Фонвизин и русское Просвещение XVIII века
Г. П. Макогоненко, Денис Фонвизин. Творческий путь, Гослитиздат, М. -Л., 1961, 443 стр.
Книга Г. Макогоненко о Фонвизине является не только крупнейшим этапом в изучении жизни и творчества одного из выдающихся русских писателей XVIII века, но и значительным вкладом в исследование литературы этого периода в целом. Ставя в своем труде на свежих материалах ряд новых для изучения литературы XVIII века общественных и литературных проблем и по-новому решая некоторые старые вопросы, Г. Макогоненко тем самым успешно продолжает научную разработку литературы XVIII века, представленную трудами Г. Гуковского, Д. Благого, Н. Степанова, Л. Крестовой, К. Пигарева, А. Западова, Л. Кулаковой и других исследователей.
Работы советских литературоведов решительно изменили традиционные взгляды на литературу XVIH века как на литературу абстрактно-схематичную, оторванную от жизни, далекую от тогдашней современности, уводившую читателя из реальной действительности в «царство лилейной мечты». Литературный процесс XVIII века был раскрыт как художественное отражение политической и социальной борьбы эпохи. Недаром передовые западные литературоведы, внимательно следящие за трудами советских ученых, с удивлением и восхищением говорят о «новом открытии» советской наукой литературы XVIII века.
В этом процессе «нового открытия» русской литературы XVIII века Г. Макогоненко принадлежит одно из первых мест. Начиная со статьи о композиции «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева (1936), идет длинный ряд его работ, посвященных крупнейшим явлениям русской литературы этого времени. Исследовательская деятельность Г. Макогоненко развивается параллельно с изданием текстов изучаемых писателей. Текстологическое и историографическое изучение подготовляемых к печати авторов естественно требовало полного и всестороннего осмысления собранных материалов на основе общей концепции развития русской литературы XVIII века; оно выдвигало также в качестве дальнейшей задачи – определение идейно-художественных особенностей творчества каждого писателя и установление его места и значения в целостном процессе литературного развития. Так возникают книги Г. Макогоненко о Новикове (1951), Радищеве (1956) и рецензируемый труд о Фонвизине. Г. Макогоненко не только историк литературы, но и литературный критик. Правильно понимая задачи, всегда стоящие перед советским литературоведом, – на любом изучаемом материале решать возникающие проблемы в свете современных общественно-научных требований, – он написал книгу о Фонвизине, которая звучит особенно интересно и веско в сегодняшних условиях. Это книга об идейности русской литературы XVIII века, о подлинном художественном новаторстве, о больших эстетических исканиях, приведших Фонвизина к открытию критического реализма. В то же время это книга, показывающая трагическую безысходность передовой дворянской мысли, убедившейся в слабой действенности просветительской проповеди и, несмотря на это, не сумевшей стать на революционный путь Радищева.
Г. Макогоненко сразу овладевает вниманием читателя, ставя перед ним вопрос о смысле пушкинской формулы «Фонвизин, друг свободы». На протяжении всей монографии он поддерживает возникший читательский интерес, то вводя новые архивные материалы, то знакомя с анонимно опубликованными и оставшимися неизученными произведениями Фонвизина, то остроумно истолковывая «белые пятна» в биографии творца «Недоросля». В результате получился труд, интересный всем: и читателю-неспециалисту, и литературоведу, историку, философу.
В отличие от предшествующих своих работ, Г. Макогоненко в рецензируемой книге отказался от эффектных, но недостаточно обоснованных и подтвержденных материалами концепций и гипотез, которые внешне производили порою сильное впечатление, но вызывали сопротивление внимательного читателя и в целом вредили общему впечатлению от его ярких и темпераментных исследований. Нет в этой книге и запальчивой, часто неубедительной полемики. Словом, здесь чувствуется полная и подлинная научная зрелость, умная осмотрительность в выводах, подкупающая логичность и методичность анализа, нигде не переходящие в академический педантизм.
Эта особенность научной манеры Г. Макогоненко сказывается прежде всего в том, что он с гораздо большей осторожностью, гибкостью и тонкостью оперирует сложным и трудным понятием «русское Просвещение XVIII века». Еще сравнительно недавно многие наши ученые, работающие в области изучения литературы XVIII века, механически переносили на просветителей XVIII века суждения В. И. Ленина о русских просветителях 40 – 60-х годов XIX века. Эти литературоведы забывали, что в той же статье «От какого наследства мы отказываемся?» Ленин предупреждал о том, что «у нас зачастую крайне неправильно, узко, антиисторично понимают» некоторые слова, употребляя их «без различия исторических эпох» 1. В результате в нашем литературоведении по вопросу о Просвещении XVIII века было много неясного, спорного и противоречивого.
В рецензируемой работе Г. Макогоненко стоит на более правильной точке зрения. То, что мы теперь называем «русским Просвещением XVIII века» (точнее было бы – «второй половины XVIII века»), представляет сложное общественное, идеологическое явление, антифеодальное по своей сущности, но в основном дворянское по составу участников. Перед людьми той эпохи, – главным образом перед поколением 60-х и 70-х годов XVIII века, – в большом числе стояли тревожные вопросы, вызванные такими кровавыми событиями, как восстание гайдамаков на Украине в 1768 году, движение Пугачева, а также псевдолиберализмом Екатерины с ее Наказом, Комиссией для сочинения проекта Нового уложения и пр.
Применяя выражения «люди той эпохи», «поколение 60-х и 70-х годов XVIII века», надо помнить социальную неоднородность этих явлений, помнить, что даже дворянские просветители по-разному ставили и решали «проклятые вопросы» своего времени. Однако при всем разнообразии дававшихся ответов характерно было, что вопросы были одни и те же. Прежде всего – это проблемы государственной власти или «идеального государя» и «государя-тирана»; далее – проблема крестьянская, вопрос о «защите прав» крестьянина или о полном его освобождении; наконец, проблемы моральные, вопросы общественной, семейной и личной нравственности. Для людей эпохи абсолютизма, тем более «просвещенного», когда любые изменения в государственном правопорядке казались результатом воли и действий монарха, вопросы политические были центральными и исходными, а социальные, этические и эстетические – производными, вторичными. Поэтому и у Фонвизина, и у Новикова, и у просветителей меньшего дарования и значения (Княжнин, Плавильщиков) вопросы политической борьбы – и прежде всего с самодержавием Екатерины II – занимали гораздо больше места, чем проблема изменения положения крепостного крестьянства.
В книге Г. Макогоненко эта сложность и переплетенность вопросов политических, социальных и моральных в сознании передовых людей эпохи показаны без упрощения и однолинейное. В связи с этим следует отметить существенное достоинство работы: автор сделал то, что давно уже стояло на очереди в научном пересмотре истории России XVIII века, а именно подверг тщательному разбору традиционный взгляд на личность Павла I как безумного мизантропа, преданного военной муштре и своим солдафонам – «гатчинцам» на всем протяжении жизни. Легенда эта существовала вопреки давно уже опубликованным документальным данным; в определенном смысле она продолжает существовать и сейчас. Г. Макогоненко привел материалы, свидетельствующие, что по крайней мере в молодые годы, под воздействием своего политического учителя и воспитателя Н. И. Панина, а также Фонвизина Павел был иным, чем мы привыкли представлять его по традиционным источникам и известной повести Ю. Тынянова «Поручик Киже». Из работы отчетливо видно, что многолетние труды передовых русских людей середины XVIII века по воспитанию наследника престола в желательном для них антиекатерининском направлении дали – хоть и на короткое время – свои положительные плоды. Страницы книги, посвященные анализу проектов молодого Павла по реорганизации армии и пр., производят неожиданное и сильное впечатление. Павел предстает в этих проектах, извлеченных Г. Макогоненко из забвения, куда более искренним и вдумчивым реформатором, чем лицемерная позерка, мнимая «ученица философов» Екатерина II.
Однако дальнейшая судьба Павла, его переход от прогрессивных проектов к гатчинской замкнутости, к маниакальному увлечению военной муштрой изложены Г. Макогоненко слишком бегло. Конечно, его книга – книга о Фонвизине, а не о Павле, и последним автор вправе заниматься ровно столько, сколько ему нужно для понимания жизни и – главное – творчества своего основного героя; тем не менее автору следовало уделить больше внимания судьбе Павла после 1781 года, после заграничного путешествия, по возвращении из которого и начинается «гатчинский период». Ведь именно этот неожиданный разрыв Павла с дворянской оппозицией, с традициями Панина явился катастрофическим событием для идеологии просветителей, делавших ставку на своего воспитанника- наследника престола. Отход Павла от своих прежних проектов, от конституционной линии Панина, – каковы бы ни были его причины, – был сильным ударом и по воспитательно-политическим теориям просветителей, и по их тактике.
Если бы Г. Макогоненко уделил больше внимания проблеме «гатчинского перелома» в биографии Павла, ему в полной мере стала бы ясна политическая и художественная сущность повести Фонвизина «Калисфен». В этой «греческой повести», глубокое философское и документальное значение которой становится все более очевидным, в завуалированном виде говорится об отношении русского просветительства к государственной власти. Это явствует из фабулы повести: философ Калисфен, присланный в качестве советника к Александру Македонскому, после ряда удач терпит крах в своем стремлении внушить молодому монарху высокие нравственные и политические принципы – придворным льстецам (Леонад) и любителям военных походов (Скотаз) удается добиться сперва опалы, а затем и казни Калисфена.
Было время – и сравнительно еще недавно, – когда эту повесть недооценивали и обходили молчанием. Г. Макогоненко первый из советских литературоведов еще в 1950 году в небольшой книге «Денис Иванович Фонвизин», представляющей раннюю редакцию рецензируемого труда, обратил внимание на «Калисфена», отметил его «несомненную автобиографичность», но воспринял идею повести как «капитуляцию, отказ от большой, смелой, открытой политической борьбы против самодержавства Екатерины». Вслед за ранним суждением Г. Макогоненко к «Калисфену» обратился другой советский исследователь Фонвизина, К. Пигарев. В «Творчестве Фонвизина» (1954), повторив слова своего предшественника о «несомненной автобиографичности»»Калисфена», он писал: «Фонвизин под видом Калисфена нарисовал обобщающий образ представителя дворянской оппозиции самовластью Екатерины. В лице философа слились и черты самого Фонвизина, верящего в животворную силу просветительских идей, и в какой-то мере черты братьев Паниных».
В рецензируемой книге Г. Макогоненко более подробно и, несомненно, более интересно истолковывает идейный смысл «Калисфена», но для него и сейчас это – «острый памфлет на Екатерину». И хотя дальше автор говорит, что «греческая повесть»»могла включить в себя наблюдения» автора «над готовящимся стать самодержцем Павлом», в первую очередь он видит в «Калисфене» итог размышлений Фонвизина «над самодержавным царствованием Екатерины».
Между тем, – и в этом, по-моему, никаких сомнений быть не может, – «Калисфен» – замаскированная повесть, своего рода публичный отчет о крушении просветительских надежд на Павла. И то, что в царствование Павла попытка перепечатать «Калисфена» в альманахе «Правдолюбец» потерпела неудачу, подтверждает нашу трактовку идейного смысла «греческой повести» Фонвизина. Не удивительно также, что при Екатерине «Калисфен» мог быть напечатан в академическом журнале «Новые ежемесячные сочинения» (1786), – императрица дозволила печатание повести, вероятно, не без некоторого злорадства над просчитавшимися в своих расчетах на Павла просветителями.
В новой книге Г. Макогоненко подробнее, чем в предыдущих работах, обосновывает правильную, впрочем, неновую в советском литературоведении мысль о том, что русский критический реализм XVIII века родился не в результате литературного саморазвития из недр «отживавшего» классицизма, путем «постепенного» накопления «зачатков» («элементов») и «ростков» новых эстетических качеств, а в процессе острой политической борьбы, когда обращение к реальной действительности, связь с нею, правдивое, честное изображение жизни являлось сильнейшим политическим оружием и в то же время новым и большим эстетическим достижением. Разделы книги, посвященные художественному мастерству Фонвизина, являются едва ли не наибольшей удачей автора исследования.
Вместе с названными в начале рецензии работами о Новикове и Радищеве книга Г. Макогоненко о Фонвизине образует в некотором смысле трилогию по истории русского Просвещения. Однако это еще не сама история русского Просвещения XVIII века. Г. Макогоненко в «Введении» к анализируемой книге на первой же странице с огорчением отмечает: «История русского Просвещения еще не написана».
Прочитав монографию о Фонвизине, читатель закрывает ее в глубоком убеждении, что сейчас история русского Просвещения может и должна быть написана, что советские литературоведы в состоянии справиться с этой трудной» и почетной задачей, и Г. Макогоненко скорее и лучше, чем кто-либо другой.
- В. И. Ленин, Сочинения, т. 2, стр. 473.[↩]