Глазами свидетеля
Wilhelm Jacobs, Moderne deutcche Literatur. Porträts, Profile, Strukturen, Signum – Verlag, Gütersloh [1965], 181 S.
В самое трудное для немецкой литературы время Б. Брехт работал над своими знаменитыми тезисами, озаглавленными: «Пять трудностей пишущего правду». С большой трезвостью Брехт предупреждал любого художника, пишущего правду, чтобы он не питал никаких иллюзий и не рассчитывал на особые почести или награды: «…Тот, кто пишет правду, не должен ни заглушать, ни замалчивать ее. Пишущий правду отвергает любую ложь. Он не склоняет голову перед сильными и не обманывает слабых. Разумеется, трудно не склонять голову перед сильными и обманывать слабых весьма выгодно… Не искать славы у сильных мира сего часто означает пренебречь любой славой. Для этого нужно обладать мужеством».
Когда были написаны эти слова, их автор был объявлен изменником нации и германского народа (само слово «правда» употреблялось тогда в Германии как можно реже). Но и сегодня для молодых западногерманских писателей, родившихся примерно в те же годы, когда Брехт писал свою статью, для которых Третья империя осталась лишь смутным впечатлением детства или воспоминанием о короткой военной юности, предупреждения Брехта о трудности предстоящей им неравной борьбы за правду сохраняют действенность и силу.
Вот одно – вполне незаинтересованное – свидетельство. «Названием «нигилистов» у нас пытались заклеймить (как некогда Борхерта) тех писателей, кто по-прежнему предупреждал об угрозе, обвинял, вызывал в памяти апокалипсис прошлого, кто не соглашался с позитивизмом, кто не платил дани оптимизму… Но разве во времена Гитлера от литературы не требовали оптимизма? Тот, кто сомневался в конечной победе, считался предателем». Эти слова взяты из книги литературоведа, который никогда не был связан ни с одной из левых организаций или партий. Книга называется «Современная немецкая литература. Портреты, профили, структуры» и издана в западногерманском городе Гютерсло. Ее автор, критик и литературовед Вильгельм Якобc, далек от признания идей социализма; его литературные взгляды не отличаются особой четкостью. Но он беспристрастный свидетель, уже поэтому его книга привлекает внимание.
Упомянутый им Вольфганг Борхерт известен и в нашей стране как автор замечательных антифашистских рассказов и пьесы «Дверь захлопнулась». Друг Борхерта Мейер-Марвиц вспоминает о том, как были написаны все эти вещи: словно чувствуя приближение смерти, молодой писатель стремился выплеснуть на бумагу все мучившие его образы, от имени миллионов убитых и обманутых он требовал ответа, добивался ясности и правды. Борхерт умер в возрасте двадцати шести лет в 1947 году. Но «И сегодня, двадцать лет спустя, критик вынужден посвятить несколько страниц защите Борхерта от лживых обвинений. «С какой радостью сегодня, когда в нашей стране со всех сторон снова слышится бряцанье оружия, многие вновь заклеймили бы Борхерта, как дезертира, как проповедника поражения, – сегодня он вновь сделался для нас нежелательным, и очень часто нам пытаются внушить: «Литература? Борхерт никогда не был писателем».
В самых ценных главах своей книги автор говорит о писателях, которые сумели не изменить своему долгу и в этих условиях. Похоже, что уроки Брехта, который не просто предупреждал о трудностях, но и давал практический совет, как можно их преодолеть, пошли на пользу современным западногерманским писателям. Во всяком случае, за двадцать послевоенных лет в Западной Германии возникла уже целая литературная школа, объединившая разных писателей, но единых в своем убеждении – что немецкий народ необходимо освободить от позорного наследия прошлого. Эта «школа» не тождественна известной у нас «группе 47», ее границы шире границ какой-либо литературной группы. К этому движению принадлежат самые талантливые писатели современной Западной Германии: Вольфганг Кёппен, Гюнтер Эйх, Карл Кролов, Мартин Вальзер, Ингеборг Бахман, Альфред Андерш и более известные у нас Генрих Бёлль и Ганс-Магнус Энценсбергер.
Книга В. Якобса не сводится только к истории литературного движения последних лет. Но разделы, посвященные двум выдающимся писателям Швейцарии, М. Фришу и Ф. Дюрренматту, как и главы о литературном движении и писателях начала XX века (которые имеют характер пролога или краткого введения), настолько сжаты, что в них скорее изложены уже знакомые большинству исследователей факты, чем дается что-либо новое. Страницы же, посвященные современным писателям Западной Германии, написаны с волнением.
Больше внимания, чем другие критики, В. Якобc уделяет послевоенной западногерманской поэзии. В недавнее время у нас появились переводы стихов Энценсбергера, но такие поэты, как К. Кролов, И. Бахман, Г. Эйх, по-прежнему известны у нас очень мало, хотя многие их стихи по справедливости причислены критикой к лучшим достижениям немецкой поэзии. Особенно это относится к стихам Ингеборг Бахман. Неоспорима законная преемственность, которая соединяет ее стихи с юношескими гимнами Гёте, с лирикой Гёльдерлина, с музыкой Баха, но также Гайдна и Моцарта. Правда, та окрыленная легкость, тот «импровизаторский» натиск, та безупречная ясность строя, которые покоряют нас во многих созданиях немецкой классики XVIII века, ей не свойственны.
Замкнутость, некоторый «герметизм» ее поэзии, приглушенность выражения мыслей и чувства не случайны. Ее поэзия – в большой степени результат сомнения. Сомнение это диктуется не только высокой требовательностью к себе и своему слову. И. Бахман прежде всего сомневается в тех официальных ценностях, которые ей предлагают. Она не убеждена в прочности послевоенного мира, не верит, что с нацизмом покончено и наступило время всеобщего счастья и умиротворения.
В. Якобс приводит свидетельство самой поэтессы о том, как она начала писать стихи. «Иногда меня спрашивают, как я, девочка, выросшая в деревне, нашла свой путь в литературу. Мне трудно сказать это в точности. Я знаю только, что в том возрасте, в котором дети читают сказки братьев Гримм, я начала писать, что я любила лежать на железнодорожной насыпи и посылала мои мысли в дальнюю дорогу, в чужие города и страны и к незнакомому морю, которое где-то вдали смыкается с небом и завершает весь земной круг. Море, песок, корабли – вот о чем я всегда мечтала; а потом наступила война и взамен моего мечтательного и фантастического мира окунула меня в действительную жизнь, в которой нужно было уже не мечтать, а принимать решения».
Литературный портрет Бахман принадлежит к числу лучших глав книги. Здесь с большой точностью намечены границы тех поэтических циклов, которые образуют ее сборники, то сложное движение и расхождение лирических тем, которое так характерно для ее поэзии. И все же этот портрет не до конца убедителен. Называя имена самых различных поэтов, по его мнению, влиявших на Бахман, – Малларме, Верлена, : Элюара, Рильке, Бенна, Валери, – автор оставляет без ответа простой вопрос: что остается на долю самой поэтессы? Что нового внесла Бахман в искусство слова? Рассматривая ее поэзию как систему, замкнутую в себе, обрывая ее связи с миром, автор словно забывает свои же собственные слова о «конкретном» значении и смысле этих стихов. Он не вычитывает в этой поэзии ничего, кроме старых истин о тленности и обманности земного бытия. Это ощущение жизни в самом деле знакомо многим писателям Запада, но в поэзии Бахман оно преодолено. В последних ее стихах есть ясные аргументы в пользу новой надежды, которые В. Якобс не смог – или не захотел – понять.
Жаль, что западногерманская поэзия в целом представлена лишь немногими именами. В своих замечаниях о современной поэзии автор в очень резких и энергичных выражениях говорит о «тощей словесной акробатике», «пустом схематизме» и «цирковых трюках» небольшой, но шумной группы поэтов (Франц Мон, Эрнст Яндль, Евгений Гомрингер), Эти писатели занимаются составлением различных словесных «комбинаций» и «топографий», называя эту игру подлинным и единственно возможным новаторством.
Если критика этого мнимого «авангарда» вполне оправдана, то мрачный прогноз погоды, который делает автор, говоря о «каком-то застое или заморозках» в поэзии, едва ли верен. Симптомы этих «заморозков» критик видит в поэзии Пауля Целана, в пути, пройденном этим поэтом «от его непревзойденной «Фуги смерти» – до спартански-сдержанных, математически строгих словообразований… за гранями которых остается живое течение жизни».
Пример вряд ли удачен. Поэзия Целана действительно трудна. Но есть разница между наигранной, неискренней сложностью тех, кому в поэзии нечего сказать, и высоким – хотя и трудным – мастерством автора «Фуги смерти». Именно в последних своих стихах поэт как никогда близко и остро ощущает живую жизнь. В этих стихах (непосредственно продолжающих книгу «Три русских поэта», где собраны переводы из Блока, Мандельштама и Есенина) Целан впервые видит «в ледяном свете крейсера «Авроры» братскую руку», указывающую путь в будущее.
Зачеркнув несколькими фразами работу этого поэта, В. Якобс умаляет ценность и объективность своей книги. (Эти пробелы лишь отчасти восполняет большая и в целом интересная глава о Гюнтере Эйхе, авторе превосходных «описательных» стихотворений, посвященных немецкой природе, и гражданских антивоенных стихов.)
Такая же фрагментарность чувствуется и в главах, посвященных современной западногерманской прозе. Автор уделяет слишком большое внимание католическим и протестантским писателям, как талантливым, так и не особенно значительным. В главе о Бёлле В. Якобс с большим уважением говорит об этом выдающемся писателе. Он определяет главный принцип его творчества как искание подлинной правды: «В те годы после войны слово «правда» требовало почти болезненной точности. Тысячелетняя империя рухнула, время лжи и фальшивого героизма кончилось». «Наша задача, – утверждал Бёлль в самом начале своего пути, – напоминать о том, что не все разрушения видны простым глазом и не так незначительны, чтобы можно было самоуверенно утверждать, что через несколько лет будут залечены все раны». Это ощущение незалеченных ран, с которым вошел в литературу молодой автор, осталось у него навсегда. «Фасады целы, окна застеклены, дома отстроены заново», но это ни в коем случае не означает, что времена изменились, – так в полном согласии с автором определяет критик сквозную тему всей прозы Бёлля. Он пишет о «лживом блеске денежного чуда», об угрозе, которая до времени скрыта и все же ощутима. Он находит нужные слова, чтобы подчеркнуть насыщенность этой прозы, ее «густоту», населенность людьми, ее внимание к будням. Заслуживает интереса его замечание о том, что Бёлль успешно учился у Хемингуэя и других американских прозаиков. Действительно, американская проза всегда была сильна вниманием к будням, это было и осталось прочной традицией – от Шервуда Андерсона и Ринга Ларднера до Сэлинджера. В немецкой прозе такая традиция была слабее; фашизм обрубил ее корни (вспомним нелегкую судьбу Ганса Фаллады), и ее пришлось как бы «импортировать» заново. На мой взгляд,. автор «Бедных людей» и «Идиота» тоже был учителем Бёлля, и критику об этом следовало сказать. На этом можно было бы поставить точку и сказать, что книга В. Якобса при всей своей фрагментарности и неполноте все же дает представление о некоторых талантливых писателях, подчас малоизвестных в нашей стране, тем более что автор защищает гуманистическое понимание смысла и задач литературы и признает, хотя и в осторожных выражениях, право и обязанность писателей высказывать обществу горькие и неприятные истины. Пусть в самом его отношении к искусству слова иногда ощутима жесткость и заданность, все же лучшие страницы его книги говорят о том, что он умеет судить о поэзии и прозе с достаточной мерой точности. А это не так уж мало.
Но точку на этом поставить нельзя. Автор, испугавшись, по-видимому, своих слишком смелых слов о «лживом чуде», добавил к книге еще четыре заключительные обзорные главы, из которых особое значение имеет одна – «Раскол Германии». На словах автор здесь признает существование двух равноправных немецких литератур. Но тема «раскола» представлена у него не повестью К. Вольф «Расколотое небо» (книгу с интересом прочли и в Западной Германии), а несколькими радиопьесами сомнительной художественной ценности и прозой Уве Йонсона и Арно Шмидта, Талант этих писателей неоспорим, как неоспоримо и то, что все события они видят в крайне субъективном и неверном освещении. В романах Йонсона («Третья книга об Ахиме», 1963; «Второй взгляд», 1965) вся Германия предстает как единый мрачный улей, угрюмая казарма без малейшего проблеска света. Социализм, по мнению У. Йонсона, ничего не изменил в жизни людей: жизнь одинаково страшна и «тут» и «там», по обе стороны границы, при любом строе.
Утверждая, что в книгах У. Йонсона «нет надежды», Якобс прав; уверяя, что в этих книгах есть одни только «трезвые факты», «простая регистрация» действительности, «хроника» событий, он сознательно отступает от истины и замалчивает ее.