и литовской – на разных этапах революционной истории. Моргунок у Твардовского, Давние у Марцинкявичюса – представители трудового народа на крутых поворотах его исторической судьбы. Их своеобразие никак не мешает нам видеть общее в художественной трактовке и позиции авторов. Оно прежде всего в том, что драматический характер перелома сознания дан как неумолимый и оптимистический процесс трудного становления нового в национальном характере. Расширения горизонта сознания.

1. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 27, Гослитиздат, М. 1953, стр. 296, 342.[↩]
2. »История советской многонациональной литературы», т. 1, «Наука», М. 1970, стр. 5. [↩]
3. Там же.[↩]
4. »Вопросы истории», 1966, N 1, стр. 43. [↩]