Гоголь: онтология слова

В. И. Мильдон, Эстетика Гоголя, М., ВГИК, 1998, 127 с.

Книга В. Мильдона, на мой взгляд, интересна в двух отношениях: во-первых, в ней делается попытка целостного описания и – соответственно – анализа эстетики Гоголя и, во-вторых, она демонстрирует те возможности гоголевского текста, которые раскрываются при встрече с чутким, внимательным читателем-исследователем. Второй момент, может быть, даже более важен, поскольку любая претензия на «реконструкцию» личности автора (тем более такого автора, как Гоголь) достаточно эфемерна: людям дано лишь приближаться друг к другу; действительное же понимание тайны личности (а в представлениях о прекрасном личность сказывается в наибольшей степени) есть прерогатива Бога. Как бы то ни было, но в любых интерпретациях великого автора – интерпретациях непустых, прочувствованных – в огромной степени проявляется личность самого «толмача». Поэтому если говорить о продуктивности литературоведческого исследования, то наибольшей удачи следует ожидать именно здесь – в точке встречи эпох и индивидуальных сознаний, разнесенных десятилетиями или столетиями времени.

Возможен, правда, и вариант более или менее полного совпадения самих персональных онтологии автора и интерпретатора. Я говорю не о масштабе сделанного, а о собственно личностной интенции: такие случаи, наверное, и есть самые интересные. Автор «Эстетики Гоголя» несомненно чувствует Гоголя, вживается в его тексты и, как следствие этого, усматривает в них нечто иное, нежели «нормальный» исследователь-аналитик. Я не против анализа как такового (тем более, что книга «Эстетика Гоголя» есть так или иначе книга анализа), дело в другом: возможно, сами потенции отстраненно-фиксирующего взгляда на литературу оказались во многом исчерпанными. Прославленные тексты уже «исчислены и измерены», однако не стали при этом понятнее читателю. В конце концов, литература это не только набор поддающихся подсчету и сопоставлению мотивов, тем, сюжетов, ситуаций, но и то место, где происходит встреча сознаний, встреча личностей. При всей своей подчеркнутой публичности и открытости литература, по сути своей, сокровенна. Она требует сочувствия от читателя, сочувствия тому, что несет ему автор текста.

В. Мильдон сочувствует Гоголю, во всяком случае, в лучших местах его книги ощущается понимание гоголевской мысли и судьбы, идущее как итог того слияния онтологических интенций, о которых я уже говорил выше. В этом смысле книга вписывается в тот же ряд, в который сам Мильдон ставит Гоголя и, вслед за Н. Бердяевым, всю традицию русской философской мысли. По Бердяеву, эта мысль «имеет характер онтологический по преимуществу; в ней гносеология всегда занимает подчиненное место» ¹. То же самое Мильдон видит и в Гоголе: «Не познание бытия со всеми его законами занимало Гоголя, но созидание бытия на принципах художественного произведения, некая художественная онтология – вот, что влекло писателя» (с. 5). Но разве не такой же, по сути, является исследовательская интенция Мильдона, ориентирующегося по большей части не на «проявленную» эстетику Гоголя (высказывания о литературе, то есть «гносеологию»), а на сами гоголевские тексты, на саму художественную онтологию?

Из такого троекратного наложения или сгущения бытийного пафоса, собственно, и является та внимательность и чуткость к деталям жизни, в данном случае к художественным деталям, которыми отмечена работа В. Мильдона. Становится видно, что Хома Брут очерчен не только меловым кругом на полу деревенской церкви, но и кругом сотниковой усадьбы (в первый круг не может войти мертвая панночка, из второго не может выбраться Хома), а само его имя – сродни междометию, идущему как «знак пустоты, зияния» (идея изначальной безликости, личностной непроявленности человека). Устанавливаются новые связи между мотивами пустоты и тесноты, окаменения и движения. Неожиданный смысл «выстреливает» вдруг из ружья, из-за которого поссорились друг с другом Иван Иванович с Иваном Никифорови чем: для этого достаточно лишь было соположить слова «Миргород» и «ружье». Мильдон замечает и странную непоследовательность в физическом самоощущении насмерть напуганного философа: из-под старухи-ведьмы он выпрыгнул «с быстротой молнии». А несколькими строками выше состояние Хомы определено «изнеможением». Те же странности видны и в ситуации, когда Хома, сидя на спине старухи, нагибается, чтобы взять с земли полено: «…нагнуться, подобрать – невозможно при описанной скорости» (с. 70). Я бы добавил: и в покое невозможно, поскольку рука просто не дотянется до земли…

Подробности важны; из них в конечном счете состоит целое.

1. Николай Бердяев, Алексей Степанович Хомяков, М., 1912, с. 135.[↩]