Фронтовые поездки

ТЕЛЕГРАММА

Во время войны мне пришлось немало поездить по фронтам. Но прежде чем рассказать о некоторых из этих поездок, я должен кое-что объяснить. Понятны командировки специальных корреспондентов. Понятны также поездки в действующую армию и других работников газеты. У нас, в «Красной звезде», не было никого, кто бы не выезжал на фронт, – заместители редактора, начальники отделов, литературные редакторы и даже наш единственный штатный художник Борис Ефимов. И не только для того, чтобы почувствовать дыхание боя, знать, что нужно газете. Но и, фигурально выражаясь, «ради двух строк»- для того в первую очередь, чтобы писать. Все они уже в ту пору зарекомендовали себя как талантливые литераторы, и я считал, что мы взяли бы большой грех на свою душу, если бы держали их только в центральном аппарате редакции.

Да и сама обстановка, сам воздух тех дней в газете были такими, что командировка на фронт считалась знаком большого доверия и большой честью. Вспоминается случай с одним из наших фотокорреспондентов. Он прислал с Северо-Кавказского фронта снимок с неточной надписью и подвел газету. В наказание мы его отправили в тыловой округ. И это действительно было у нас большим наказанием. Целый месяц мы выдерживали его там. Я знал, что он, человек смелый и отважный, очень переживал эту, как сам потом шутил, «ссылку» – больше переживал, чем если бы получил несколько выговоров.

Должен сказать, что удержать краснозвездовцев в Москве трудно было. Все рвались на фронт. Бывали дни, когда в редакции оставалось несколько человек. Остальные «аппаратчики» находились в действующей армии. Но газета от этого только выигрывала: их корреспонденции, очерки и статьи авторов-фронтовиков, привлеченных ими, дышали, как говорится, пороховым дымом и не нуждались в особой правке. Это делалось на месте.

А что касается редакционного «мозгового треста», которому положено думать о плане газеты, о темах и всяких других важных делах, то это они тоже неплохо делали на фронте.

Главному же редактору, или, как мы тогда подписывали газеты, – ответственному редактору, – было сложнее, чем другим. В командировку вашего брата – редакторов центральных газет – не посылали. Считалось, что редактор, который несет ответственность за каждое слово в газете, от заголовка до подписи, должен сидеть в своем редакторском кресле и управлять своим журналистском «корпусом». Словом, в командировку послать мог меня только… я сам.

Я не представлял себе, как можно без таких командировок вести газету. Еще в своей журналистской молодости в 20-е годы, когда редактировал газеты в Донбассе и на Днепропетровщине, я вечером, подписав к печати полосы, или рано утром отправлялся на завод, к домнам и мартенам, на шахту, встречался с горновыми, сталеварами, забойщиками, монтажниками – героями первых пятилеток и в беседах с ними черпал, как из животворного источника, знания, мысли, идеи для газеты. Это давало мне очень много для редакторской работы.

А тем более – на войне.

Откровенно скажу, что я не очень обрадовался назначению ответственным редактором «Красной звезды» именно потому, что боялся, что в далекой тогда от фронта Москве буду оторван от боевой жизни. Я вспомнил дни и ночи, проведенные на Халхин-Голе и на войне с белофиннами, где я редактировал армейские газеты. Редакции этих газет находились в нескольких километрах от передовых позиций и «смотаться» туда нетрудно было в любое время. На Халхин-Голе, например, я знал, что надо дать целую полосу о штурме сопки Ремизовой, знал, как ее дать, о ком писать, не только потому, что читал об этом в сводках оперативного отдела, но и потому, что видел своими глазами сражение.

Но это в армейских газетах. А в центральной? Я и боялся, что такой возможности у меня не будет. И когда на второй день войны начальник политического управления РККА Л. Мехлис вызвал меня и, шагая по кабинету в двухэтажном особняке на улице Фрунзе, сообщил, что я назначен ответственным редактором «Красной звезды», я долго ходил следом за ним, упрашивал все же послать меня в действующую армию, во фронтовую газету, объясняя свои мотивы.

Лев Захарович терпеливо слушал меня, а потом рассердился:

– Я только что от Сталина. Решение о вашем назначении он принял. Был там и Жуков. Он тоже поддержал вашу кандидатуру. Я говорить со Сталиным больше не буду. Пишите ему сами…

Делать было нечего.

Но, работая в «Красной звезде», я тоже старался бывать в действующей армии. И делал я это не только для того, чтобы увидеть и почувствовать боевую обстановку. И не только для того, чтобы на месте встретиться с нашими корреспондентами. Был здесь еще один, так сказать, моральный аспект, психологическая сторона дела.

Писатели и журналисты, работавшие во время войны в «Красной звезде», не считались ни с какой опасностью, не щадя ни крови, ни самой жизни во имя исполнения своего воинского и журналистского долга. Чтобы писать о бое, надо видеть бой своими глазами. Чтобы иметь моральное право звать солдат к самопожертвованию, стоять насмерть, надо жить одной жизнью с фронтовиками, делить с ними все невзгоды и опасности. Таково было беспощадное и твердое требование в коллективе нашей газеты, которому подчинялись все, – по воинскому долгу и велению сердца.

В своей книге «Записки молодого человека» Константин Симонов, всю войну работавший корреспондентом «Красной звезды», писал, что редактор «вмел привычку лично следить за работой своих корреспондентов. Лично отправлять их на фронт и вызывать оттуда, лично давать им задания, лично ругать их и лично (изредка) хвалить».

Я действительно лично посылал корреспондентов на фронт, но почти каждый день я спускался в Кировское метро, где размещался узел связи Генштаба, и вел переговоры по «Бодо» с ними. Делал я это не «из любви к искусству», а потому, что от них прежде всего зависела судьба газеты. Но при этом, откровенно скажу, больше всего я боялся, чтобы кто-нибудь из них не только не сказал, но даже и не подумал: редактор, мол, мастер «снимать стружку», а вот сам бы попробовал.

И приходилось «пробовать».

Остался у меня в памяти такой эпизод. В начале мая 1943 года я выехал на Северо-Кавказский фронт. Побывал в Краснодаре в штабе фронта и политуправлении, а затем отправился под Новороссийск, где в обороне стояла 18-я армия генерала К. Леселидзе. Армия эта держала плацдарм на Мысхако, уже тогда знаменитой «Малой земле».

Мне стало известно, что никто из корреспондентов «Красной звёзды» на Северо-Кавказском фронте, и писателей, и журналистов, не побывал еще на «Малой земле», хотя там уже разместился стрелковый корпус. Я хорошо знал этих корреспондентов, видел их ранее в боевой обстановке. Это были люди отважные, и в их мужестве под огнем я не сомневался. Больше того, когда Военный Совет фронта попросил у меня согласия наградить всех их боевыми орденами, я охотно это поддержал. При мне им вручали ордена Красного Знамени и Отечественной войны, и я от души, искренне их поздравил с заслуженной наградой. Но так получилось, что они ни разу не заглянули на плацдарм.

Я их не стал попрекать. Я им даже и слова не сказал об этом. Я просто решил сам отправиться на «Малую землю».

Повез меня туда командующий армией Леселидзе, боевой генерал. Единственный путь, по которому можно было добраться на Мысхако, – залив – находился под ударами вражеских самолетов и артиллерии. Плыть туда можно было только ночью. И вот из Кабардинки на сторожевом корабле при свете мерцающих звезд мы отправились на «Малую землю».

Наш СК шел с потушенными огнями, взрывая черные пласты чуть волновавшегося моря и оставляя за собой еле заметный пенистый след. Капитан корабля, пожилой моряк, всю дорогу объяснял мне морскую «обстановку»:

– Вообще-то плавать безопасно. Ночь. Немец не просматривает. Вот если только мины. Он их, подлец, насыпал сюда. Магнитные мины. – Но, спохватившись, что наговорил «новичку» всяких страхов, под сердитым взглядом командарма, стал «успокаивать» меня: – Но ничего, нас сопровождает другой СК. В случае чего подберет…

Вскоре корабль причалил к галечному берегу, высадил нас и поспешил пока не рассвело, в обратный путь.

Плацдарм представлял собой несколько квадратных километров под горой, и каждый клочок его просматривался вражескими наблюдателями. Войска зарылись в землю. Комкор генерал Гречкин ухитрился даже спрятать в глубокую траншею единственную найденную здесь бесхозную корову и угостил нас парным молоком. Побывали мы в бригадах, батальонах и ротах. Были у нас встречи и беседы с десантниками. Но пробираться ж ним надо было тропками и дорожками, явственно обозначенными в перекрестии стереотруб и биноклей неприятеля. Под огнем минометов и вражеской бомбежкой нам приходилось прижиматься к «матушке-земле». Солдатский юмор окрестил эти дорожки меткими названиями: «Пойдешь – не пройдешь», «Ползи брюхом», «Пропащая душа» и т. п.

На вторую ночь мы спустились к берегу. Море разбушевалось, хлестал косой дождь. Сторожевой корабль, прибывший за нами, никак не мог пристать, и командарм приказал ему вернуться в Кабардинку. А мы, прижимаясь к береговым откосам под минометным обстрелом, ждали сейнеров, которые вышли сюда за ранеными. На одном из них, мотавшем нас, как на качелях, вместе с ранеными десантниками, промокшие насквозь, мы под утро вернулись на Большую землю.

Была после этого в Краснодаре у меня беседа с нашими корреспондентами. И снова ни одного слова упрека им я не сделал. Но не успел вернуться в Москву, как получил телеграмму: «Сегодня мы были там, где вы были. Посылаем первую корреспонденцию»…

С удовлетворением прочитал я эту телеграфную ленту. Мне было ясно, что слово «там» не только означало закодированное название плацдарма на Мысхако, но и свидетельствовало, что наши корреспонденты без слов поняли меня.

ПОЕЗДКА С ЭРЕНБУРГОМ

В конце августа сорок первого года я узнал, что перед войсками Брянского фронта поставлена задача разбить танковую группу Гудериана, представлявшую серьезную угрозу правому флангу Юго-Западного фронта, и мне захотелось увидеть эту баталию.

Вечером я поднялся на третий этаж редакционного здания, в комнату N 15, где постоянно работал наш корреспондент Илья Эренбург. Сутуловатый, с взлохмаченной мерной головой, подсиненной сединой, с вечным пеплом на пиджаке, он выстукивал одним пальцем на своей машинке «Корона» очередную статью в номер. Я сказал, что отправляюсь на Брянский фронт и, если у него есть желание, он может поехать со мной.

Илья Григорьевич сразу же воодушевился:

– Я готов, даже сейчас.

– Сейчас нельзя, – успокоил я его, – сейчас нужна ваша статья, а завтра приходите к пяти часам утра.

Поездка на фронт была давним желанием Эренбурга, но я его все время сдерживал. Все-таки он был уже немолод, а то, что он писал, было настолько ценно и важно, что вряд ли кто упрекнул бы «штатского» писателя за относительно тыловой образ жизни. Но самого писателя этот образ жизни не устраивал. Бесстрашие Эренбурга было известно еще по Испании, и мне не очень-то хотелось пускать его в действующую армию, я боялся, как бы он не угодил под вражескую мину или пулю.

Я и решил, что лучше всего, если я сам его «вывезу» на фронт. Зная его способность лезть под огонь, все же мне легче будет с ним совладать, чем кому-нибудь другому, если не убеждением, то хотя бы своей редакторской властью, думал я.

 

 

Отправились мы в путь рано, дождавшись, пока ротация выплеснула первую сотню экземпляров газеты, и захватили ее с собой. За Сухиничами, на первом же контрольно-пропускном пункте, где скопилось много машин, я вручил группе бойцов один экземпляр свежего номера «Красной звезды». Взяв газету, старший лейтенант сразу же спросил:

– А Эренбург здесь есть?

– Есть. И здесь и там, – ответил я и показал на машину, где в глубине сидел мой спутник.

Пришлось показать им «живого» Эренбурга. Беседа была недолгой. Мы торопились и сразу поехали дальше. Те же вопросы повторялись почти всюду, где мы раздавали газету. Я даже начал ревновать: почему, мол, спрашивают об Эренбурге, а не о других статьях, скажем, о передовицах, которые мы считали важными – и они в самом деле неплохо читались на фронте и в тылу. Когда я «пожаловался» ему на это, писатель улыбнулся и ответил:

– А я чей, я тоже ваш…

К полудню мы уже были на месте. В сосновом лесу в нескольких километрах от пылающего Брянска разыскали командный пункт фронта. Командующий фронтом генерал А. Еременко нас встретил тепло и дружески. Незадолго до этого мы напечатали его большую, натри колонки, статью «Месяц упорных боев под Смоленском». Мои современники помнят, какое большое впечатление произвела эта статья, одна из первых, в которой было сказано о крахе гитлеровского «блицкрига». В западных странах она вызвала сенсацию, и ее перепечатали многие газеты наших союзников и нейтральных стран. Еременко мне рассказывал, что ему звонил Сталин и одобрительно отозвался об этой статье.

Свою первую статью Еременко хорошо запомнил. В одном из своих выступлений в коллективе «Красной звезды», уже в недавние годы, он сказал: «Эта статья была началом моей скромной литературной деятельности». Еременко, как известно, написал несколько книг о войне и даже сочинил поэму о Сталинградской эпопее, которую он зачитывал мне и Константину Симонову. Правда, с прозой у него выходило лучше, и нам пришлось ему об этом по-товарищески сказать.

Еременко повел нас к новобранцам, где должен был выступить.

«В детстве я был пастухом» – так начал свою речь генерал. Говорил он просто, душевно, а яркий солдатский юмор помог ему сразу же установить контакт с молодыми бойцами. Попросили и нас выстудить. Речь Эренбурга тоже произвела сильное впечатление на новых солдат: говорил он, как всегда, короткими, точеными фразами.

Сразу же после разговора с бойцами начальник политуправления фронта, дивизионный комиссар В. Макаров увез нас в полк, отвоевавший у врага несколько деревень. Штаб полка разместился в березовой роще. На траве, застланной плащ-палаткой, лежали свежие трофеи – куча вещей, найденных па убитых фашистах и в их окопах. Чего там только не было! Старинная табакерка с французской надписью, русский серебряный подстаканник с вензелями, дамские чулки и белье и много другого добра, наворованного и награбленного гитлеровцами. Рядом кипа бумаг. Эренбург, знавший безупречно немецкий язык, переводил: письма брошенных любовниц, адреса публичных домов, отношения конторы адвокатов по поводу какой-то тяжбы. Среди бумаг – солидный ассортимент порнографических открыток.

Потом нас повели к пленным, находившимся невдалеке, возле деревянного домика лесника. Эренбург наконец добрался – впервые за войну – до живых «фрицев». Вначале мы слушали, как красноармейцы на каком-то особом солдатском коде изъяснялись с пленными. Настроение у наших людей было более чем благодушным. Они угощали немцев папиросами, называли их… товарищами. Какой-то унтер с расстегнутым воротом и отсутствующим выражением лица поклонился бойцу, назвал его «товарищ комиссар», в расчете, что тоже получит папиросу. И когда ее получил, он тут же, отвернувшись и не думая, что его поймут, сказал другому пленному: «Русские свиньи». Писатель перевел красноармейцам эти слова. Что здесь было – догадаться нетрудно; благодушие смыло как волной.

Через несколько дней после нашего возвращения в Москву собрались у меня писатели – наши корреспонденты. В те времена мы не проводили больших совещаний. Кто был под рукой или приезжал с фронта – с теми мы и говорили. На этот раз собрались Алексей Толстой, Михаил Шолохов и Илья Эренбург. За чашкой чая в комнатке, где я, как и почти все работники редакции, шил на казарменном положении, сидели мы и обсуждали фронтовые новости и редакционное житье-бытье. Шолохов рассказывал о поездке на Западный фронт, Толстой – о встрече с летчиками, а Эренбург – о поездке под Брянск. Он поделился своими впечатлениями о беседе с пленными, сетовал на благодушие некоторых наших людей, вспомнил эпизод с унтером в березовой роще, изобразил все как было и заключил:

– Не все еще поняли, что с фашистской армией не будет братания, не будет примирения…

Он возмущался даже тем, что мы в газете называем гитлеровцев противником. Какой это противник? Это враги, звери, убийцы. Так и надо писать.

Помню также реплику Толстого во время этой беседы. Я рассказал об одной из своих поездок на фронт. Немцы были в трехстах метрах от нашего переднего края. Они ходили открыто, во весь рост и хорошо были видны даже без бинокля. Я взял у одного из красноармейцев винтовку. С трудом открыл затвор – его заклинило грязью и песком. Проверил другую – тоже ржавая. Ясно было, что давно из них не стреляли. Почему? «Так и немец не стреляет», – ответил мне боец. В общем, устроили «перемирие».

– Против этого, – сказал Толстой, – одно лишь средство – ненависть. Такая, чтобы не давала ни спать, ни дышать…

После нашей поездки на Брянский фронт и разговора с писателями газета с новой силой открыла на своих страницах огонь по благодушию.

В этой поездке потерпела «крах» моя попытка удержать Оренбурга в безопасном месте, если, вообще-то говоря, на фронте можно найти такое место. Воспользовавшись тем, что Эренбург увлекся опросом пленных, мы с Макаровым «ускользнули» в только что отбитое у немцев село Красное, куда надо было добираться под фланкирующим огнем врага, а местами и ползком. Прошло немного времени, как вдруг, к нашему удивлению, там появляется Эренбург страшно рассерженный, что мы его «покинули».

– Я не меньше вашего повидал, – бросил он мне упрек.

В общем, не я, а он невзирая на «табель о рангах» устроил нам, двум дивизионным комиссарам, «разнос». С тех вор во время наших поездок на фронт

Эренбург не отпускал меня от себя ни на шаг, строго следил, чтобы я его больше не «обманывал».

Брянский фронт не смог выполнить задачу. Танковая группа Гудериана ушла главными силами на юг, оставив для прикрытия в полосе фронта две танковые дивизии. Войскам Еременко удалось вначале потеснить их и даже отбросить за Десну, освободив десятки населенных пунктов, но затем наше наступление выдохлось.

Как раз в эти дни мы и были в войсках фронта. Возвращались в Москву не в лучшем настроении. Но удачно или неудачно закончилась операция – для газеты материал был. Подвигов в любом бою много. Впечатлений и фактов Эренбург в эту свою первую поездку на фронт получил много. В газете сразу же был опубликован его очерк. И потом еще долго брянские впечатления находили отзвук в статьях и памфлетах Эренбурга.

Во время Московской битвы фронт был настолько близок, что можно было утром выехать на передовую, а днем или вечером вернуться в редакцию и сдать материал в номер. В те дни я не раз, подписав сигнальные полосы, имел возможность съездить на фронт и вернуться в полдень к редакционной летучке.

Эренбург настойчиво просил брать его в эти поездки. Числа 20 января член Военного Совета 5-й армии бригадный комиссар П. Иванов позвонил мне вечерком и сказал, что армия должна завтра взять Можайск и Бородино. Я сразу же дал знать об этом Оренбургу, и он, конечно, сразу же согласился поехать туда.

Отправились мы тоже рано. За Кубинкой нас застал рассвет, и черная редакционная эмка среди окрашенных под снег фронтовых машин резко выделялась на разбитой дороге. По пути к Можайску мы заехали к командующему 5-й армией генералу Л. Говорову. Нас встретил рослый человек в гимнастерке с тремя звездочками в петлицах и характерной для старого служаки строевой выправкой. В короткие минуты нашей беседы Эренбург удивительно точно схватил его портретные черты. «Хорошее русское лицо, крупные черты, как бы вылепленные, густой напряженный взгляд. Чувствуется спокойствие… сдержанная страсть, естественная и простая отвага», – писал он потом.

Недолго мы задержались в штабе армии. Командарм обрисовал обстановку, рассказал о задачах, которые решает сейчас армия, все это показа, на карте с красными стрелами, рвущимися на запад, и синими стрелами, повернутыми вспять.

Чем ближе к Можайску, тем сильнее чувствовалось дыхание боя. Много смятых, искореженных, разбитых немецких танков, пушек, машин. Протирая заиндевевшее стекло, Эренбург считает все подряд. Потом стал считать только танки и орудия. Тоже много. Вдоль дороги в кюветах задубевшие трупы фашистских солдат, которые не успели убрать.

Все чаще останавливается наша «эмка». Эренбург выскакивает из машины и присоединяется то к группе наших бойцов, спешащих на фронт, или к раненым, то ходит по пепелищам, где бродят вернувшиеся жители в поисках того, что осталось от их домашнего скарба. Я заметил, что обычно во время своих фронтовых поездок Эренбург делает короткие пометки в своей записной книжке. Но в этот тридцатиградусный мороз рука не держала карандаш. И только возвращаясь в машину, писатель вынимал свою книжечку с желтоватой обложкой и записывал главным образом фамилии собеседников, название сел – все остальное держал в своей памяти.

Я видел, что Оренбургу в его штатском пальто с поднятым воротником, в легкой каракулевой шапке и ботинках с суконным верхом было очень холодно, и казнил себя, что выпустил его без тулупа и валенок. Я рассчитывал, что отвезу его в теплую штабную избу или нагретую землянку командира дивизии. Но удержать там писателя невозможно было – его тянуло поближе к боевым частям.

В дивизиях и в полках Эренбург без устали копался в трофейных документах, присутствовал на допросах пленных. Но это, чувствовалось, было для него «грязной» работой, по необходимости, так сказать, он занимался этим. Самыми светлыми и радостными были для него встречи с нашими бойцами. Вот и под Можайском его окружила группа солдат и офицеров. Сама собой возникла беседа. Он больше слушал, изредка задавал вопросы. Оренбург интересовался настроением бойцов, их оценкой врага, перспектив войны. И тут же сам высказывал свою точку зрения на эти вопросы. Я все время замечал, что он задает вопросы не из-за практических журналистских целей, не для того, чтобы записать какую-то строчку для своей будущей статьи. То были простые беседы равных, разным оружием делающих одно и то же дело и одинаково глубоко заинтересованных друг в друге.

Мы приехали в Можайск, когда немцы уже были изгнаны из города. Шли бои на Бородинском поле. На здании горсовета висел красный флаг, водруженный, как нам сказали, политруком роты, первой ворвавшейся в город. Жители, вышедшие из подвалов или вернувшиеся вместе с армией к родным очагам, яростно сдирали со стен зданий и рвали на мелкие куски объявления, распоряжения и приказы немецких властей, неизменно заканчивающиеся угрозой: «…кто не сделает – будет расстрелян».

Я не раз замечал, что первое, что делают бойцы, когда занимают город, и даже не весь, а хотя бы его центр, – это водружают красное знамя – символ восстановления советской власти. И первое, что делают жители, – срывают немецкие бумажонки, чтобы скорее стереть грязные следы, оставленные незваными пришельцами.

В городе взорвав Никольский собор, памятник русского зодчества, Вознесенская церковь, кинотеатр, гидростанция. Разорены и села, окружающие Бородинское поле, – Семеновское, Бородино, Горки, Шевардино, памятные по 1812 году. Когда мы подъехали к Бородинскому музею, он еще пылал, и сквозь пламя светилась надпись на фронтоне: «Слава предкам».

Недалеко от шоссе видна большая «роща» березовых крестов. По колени в снегу пробираемся к ним. Эренбург читает надписи на немецком языке и объясняет: все это «наколочено» нами в октябрьских боях. Запомнившаяся дата. Не впустую, выходит, трудились наши бойцы в октябре, сдерживая натиск врага. Это надо как-то отметить в газете. Находившийся с нами фотокорреспондент Виктор Темин, который в таких случаях никогда не терялся, сразу же снял эту березовую «панораму». А когда Эренбург увидел снимок в газете, он заметил:

– Не знаю, какие будут снимки по Берлину, но этот запомнится больше всех…

Вернулись мы в редакцию вечером. Я сразу же принялся за сверстанные полосы. Этот номер газеты был посвящен восемнадцатой годовщине со дня смерти В.