«Годы, прожитые художником и страной»
Е. Холодов, Пьесы и годы. Драматургия Николая Погодина, «Советский писатель», М. 1967, 275 стр.
Пьесы писать очень трудно и совсем легко в то же время… Трудно, когда материал пьесы целиком почерпнут из действительной жизни, и очень легко, когда все от начала до конца высосано из пальца, или, говоря по-литературному, «явилось плодом творческой фантазии художника».
Так говорил Николай Погодин в статье, называющейся «О сочинительстве и правде жизни». И все свои лучшие пьесы Н. Погодин писал трудно. Трудно потому, что он нес на сцену реальные события, реальные конфликты и открытые в действительности характеры. И эта реальная, невыдуманная жизнь не считалась ни с новыми, ни со старыми художественными формами, ибо в жизни этой все происходило не так или не совсем так, как хотелось бы порою автору, как ему было бы удобно и угодно. «Собственная фантазия, – замечал Н. Погодин, – всегда к твоим услугам, а жизнь, напротив, никаких «услуг» автору не делает».
Драматургия Н. Погодина была драматургией поиска и открытий. Он осваивал новые жизненные пласты, новые темы, новые человеческие характеры. Как разведчик, он шел непроторенными путями и незнакомой местностью. Здесь нельзя было прикрыться опытом предшественников или устоявшимися традициями. Данные погодинской разведки легли на оперативные карты советской драматургии, они помогли решению ее стратегических задач, ибо касались главного в искусстве и жизни, будь то освоение пафоса созидательного труда или открытие ленинской темы.
О творчестве Н. Погодина писали много и охотно. Ему посвящены солидные монографии и многочисленные статьи, диссертации и театральные рецензии. И все же книга Е. Холодова «Пьесы и годы» воспринимается о живым интересом, когда о давно и хорошо знакомом читаешь как бы впервые, оцениваешь заново.
В чем же секрет этого? В литературном мастерстве критика? Да, несомненно, здесь сказалось и оно. В глубине и ясности анализа? И это бесспорно. Но и многим из тех, кто раньше писал о Н. Погодине, не откажешь ведь ни в критическом даровании, ни в исследовательской пытливости. Главное тут в другом. Е. Холодов нашел свой, личный, я бы сказал даже, лирический подход к теме, он-то и обусловил своеобразие его работы.
Причем личное пристрастие критика отнюдь не следствие лишь близости литературных вкусов драматурга и исследователя его творчества. Близость тут идет по другой, куда более существенной линии.
«Николай Погодин стал писателем примерно в те же годы, когда люди моего поколения стали читателями» (стр. 3). То были годы, когда вся страна была сплошной новостройкой, когда самыми популярными были слова, оканчивающиеся на «строй»: «Днепрострой», «Магнитострой». То было время невиданных темпов, пафоса совидения, и он, этот «пафос сотворения мира раз и навсегда определил идейный, художественный и эмоциональный заряд погодинской драматургии» (стр. 3). Каждый из зрителей и читателей нес в себе этот же заряд, чувствовал себя «волонтером великой армии строителей».
Вот от лица этого поколения и написана книга «Пьесы и годы». И написана она прежде всего для тех, «для кого тридцатые годы – не прожитая жизнь, а только глава в учебнике истории» (стр. 5). Их-то, признается критик, «очень хочется влюбить в первые погодинские пьесы, честно и взволнованно запечатлевшие свое время именно таким, каким оно вам запомнилось» (стр. 5). А для того, чтобы влюбить других, нужно было прежде влюбиться самому, проверить свою любовь временем. Так органически и естественно входит в книгу и личная интонация, и личный опыт исследователя.
«Я вспоминаю себя на первом представлении «Моего друга»…» (стр. 17).
«Получилось так, что «Теми» был первым спектаклем, который мне довелось увидеть на столичной сцене. Я приехал в Москву из Сибири учиться…» (стр. 61).
«…Погодинская пьеса как бы заново открыла мне глаза на все то, что я знал и чем я жил…» (стр. 62).
Такие непривычные для критика «обороты» в работе Е. Холодова встречаются часто. И это не мемуарные интерлюдии, а скорее свидетельские показания. Проверка опыта драматурга и своим, зрительским, человеческим, опытом. Эти показания очевидца подводят читателя к важной и верной мысли о том, что успех ранних погодинских пьес был обусловлен абсолютным совпадением их пафоса с пафосом времени, их устремления с устремлением всех зрителей в целом и каждого из них в отдельности. Азарт и радость труда, пронизывающие «Темп» и «Поэму, о топоре», «Мой друг» и «После бала», так согласно и полно отозвались в сердцах зрителей потому, что выражали их собственный азарт, их собственную радость, потому, что в сердцах и зрителей и автора «звучала та же музыка – музыка созидания» (стр. 132).
Погодинскую драматургию критик называет «небывалой», И правда, первые же пьесы этого писателя обогатили советское искусство новыми темами, героями, литературными формами. Но настоящая «небывалость» была еще впереди, она пришла с ленинской темой.
Тема сотворения нового мира прошла через всю драматургию Н. Погодина. Раздел, посвященный трилогии о Ленине, Е. Холодов строит на плодотворной мысли о внутренней близости «Человека с ружьем» и «Кремлевских курантов» ранним пьесам писателя. Эта близость определялась «связью времен», чувством историзма, присущим художнику, его верностью своей теме. «Погодин сумел в пьесах ленинского цикла написать о прошлом, как пишут о настоящем, именно потому, что ветер истории всегда дул в паруса его самых злободневных пьес» (стр. 136).
В главе «Лениниана» немало точных и свежих наблюдений. И жаль, что только в одном исследователь не нарушил сложившейся традиции. Как это и принято во многих других работах, сопоставления и сравнения ведутся в кругу, замкнутом первыми художественными решениями ленинской темы – «Правдой» А. Корнейчука, «На берегу Невы» К. Тренева, «Лениным в Октябре» А. Каплера и М. Ромма. Но ведь погодинская трилогия создавалась на протяжении двух десятилетий. За это время драматургическая «Лениниана» сильно расширилась. И сколь бы поучительна здесь была проверка погодинских открытий последующими поисками, современными обращениями к бессмертной и неисчерпаемой теме.
Говоря о трудных послевоенных «путях и перепутьях» драматурга, Е. Холодов не проходит мимо неудач художника, его отступлений от жизненной правды. Критик не закрывает глаза на то, что «последние пьесы Погодина, даже лучшие из них, не заняли в духовной жизни современников такого же места, какое некогда заняли первые его пьесы и его пьесы о Ленине. Это огорчительно, но это так. Этого нельзя опровергнуть, и об этом нельзя промолчать. Это надо объяснить…» (стр. 214).
И автор объясняет, он анализирует то переплетение субъективных и объективных факторов, которое привело к цепи отступлений, характерных для послевоенной драматургии Н. Погодина. Особенно удачно сделано. это на примере «Сонета Петрарки». Здесь драматург во многом уточнял свою концепцию человека, интересного и важного ему «не только тем, что он строит, но и тем, как он строит свою жизнь… не только своими взглядами, но и своими чувствами, вплоть до самых интимных» (стр. 224). В «Сонете Петрарки» Н. Погодин давал бой ханжам и лицемерам, пытающимся обкорнать человека, изгоняющим из жизни любовь, красоту, поэзию. Но бой этот не был до конца выигран автором. Где-то он пошел на уступку ханжам, где-то остановился на полпути. «Успех мог быть еще большим, если бы драматург… не стал оправдывать своего героя тем, что «тут одна поэзия», а показал бы, что любовь, поэтическая и земная, не нуждается в оправданиях» (стр. 236).
Интересные наблюдения содержит заключительная глава книги, в которой дан анализ принципов речевых характеристик, структуры диалога. В наши дни, когда все резче стираются в языке социальные и местные различия, когда общенациональные нормы литературной речи становятся всеобщим достоянием, опыт и мастерство Погодина в этой области приобретают особо поучительное значение.
Чувство личного пристрастия определяет пафос книги «Пьесы и годы»: увлеченность и лиричность в рассказе о лучшем из созданного драматургом, трезвую объективность в анализе неудач, когда не прощаешь любимому художнику то, что можно извинить человеку постороннему, полемическую остроту и иронию по отношению к неточным или неверным суждениям о близком тебе авторе.
За Холодовым-полемистом следить почти всегда интересно. Почти, но не всегда. Иной раз полемика не имеет ни точного адреса, ни достаточно прочного обоснования. Вряд ли стоило всерьез доказывать (кому?), что неправомерно отождествлять «понятие содержания художественного произведения… с понятием самой действительности» (стр. 21). Говоря о дискуссии в драматургии 30-х годов, спорах Вишневского и Погодина с Афиногеновым и Киршоном, иронизируя над анализом этой дискуссии в различных критических работах, Б. Холодов приходит к выводу, что различные стилевые течения не только сосуществовали друг с другом, но и «друг на друга влияли… друг друга обогащали» (стр. 50). Ну а кто, собственно, сейчас в этом, сомневается? Мысль эта давно уже стала общим достоянием, ее вовсе не оспаривают и те из коллег Б. Холодова, с которыми он здесь полемизирует.
Свою работу, Е. Холодов заканчивает так: «Автор этой книжки был бы рад, если бы она помогла молодым писателям освоить громадный опыт Погодина, а молодым читателям – увидеть за его пьесами годы, прожитые художником и страной».
Думаю, задачу эту автор выполнил.