Формы разума в художественно-философской системе А. Платонова. На материале рассказа «Мусорный ветер» и повести «Ямская слобода»

«Оставьте безумие мое. И подайте тех, Кто отнял мой ум» — таким эпиграфом из «Тысячи и одной ночи» открывается рассказ Андрея Платонова «Мусорный ветер». Очевидно, что персонаж, произнесший эти слова, отдает себе отчет в собственном «безумии» и одновременно с тем обладает неким разумом, благодаря которому он способен оценить свое состояние. То есть в эпиграфе «Мусорного ветра» подразумевается наличие у человека как минимум двух форм рассудка: одна из них может быть заглушенной, а другая господствующей, преобладающей.

Какими же разновидностями разума обладают главный герой «Мусорного ветра» Альберт Лихтенберг и другие герои рассказа? В чем специфика его сильного мышления и в чем специфика ума, который у него, согласно эпиграфу рассказа, отняли? Поиску ответа на эти вопросы посвящена наша статья. В центре внимания находится не только «Мусорный ветер», но и повесть «Ямская слобода». Герои и сюжеты этих произведений тесно связаны: и Филат, и Лихтенберг в окружающем их обществе предстают как люди заблудшие, юродивые, однако и в том и в другом силен некий скрытый разум, недоступный пониманию окружающих. В этом заключен конфликт, объединяющий «Ямскую слободу» и «Мусорный ветер», — конфликт между носителем особого сознания и социальной средой, в которую он погружен.

Парадокс «забракованного» человека

Повесть «Ямская слобода» написана в 1927 году, за шесть лет до создания «Мусорного ветра». Главный герой этой повести — батрак Филат, который живет тем, что выполняет различную, зачастую грязную и неблагодарную работу за пропитание. Филат изображен как человек «забракованный», выброшенный на обочину жизни. О другом подобном герое — Юшке из одноименного рассказа — говорят: «Забраковали тебя люди, а кто тебе судья!..» Но в центре описания Филата находится не столько его бедность, сколько состояние его разума:

Филату от работы некогда было опомниться и подумать головой о постороннем, — и так постепенно и нечаянно он отвык от размышления; а потом, — когда захотел, — уже нечем было: голова от бездействия ослабла навсегда… <…>

…голова его, заросшая покойным салом бездействия, воображала и вспоминала смутно, огромно и страшно — как первое движение гор, заледеневших в кристаллы от давления и девственного забвения.

Филат предстает перед читателем человеком чуждым всяческой работы сознания, «забывшим сам себя».

Мотивы интеллектуальной ущербности присутствуют и в описании Альберта Лихтенберга из рассказа «Мусорный ветер». Этот герой умственно деградирует, из «физика космических пространств» он превращается в «новый вид социального животного», мучительно напрягается для «каждого воспоминания о самом себе». В личном формуляре Лихтенберга говорится, что форма его головы указывает на отклонения в умственном развитии (дебилизм). Подобно забракованному людьми Юшке, Лихтенберг становится «изъятым из общественного обращения».

При этом свидетельства умственной отсталости Филата и Лихтенберга парадоксальным образом сочетаются у Платонова с описанием их работающего (или жаждущего работать) сознания. Так, о Филате сказано, что он «отвык от размышления», однако сразу же вслед за этим Платонов описывает, как его герой, несмотря на ущербное состояние своего разума, хотел мыслить. То есть в отношении Филата мы можем говорить о разуме, позволяющем задумываться о разуме. Этот герой, каким бы интеллектуально отсталым он ни был, наделен своего рода метамышлением. На наличие метамышления у Филата указывают и такие строки: «Иногда Филату казалось, что если бы он мог хорошо и гладко думать, как другие люди, то ему было бы легче одолеть сердечный гнет от неясного тоскующего зова». Здесь мы вновь наблюдаем, как внутри Филата поднимается смутное размышление о размышлении. Уже само осознание Филатом своего умственного состояния говорит о многом. «…Голова всегда на отдыхе, вот она и завяла…» — констатирует он в разговоре со Сватом.

С еще большей наглядностью Платонов изображает мыслительные процессы внутри Лихтенберга. В отличие от Филата, Лихтенберг не мечтает о раскрытии возможностей своего разума, а использует их в полную силу: «…он пошел дальше с яростью своего жестокого сознания, он чувствовал мысли в голове, вставшие, как щетина, продирающиеся сквозь кость». Лихтенберг, который характеризуется как человек «чуждый всякому соображению», одновременно с тем прислушивается к «звукам своей блуждающей мысли», засыпает с «туманным умом» и испытывает радость от того, что все еще может «нечаянно, по забывчивости думать». Эти цитаты вновь свидетельствуют о наличии метамышления у персонажей Платонова: прислушиваться к звукам какой-либо мысли можно лишь в том случае, если внутри человека имеется форма разума, способная поднять его над этой мыслью. Более того, Лихтенберг даже задумывается над философской теорией Декарта и убеждается в ее ошибочности: «Декарт дурак!» — восклицает он, находясь в помойной яме. По сути весь «Мусорный ветер» представляет собой внутренний монолог Лихтенберга, описывает процессы, происходящие в «омраченной глубине» его разума.

«Безумное сознание»

Чтобы оценить состояние рассудка таких платоновских героев, как Филат и Лихтенберг, необходимо исследовать мыслительные способности их социального окружения, ведь умным или умалишенным человек может быть только в сравнении с остальными. С наибольшей наглядностью Платонов описывает разум общества, которое имеет власть «забраковывать» людей, в рассказе «Мусорный ветер». Выясняется, что те, кто характеризовал интеллект Лихтенберга в его личном формуляре, являются частью «единодушной толпы», управляемой бездумными лидерами: «Гитлер не мыслит, он арестовывает, Альфред Розенберг мыслит лишь бессмысленное, папа римский не думал никогда». Жители фашистской Германии испытывают «удовольствие силы и бессмыслия», Лихтенберг находится среди торжества «голода и безумия», которые в буквальном смысле лишают людей их человеческой природы. Х. Гюнтер отметил, что «Мусорный ветер» изобилует примерами «регрессивной метаморфозы» [Гюнтер 2012: 158]. В рассказе этому можно найти массу подтверждений. Так, например, жена Лихтенберга Зельда обретает в его глазах облик животного, становится «бывшей женщиной». «Теперь она зверь», — пишет Платонов. Звероподобие присуще образу «национального» шофера, в облике которого оставили печать «глухой дикости» съеденные им животные. Находясь в помойной яме, Лихтенберг встречает собаку и понимает, что она — «бывший человек, доведенный горем и нуждою до бессмысленности животного». В сцене судебного процесса судья обвиняет Гедвигу Вотман в отказе вступить в интимную связь с двумя офицерами, на что получает с ее стороны следующее объяснение: «…они не оказались мужчинами». Разумеется, фашистский судья не мог истолковать эти слова в каком-либо ином русле, кроме сексуального: он решил, что офицеры — импотенты и подлежат расстрелу. Между тем Гедвига Вотман имела в виду другое: словом мужчина обозначается исключительно человек, а претендовавшие на обладание ею офицеры перестали быть людьми, слились со звероподобной фашистской массой (ср. характеристику Зельды — «бывшая женщина»). Наконец, сам Лихтенберг превращается в животное, но эта ситуация будет рассмотрена нами позднее.

Чем же обусловлен животный характер фашистского общества? К. Баршт, анализируя действительность, созданную в рассказе «Мусорный ветер», замечает, что в этом «царстве мнимости» «органическое тело признается важнейшим элементом существования человека (собственно — всем человеком), а философское размышление становится чем-то маргинальным, необязательным для человека, чем можно заниматься лишь в «свободное от работы время»» [Баршт 2005: 64]. То есть в «Мусорном ветре» Платонов изобразил людей, у которых, выражаясь языком повести «Джан», нет интересов «за краем тела».

В описании жизни немецкого общества образца 16 июля 1933 года у Платонова прослеживается пищевая доминанта. Из утробы «единодушной толпы» Лихтенберг слышит «бас пищевода и тенор дрожащих кишок», его соотечественники в большинстве своем жаждут лишь «покоя ночи и пищи». Возле памятника Гитлеру Лихтенберг говорит, что тот воспитал людей, которые «уничтожат избыток пищи». Однако в немецкой реальности, изображенной Платоновым, об избытке говорить не приходится. В Германии «Мусорного ветра» болезненная любовь к еде сочетается с ее дефицитом: Зельда готовит завтрак всего из двух картошек и ворвани, лицо женщины из рабочего поселка «имело от голода и утомления коричневый цвет, как рубашка фашиста», и т. д. Голодает и сам Лихтенберг, однако у него, в отличие от представителей «единодушной толпы», голод не в силах повредить разум, не может пойти «выше горла». В общем, из «Мусорного ветра» следует, что сознания прожорливых обитателей «царства мнимости» не хватает на покрытие даже минимальных потребностей в пище¹.

Кроме того, в «Мусорном ветре» Платонов изображает сосредоточенность «единодушной толпы» на удовлетворении половых потребностей. Так, в рассказе отмечается, что гитлеровское правительство снабжает солдат средствами защиты от сифилиса. Фашистский судья заявляет о необходимости расстрелять офицеров, пристававших к Гедвиге Вотман, когда подозревает их в импотенции. Зельда жаждет половых отношений и «грызет» Лихтенберга за «мужское бессилие»: ее «рот был наполнен слюной жадности и сладострастия», — пишет Платонов.

Итак, в «Мусорном ветре» показано общество, главные интересы которого носят чисто телесный, а потому животный, характер.

1. Здесь мы сталкиваемся с парадоксальной ситуацией: с одной стороны, немецкий народ в «Мусорном ветре» описан как голодающий, с другой стороны, миллионы людей, выбравших Гитлера, оказывается, «не добывали даже черного хлеба, но ели масло» и «пили виноградное вино». Возможно, Платонов противопоставляет хлеб другим продуктам, наделяет его особой семантикой, подчеркивает, что утолить голод можно только хлебом. Это наталкивает на параллели с Новым Заветом, где Иисус Христос противопоставляет «хлеб жизни» простой пище (Иоанн 6:48-51). Как и в Библии, хлеб у Платонова может выступать метафорой чего-то не пищевого, идеального (например, любви или мысли). Если это так, то голод в «Мусорном ветре» — тоже метафора, метафора нехватки вещей более существенных, чем еда. В любом случае, в действительности этого рассказа, наряду с голодом в каком-либо его переносном смысле, имеет место и  голод в его прямом, «желудочном» значении: от нехватки еды страдает как «сволочь безумного сознания» Зельда, так и высокодуховный Лихтенберг. Возможно, Платонов показывает обилие всего второстепенного (масла, вина и пр.) и острый дефицит основного (хлеба), воцарившиеся в Германии с приходом Гитлера, изображает трагический дисбаланс внутри фашистского общества.[↩]