Г. В. Якушева. Фауст в искушениях XX века: Гетевский образ в русской и зарубежной литературе

Монографии Г. В. Якушевой предшествовали ее многочисленные статьи в «Гетевских чтениях», научных журналах и в сборнике «Гете в русской культуре XX века» (2001), изданном под редакцией автора. Отдельные главы нового исследования прежде печатались в книге «Фауст и Мефистофель вчера и сегодня» (1998). Концепция также остается прежней, той, что была сформулирована ранее, – дегероизация Фауста, героя эпохи Просвещения, в XX веке. Эволюция фаустианского образа рассматривается на материале произведений литературы новейшего времени, созданной как авторами широко известными, так и теми, кто до сих пор не привлекали достаточного внимания: Т. Манн, К. Манн, Г. Гессе, П. Валери, Г. Стайн, Дж. Керуак, Ф. Дюрренматт, М. Горький, Л. Леонов, В. Брюсов, И. Сельвинский и др. Фауст символистский, Фауст «социалистической притчи», Фауст «с коричневым окрасом», Фауст-«художник», Фауст-пародия, Фауст эпохи постмодернизма – герой меняется в соответствии с эпохой.

Вступительная часть – «Вместо предисловия» – представляет собой краткое изложение всего содержания книги: внимание читателя еще раз привлечено к истокам легенды о Фаусте, даются отсылки к исследованию В. Жирмунского, краткий обзор фаустианы от народной книги И. Шписа до Гете и вплоть до XX века. Здесь упомянуты не все произведения, но лишь вехи фаустианской эволюции, последняя из которых – «Мастер и Маргарита». Мастер – новый Фауст, «движимый не Разумом, но Сердцем, некая современная ипостась Христа, свято верящего в доброе Слово, в «рукописи, которые не горят», но боящегося действия», отчего, полагает автор, «он и заслужил не свет, но всего лишь покой» (с. 11).

Давать характеристику художественному произведению в нескольких словах, призванных определить его место в истории культуры, сложно и небезопасно. Гетевской трагедии посвящено в этой вступительной части две с половиной страницы анализа с выводом: «В первой части «Фауста» предпочтение отдается «живой жизни» («действию»), а не книжной премудрости («слову») <…> Во второй части доказывается, что альтруистически-благородное начало – все-таки главное в двойственной человеческой натуре – плацдарме борьбы между Богом («светом», «духом») и дьяволом («тьмой», «материей»)» (с. 11). Но писал ли Гете свою трагедию для того, чтобы что-то доказать? «Немцы чудной народ! Они сверх меры отягощают себе жизнь глубокомысленными идеями, которые повсюду ищут и повсюду суют. А надо бы, набравшись храбрости, больше полагаться на впечатления <…> Но они подступают ко мне с расспросами, какую идею я тщился воплотить в своем «Фаусте»!.. Да почем я знаю? И разве могу я это выразить словами?» – говорил он И. П. Эккерману.

В русле установившейся «в мировом гетеведении тенденции пересмотра системы ценностей Просвещения <…> в плане сугубого обращения к христианской морали» (с. 19) видит автор превращение дерзновенного героя в героя «боящегося». Свое наиболее полное отражение, по мнению исследователя, эта тенденция находит в романе Булгакова. Мастер – «христианизированный» Фауст, который «безуспешно пытается предотвратить распад целостности Фауста», совершающийся в отечественной и зарубежной литературе XX века, «предлагая новому времени <…> старую максиму, имеющую те же «просветительские» корни убежденности в изначальном «добре» человека…» (с. 189). Так все-таки – христианство и первородный грех или Просвещение и изначальная доброта? Присутствует смешение понятий, мимо которого автор как будто проходит.

Феномен Фауста гораздо богаче любого определения, ограничивающего, сужающего предмет: «Главный итог трагедии – в приговоре Господа, спасшего от дьявола душу Фауста <…> Пусть Забота уже ослепила старца Фауста <…> Все равно его видение волнующе-прекрасно, ибо оно определяет высокую конечную цель бытия человека как любовь к ближнему и служение ему» (с. 10 – 11). Но, как известно, есть и другие прочтения финала, скажем, то, которое не так давно предложил Гарольд Блум: «… ужасная и великолепная комедия с вопиюще преднамеренным дурновкусием, характерным для престарелого Гете <…> Все это удачная скабрезная шутка <…> Нераскаявшийся, непрощенный, после целой жизни, прожитой в союзе с дьяволом, Фауст заслуживает моментальное спасение <…> Подобная несправедливость недопустима ни с какой точки зрения – ни католической, ни любой другой христианской ортодоксии»¹.

Среди обширной литературы о Фаусте, обзор которой, как и обширная библиография, представляет особую ценность, автор так определяет «вектор поиска» своего исследования: «…идти по стопам эволюции не фаустовского сюжета, но фаустовского героя в эпоху кардинальной переоценки ценностей, в столь настойчиво взыскующем гуманности и разума и столь неразумном и негуманном XX веке» (с.ЗЗ). Таким образом, исследовательский вектор в данном случае оказывается обращенным в сторону философии культуры.

А. ГОРБУНОВА

1. Bloom Harold. The Western Canon: the books and school of the ages. New York: Riverhead, 1994. P. 218 – 219[↩]