«География различий» в «Перикле» Шекспира и «Четырех лондонских подмастерьях» Хейвуда

«Перикл» Шекспира и «Четыре лондонских подмастерья» Хейвуда — «романтические драмы» (romances), выдающиеся по размаху, с которым в них представлена география. Действие «Перикла» разворачивается в не менее чем шести городах-государствах античности, на фоне бескрайней синевы восточного Средиземноморья. В двух ключевых сценах место действия — на море (3.1, рождение Марины, — и 5.1, сцена узнавания)¹. Главного героя Перикла волны постоянно бросают «от побережья к побережью» и выносят «то к одному берегу, то к другому»² (2.0.34, 2.1.6).

Едва ли найдутся две или три сцены, следующие друг за другом в одной и той же локации (кроме сцен 1.2 и 1.3 в Тире, а также 2.1–2.3 в Пентаполисе); зрителей постоянно переносят из одного города в другой. Сходным образом четыре подмастерья путешествуют из Лондона в Иерусалим, останавливаясь в Буль­оне (Буйоне), Франции, Ирландии и Италии. Герои пьес перемещаются «из края в край, от одного рубежа к другому» («Перикл», 4.4.4), и оба сюжета разворачиваются в двух частях света — Азии и Европе. Правильное восприятие текстов и их трактовка требуют особого пространственного воображения. Как география функционирует в драме? С одной стороны, в основе обоих произведений лежит «география различий» (geography of difference — понятие будет объяснено ниже), что демонстрирует устойчивость античной традиции; с другой, в более широком сравнительном контексте, географическая мобильность тесно связана с аристократической идеологией. Несмотря на свою географическую мобильность, «Перикл» в идеологическом смысле — консервативная пьеса, в то время как «Четыре лондонских подмастерья» более чутко реагируют на требования времени и используют гео­графическую мобильность и аристократическую идеологию для прославления среднего сословия.

Мое понимание «географии различий», или «поэтики географии» (poetic geography), восходит к книге Джона Гиллиса «Шекспир и география различий». Значение термина рождается из разграничения: географическая изоляция порождает различия, поляризация которых создает и уточняет смысл термина. Собственное «я» строится за счет децентрализации «другого» на основе логики исключения, что представлено рядом противопоставлений: центр — периферия, цивилизация — варварство, порядок — хаос и т. д. Гиллис выводит «географию различий» из топографических и этнографических понятий, тропов и мифов в классических текстах и утверждает, что та же поэтическая география сохраняется в эпоху Возрождения. Ренессансная география, как и ее аналог в античности, наполняется нравственным содержанием и оживает в драме человеческих отношений, прежде всего в осмыслении собственного «я» и «другого»³. В пьесе «Четыре лондонских подмастерья» [Heywood 1615] Европа противопоставляется Азии, христианство — язычеству; в «Перикле» заметно различие между Пентаполисом и другими пятью городами, между Грецией и Азией. Греция или Европа определяют себя в оппозиции к «другому» — к Азии.

В «Четырех лондонских подмастерьях» инсценированы первый крестовый поход и завоевание Иерусалима, а потому оппозиция между двумя континентами сформулирована в основном в религиозных понятиях. В риторическом прении на поле боя Сольдан и Роберт Нормандский используют множество географических наименований и завершают поединок обоюдным религиозным титулованием: «Вы подлые христиане!» и «Вы проклятые неверные!» (243)⁴. Это противостояние в равной степени и религиозное, и географическое. Очевидно, что европейцы представляют всех азиатов, вавилонян, персов, татар и турок как не-христиан, как язычников, не заботясь об их вероисповедании. Хейвуд идет еще дальше: у него сами же азиаты считают себя язычниками — так, например, Сольдан произносит маловероятные для него слова: «наши языческие боги» (207). Такой Сольдан — всего лишь сценический артефакт, возникший в воображении европейца. Для сотворения собственного «я» необходимо создать «другого», что искажает последнего и стирает детали его облика. При этом различия внутри «я» также нивелируются, дабы Англия, Франция и Италия могли объединиться. Так три страны превращаются в фикцию европейского единства и всего христианского мира. Яростная вражда между Готфридом и Ги, между Робертом и Танкредом утихает во имя борьбы с язычниками: «Создадим же мирный христианский союз» (198). В конце пьесы этот союз становится еще крепче благодаря двум бракосочетаниям: Ги с французской принцессой и Белла Франки с Танкредом. Готфрид выбирает терновый венец, что символично в контексте вопроса общей европейской идентичности⁵. Как старший сын, он наследует светский титул графа Бульонского, а когда его отец становится патриархом Иерусалима, Готфрид по праву принимает на себя и наследование по линии духовной. Таким образом, Готфрид олицетворяет собой как традицию майората, так и средневековое единство государства и церкви. Он выступает здесь как идеальный европеец.

Однако европейская христианская идентичность показана, мягко говоря, неоднозначно. В одной из сцен двое из четырех братьев (Юстас и Ги) почему-то не узнают друг друга и хвастливо провозглашают себя Гектором и Ахиллом, готовые драться за свою честь⁶. Оба призывают в свидетели языческих богов, а не христианского Бога; непосредственно перед этим Юстас заявляет, что способен «повергнуть их <итальянскую армию, ведомую Танкредом> в ужас, вселившись, подобно дьяволу, в их господина» (203; курсив мой. — Х. Т.). Кем в большей мере являются воинственные братья, язычниками или христианами, сказать сложно; европейская христианская идентичность проблематизируется и размывается. Братья используют любую возможность сразиться, но чаще ради чести, титулов и власти или же ради удовольствия, чем во славу Господа. «На каждом шагу честь подмастерьев приравнивается к чести, основанной на воинской доблести» [McLuskie 1994: 59]. Они уповают на силу, но не на веру⁷. Вместо этого они даже предлагают сразиться с христианами во имя Христа (201). Их доблести свойственна опасная слепота, которая не направляется светом мудрости и веры.

Напыщенная риторика воинской доблести у братьев резко контрастирует в пьесе Хейвуда с тем, как терпеливо Сольдан призывает к миру (206–208). Его укор, обращенный к персидскому шаху: «Твоя собственная сила ослепила тебя и завесой покрыла твои глаза» (206), — вполне может быть отнесен и к братьям. Азиаты допускают мирное паломничество, европейцы же приходят к ним с войной. Показывая крушение надежд Сольдана на мирный исход, география различий в тексте скорее подтверждает, нежели опровергает правило «сильный всегда прав». В обстановке непрерывной войны неуслышанным остается даже призыв к миру в устах Белла Франки — в частности, ее реплика «Тот, кто более всех ее любит, пусть воздаст за нее миром» (210), которую можно отнести и к прекрасной даме, и к Святой Земле. Женский голос, ратующий за мир, тонет в грохоте барабанов. Таким образом, география различий в «Четырех лондонских подмастерьях» лишь усиливает непримиримую идеологию европоцентричной маскулинной гегемонии.

В «Перикле» же география различий работает более тонко. Для начала важно сказать о том, что романтическая драма открывается в Тире и Антиохии, чтобы завершиться по пути в Пентаполис, где поженятся Лизимах и Марина и будут править Перикл и Таиса. Претерпев множество испытаний, царь Тирский (Перикл) в конце концов направляется в Пентаполис, оставляя позади Азию и весь Восток. Антиох с дочерью должным образом наказаны за свою чудовищную похоть. Злобных Клеона и Диониссу сжигают жители Тарса, охваченные праведным гневом. В Тире будут править новые царь и царица наполовину греческого происхождения. Чтобы закончить повествование, милостивый Церимон ведет героев в свой дом (5.3.80). Завершение истории должно произойти, собственно, в Пентаполисе. «Новая радость ожидает вас! Вот и конец нашей пьесы» (Эпилог, 18). Греция в целом и эллинистическое правление приносят гармонию, новизну и радость; в Пентаполисе разыгран финал как в истории Перикла, так и во всей пьесе.

Авторская симпатия к Греции проявляется через яркий и нарочитый контраст между Пентаполисом и Антиохией. Своего правителя в Пентаполисе, в отличие от тирана Антиоха, поданные называют добрым Симонидом (2.1.90); оба правителя окружены царевичами и рыцарями, которые борются за любовь их дочерей, но в одном случае состязание приносит хаос и смерть, «чему свидетельство — ваш сумрачный вид» (Пролог, 40), в то время как итог другого — веселье и празднество: «Пусть будет пир наш весел! Для веселья / Вы, гости знатные, здесь собрались» (2.3.6) (перевод Т. Гнедич).

Мрачная угроза в лице Антиоха противопоставлена легкой веселости Симонида. Вовлеченная в инцест дочь находится в противоестественных отношениях c отцом, так что попраны сами основы родства. Тщательно продуманная ее отцом загадка об их связи (которую предлагают женихам, ищущим ее руки) лежит где-то между областями выразимого и невыразимого: она говорит сама о себе окольными путями, но решение загадки запрещает высказывать себя вслух. Она и обнаруживает правду, и скрывает ее. Да и сама дочь появляется, но не наделена именем и почти бессловесна (во всей пьесе у нее лишь две строчки, 1.1.60–61), а их с отцом отношения остаются в тени.

Таиса и ее отец, напротив, в общении открыты, непринужденны и ласковы. Они согласны в том, что Перикл — подходящий жених (например, 2.5.17–18). В отличие от других городов-государств, Антиохия уже не появляется после первого упоминания — это место греха оставлено раз и навсегда. Иронично в контексте судьбы Антиоха звучит девиз Третьего рыцаря Антиохийского: «К вершине славы я устремлен» (2.2.31). Антиох с дочерью сгорают в небесном огне, когда едут в своей роскошной колеснице.

1. Я использовал Новое кембриджское издание, составленное Дорином Дельвеккио и Энтони Хаммондом [Pericles… 1998]. Все цитаты из «Перикла», включая деление на акты и сцены, а также номера строк, приводятся по этому изданию.[↩]
2. Здесь и далее цитаты даются в моем переводе, если не указано иное. — А. Ш.[↩]
3. См. главу 1 книги «Шекспир и география различий» Дж. Гиллиса: [Gillies 1994].[↩]
4. Здесь и далее номера строк английского оригинала даются арабскими цифрами в круглых скобках.[↩]
5. Филипп де Мезьер в «Письме королю Ричарду» («Epistre au roi Richart») предлагает Ричарду II (правил с 1377 по 1399 год) отправиться в крестовый поход в Святую Землю вместе с королем Франции Карлом VI. Терновый венец здесь, вероятно, связывает короны Франции и Англии (см. иллюстрацию 11: [Saul 1987]). Из чего мы можем сделать вывод, что изображение тернового венца Готфрида как символа европейского сообщества у Хейвуда исторически оправдано.[↩]
6. Готфрид также сравнивает себя с героем-язычником — Геркулесом.[↩]
7. Юстас, например, признается: «Ведь при рождении я не получил ничего / И все добыл лишь мечом» (212). А Готфрид не менее воинственен, чем его братья, хотя вера его, кажется, крепче.[↩]