Адресуясь к нравственному сознанию
М. Лобанов, Время врывается в книги, «Советский писатель», М., 1963, 180 стр.
Издательская аннотация, предпосланная сборнику «Время врывается в книги», гласит: «В книге М. Лобанова читатель встретит анализ значительнейших произведений советской литературы последних лет…» Сказано не очень точно: задача целостного анализа произведения не выдвигается у автора на первый план.
В лице М. Лобанова писатели, на чьих произведениях он останавливается, обретают собеседника на редкость активного, предпочитающего «вести» разговор и не всегда расположенного выслушивать другую сторону до конца. Это отнюдь не значит, что критик пренебрегает своеобразием замысла писателя и допускает произвол в обращении с художественным материалом. Нет, здесь в основном приходится говорить об избирательности внимания автора, не намеренного связывать себя монографическими обязательствами.
Короче, перед нами ярко выраженная публицистическая критика, притом динамичная, наступательная. И было бы нелепо усматривать криминал в том, что художественный текст для автора сборника не столько объект исследования, сколько своего рода источник боепитания.
Мысль критика неизменно обращена к самым острым и злободневным проблемам нашего времени, и в первую очередь к проблеме воспитания нового человека. Что сегодня является наиболее важным для ее разрешения и что ему препятствует? – таков стержневой вопрос сборника. Бросается в глаза сосредоточенность раздумий М. Лобанова, резкая определенность его нравственных критериев, то постоянство взгляда на вещи, какое он обнаруживает даже в частных наблюдениях.
Особенно характерна в этом смысле оценка повести В. Тендрякова «Суд».
Ответственными за моральное крушение Семена Тетерива критик считает Доната Боровикова, внушавшего Семену скользкую идейку, будто «общая польза» предпочтительнее справедливости, и Дудырева, который в решающем разговоре с Тетериным отказался признать себя виновным в убийстве на охоте. Правда, Дудырев после разговора с Семеном «вспомнил о совести» и не стал поддаваться лукавой тактике следователя. Но ведь именно «вспомнил», а первыми, непосредственными побуждениями были шкурнические. И падение Семена Тетерина – в значительной степени результат шаткости, «неорганичности» моральных понятий Дудырева. Таков ход рассуждений критика, вернее, таковы его собственно исследовательские предпосылки, потому что самый сокровенный разговор о поднятых В. Тендряковым вопросах идет у М. Лобанова все-таки «поверх» повести. Критика не столько интересует внутренняя логика замысла автора, сколько общественное содержание затронутых им проблем, или, по выражению самого М. Лобанова, «этический материал» произведения. Непосредственное обращение критика к этому материалу, его проникновенные публицистические «монологи» о моральной уклончивости и душевной глухоте как зле социальном сами по себе способны активно воздействовать на читателя и справедливо увенчивают оценку повести. Однако, когда в читателе утихнет встречный порыв, вызванный проникновенной публицистикой, он вероятнее всего отметит некоторую нетерпеливость обобщающей мысли автора сборника, зыбкость ее аналитической основы, обратит внимание на то, что остались почти невыясненными сами принципы подхода В. Тендрякова к своему «этическому материалу», то есть, принимая в целом исследовательскую манеру М. Лобанова, читатель вряд ли пройдет мимо характерных ее изъянов.
Пафос моральной чистоты и бескомпромиссности, столь остро ощутимый в суждениях критика о «Суде», не просто «окрашивает» собранные в книге статьи, но и нередко определяет их весьма прихотливое построение. В самой крупной и «краеугольной» по проблематике статье сборника «От совести к совести» критик после оценки трех произведений современной «взрослой» прозы («Суда» В, Тендрякова, романа А. Андреева «Грачи прилетели» и «Возвращенной земли» Н. Вирты) несколько неожиданно обращается к литературе для детей и с горячей убежденностью, хотя и довольно-таки отвлеченно {ни одна из книг детских писателей здесь даже не названа) говорит о долге каждого литератора, пишущего для подростков, своими произведениями углублять и обострять их нравственную чуткость. Далее – еще один тематический «поворот» и завершающее статью «слово» о Герцене и Чехове. Здесь помянуто правдолюбие обоих классиков, сказано о «высоте запросов их совести»; общий ход мысли критика нам становится ясен. М. Лобанов стремится развернуть этическую тему статьи во временной проекции, то есть, не ограничиваясь «текущими» задачами дня, он хочет напомнить о нравственном максимализме русской литературы и о долге сегодняшних писателей передавать эстафету дальше. Таковы намерения критика. Но единства намерений здесь все же оказывается явно недостаточно, чтобы спаять разнородные, а то и просто несовместимые компоненты статьи (например, вдохновенное «эссе» о Герцене и Чехове и саркастический разбор «Возвращенной земли»).
В этой неслаженности материала весьма наглядно сказывается эскизность исследовательского метода М. Лобанова, его стремление побыстрее абстрагировать этику от художественного текста, чтобы вести разговор «над» литературой.
Но при всем том серьезность и разветвленность обобщающей мысли автора сборника очевидна.
В настойчивости его призывов к моральной бескомпромиссности нет ничего общего с заклинанием фразой или монотонным внедрением облюбованного тезиса. Эти призывы естественно вытекают из внутренней логики собранных в книге работ, и сам вопрос о чуткой совести строителя нового общества рассматривается здесь во многих своих органических связях и опосредствованиях.
Наиболее прочная из этих связей ведет у М. Лобанова к проблеме гармонического человека.
Обостренный интерес критика к ней очевиден уже из своеобразной «завязки» его книги. Это две статьи: «Сердце писателя», посвященная М. Шолохову, и «Жизнь не умрет!»- о киноповести Л. Леонова «Бегство мистера Мак-Кинли».
По мысли М. Лобанова, в творчестве этих двух писателей идеал гармонической личности находит особенно глубокое воплощение. Характер исследования жизни у них, конечно, далеко не одинаков: «Если Шолохов смысл истории передает через то, что можно назвать философией сердца, то у Леонова это историческое содержание выражено в философии, так сказать, разума». Но это несходство оборачивается «двуединством». Утверждая в различных духовных аспектах один и тот же идеал гармонии, Шолохов и Леонов дополняют друг друга, смыкаются в целенаправленном гуманизирующем воздействии на читателя. Такова «сквозная» идея названных статей.
Следует сказать, что хотя в них есть интересные, глубокие замечания о творчестве Шолохова и Леонова, литературоведческой позиции критика здесь опять-таки недостает основательности. Суждения М. Лобанова подчас грешат поспешностью, формулировки – излишней категоричностью. Например: «Может быть, наиболее сильным свойством характера Григория Мелехова является его доверительность к жизни»; «Личная драма Нагульнова – это драма подавления сердца». Тем не менее масштабная и одновременно «сопряженная» постановка критиком важнейших социально-этических проблем, его яркий публицистический темперамент здесь в некоторой степени оправдывают такую поспешность.
В завершающих статьях сборника автор обретает свою лучшую литературоведческую «форму». Его суждения о поэзии Н. Заболоцкого и Е. Винокурова (первому посвящена статья «Сильный и земной», о втором идет речь в статье «Стремление») отличаются тем глубоким проникновением в мир поэтических образов, которое, собственно, и делает критику явлением искусства. Пристальное внимание М. Лобанова к художественному тексту здесь отнюдь не ведет к потере философской высоты. Напротив, его обобщающая мысль в этих статьях крепнет, наполняясь полнокровным эстетическим содержанием. Стиль работ М. Лобанова можно было бы назвать резко индивидуальным, если бы не его бросающаяся в глаза производность от авторской речи Л. Леонова, писателя, судя по всему, особенно близкого критику. Характерные черты леоновского стиля весьма органично усвоены М. Лобановым, во всяком случае настолько, что впечатление нарочитости возникает сравнительно редко. Но именно в этих редких» случаях приходится наблюдать, как критику изменяет чувство языка и он впадает либо в метафорическую выспренность, либо в стилизованно-архаическую велеречивость. Вот некоторые примеры: «…грозы времени беспокойством окропили наши души…»; «Птица детской веры в людей не должна быть подстрелена»; «Самые, казалось бы, «обыденные» поступки простых людей… чаще всего и образуют светящиеся точки трассы человеческого духа»; «…человек, как порождение природы, хотел бы и в, ней видеть неравнодушие к больным движениям бытия»; «…все это, множащееся в движении, подобно прибою обдает берега мирозданья, пробиваясь в просторы будущего». Все эти «берега мирозданья» и «больные движения бытия» здесь по-своему показательны. Они являются довольно-таки прямым отражением той импульсивности, тех кренов в «чистую» умозрительность, которыми порой грешит публицистическая мысль автора. «Облик» книги, ее общее качество определяются, однако, не злосчастными «берегами мироздания», а теми настойчивыми, проникновенными обращениями автора к нравственному сознанию читателя, которые не могут не пробудить у него встречного движения мысли.