Философия истории и методология литературоведческого исследования (Еще раз о судьбе Григория Мелехова)

Историк литературы, литературный критик в своей работе постоянно сталкивается с рядом сложных вопросов, рожденных взаимодействием действительности и искусства.

Реалистическое искусство обретает свою силу в изображении социальных, нравственных конфликтов времени. Характер, созданный художником, есть не только выражение человеческой сущности, взятой в определенной исторической и социальной среде. Он одновременно – и выражение меры таланта и понимания жизни самим автором.

Таким образом, перед нами всегда стоит проблема оценки, трактовки, осмысления.

И здесь, очевидно, на первый план выдвигаются принципы исследования, методология в прямом смысле этого слова. Подчеркнуть это очень важно: само время, ход идущей в мире идейной борьбы требует от исследователя методологической четкости и ясности, решения всех встающих проблем с позиций марксизма-ленинизма. Апрельский Пленум ЦК КПСС мобилизовал советскую писательскую и научную общественность на серьезную и ответственную работу, которая предполагает идеологическую наступательность, глубину выводов, обоснованную критику ошибочных положений и концепций.

Советское литературоведение за пятьдесят исторических лет, основываясь на марксистско-ленинском учении, выработало и практически подтвердило плодотворность своей методологии изучения литературы и искусства. В борьбе, ошибках, преодолении трудностей, в новых обретениях были открыты и развиты подлинно научные принципы, которые позволяют оценивать явления литературы и искусства в единстве многих аспектов: социально-исторического, классового, психологического, эстетического и т.д.

Советское литературоведение в своих высших достижениях преодолело ограниченность многих существовавших литературоведческих школ, добиваясь синтетического изучения всех компонентов содержания и формы.

Но значит ли это, что в нашем литературоведении не возникают рецидивы прошлых ошибочных воззрений или не появляются тенденции, которые практически означают отход от плодотворных принципов исследования?

Утрата классовых критериев, абстрактно-гуманистическое позерство, куцее эстетство, не способное выйти за пределы данной художественной сущности, равно как и вульгарно-упрощенческое истолкование сложного взаимодействия общественно-социального и эстетического в искусстве, щедрое амнистирование художественной неполноценности ради примитивно истолкованного содержания – разве все это в прошлом, разве не встречаемся мы порой с подобными тенденциями в нашей современной критике и литературоведении?

За последние годы дискуссии, обсуждения вошли в повседневную литературную жизнь. Бывает плодотворным уже то, что высказываются существующие различные точки зрения по сложным проблемам искусства. И не беда, если некоторые вопросы не могут быть решены немедленно, сейчас. Сама постановка их нередко определяет шаг вперед к их решению.

Но бывает и так, что широковещательные «пересмотры», выдвижение «новых» точек зрения на самом деле означают повторение пройденного, защиту концепций, отброшенных самим развитием науки.

Спор плодотворен, потому что он проясняет позиции. Спор обнажает состоятельность одних концепций и негодность других. Во многих сложных и «коварных» случаях наша методология может постоять сама за себя.

Мы опираемся на мощную сокровищницу знаний, мы опираемся на передовую теорию общественного развития. Нашим союзником становится само искусство социалистического реализма. Многие тенденции, и верные и неверные, бывают наиболее резко сфокусированы, когда речь идет о сложных явлениях искусства, чаще всего связанных с переломными моментами в исторических судьбах народа.

«Тихий Дон» М. Шолохова – поистине великое произведение XX века – стал в современном литературоведении и критике одним из решающих испытаний для исследователя. Роман надежно проверяет социальную, историческую, нравственную, эстетическую сущность выдвигаемых концепций и трактовок.

Споры вокруг судьбы Григория Мелехова, вновь вспыхнувшие с ожесточенной силой в последние годы, затрагивают множество сложнейших проблем. Это и вопросы политики, и философии, и нравственности, и, наконец, важнейшие вопросы эстетики социалистического реализма. Надобно совершенно отчетливо представлять себе, что спор идет не о том, был или не был Григорий Мелехов с народом, был или не был разрыв его с народом, как может показаться на первый взгляд неискушенному читателю.

Спор идет не только о том или ином прочтении «Тихого Дона» или истолковании исторической действительности, изображенной в романе Шолохова. Спор идет о понимании сущности отношений человека и исторического процесса в нашу эпоху, о свободе выбора и исторической необходимости, о путях прогресса и т. д. Спор идет о самом существенном, важном и для современного читателя. Для нас с вами.

Тут не может быть уклончивых ответов. Может, этим и объясняется ожесточенность и непримиримость полемики.

Очевидно, что сама судьба Григория Мелехова, мужественный и сильный характер героя романа М. Шолохова, противоречивость, трагизм жизненного пути, внутреннее богатство и разнообразие жизненных ситуаций дают возможность для различного понимания и истолкования. Но это не значит, что все исследователи творчества М. Шолохова, выделяя ту или иную сторону жизни Григория Мелехова, его характера, правы по-своему.

Истина определяется в конечном счете самим романом, анализом всех его сторон, доказательностью суждений. Дискуссия, спор, очевидно, и являются одной из практических проверок обоснованности выдвинутых положений и в конечном счете их истинности.

Рамки проходящей дискуссии необычайно раздвинулись. В нее включаются зарубежные исследователи творчества Шолохова, в частности ученые из социалистических стран. Доказательство тому превосходно изданный Лейпцигским университетом сборник «Michail Scholochow. Werk und Wirkung» (Leipzig, 1966), явившийся итогом международной научной конференции.

Только за последние годы опубликованы работы З. Баранского (Польша), М. Бабовича, Р. Лалича, А. Флакера, В. Вулетича (Югославия), М. Заградки, М. Дрозды, И. Франека (Чехословакия), Хр. Дудевски, И. Цонева, К. Генова, С. Русакиева (Болгария), Х. Конрад, Г. Дудека, Г. Юнгера, Г. Грюндлера, Г. Пойкерта, В. Байца (ГДР), в которых затрагиваются многие проблемы современного прочтения произведений М. А. Шолохова.

1

Творчество Шолохова является одним из весомых и убедительных ответов на вопрос о сущности реализма в нашу эпоху.

Шолоховские герои живут в многокрасочном бурном мире, социальная сущность которого не затемнена, не мистифицирована. Она исследуется с пытливым вниманием, которое рождается как следствие интереса к внутренней сути человека, к условиям его общественного бытия. Интимное и социальное образует в эпосе Шолохова сложное единство, они не есть внутреннее и внешнее по отношению друг к другу, они взаимопроникают, взаимодействуют; человек – общество – природа образуют неразрывное подвижное единство в эпосе Шолохова.

Тончайший поэт, улавливающий самое затаенное движение, мгновенную смену настроений, он всегда стремится к пониманию и объяснению. В его эпосе всегда существует цепь причин и следствий. И в этом смысле он, конечно же, продолжатель традиций великих реалистов XIX века, чуждых всякого мистического преклонения перед «тайнами» и «загадками» человеческого бытия.

Мы же в последнее время встречаемся с попытками некоторых исследователей сблизить творчество Шолохова с такими писателями, как Джойс, Кафка, Пруст. «Модерность» Шолохова они видят в том, что советский писатель якобы приходит к трагической концепции действительности и признанию бессилия человека что-либо изменить или утвердить в окружающем мире.

– Разве не трагически кончается «Тихий Дон»? – говорят они. – Разве не гибнут в конце «Поднятой целины» любимые герои Шолохова – Давыдов и Нагульнов? Разве не трагична «Судьба человека»?

Финалы произведений Шолохова, по их мнению, свидетельствуют о том, что Шолохов приходит к выводу о невозможности утвердить добро и справедливость в окружающем его мире. Отсюда делается заключение о пессимизме Шолохова¹.

Так ли это? Действительно, страшен конец Григория Мелехова. В конце книги перед нами морально сломленный человек, растерявший всех своих близких, человек, у которого «все отняла, все порушила безжалостная смерть».

Гибнут в «Поднятой целине» Давыдов и Нагульнов… Да, но они гибнут в борьбе, в битве с тем, что представляло наибольшую опасность для утверждающихся социалистических отношений, для мирной действительности.

Полную чашу страданий и лишений довелось испытать простому русскому человеку Андрею Соколову… Но ради чего? У него была великая историческая цель, которая выражала историческую цель всего народа, всего человечества, – разгром фашизма.

Не видеть этого – значит не понять сущности концепции человека у Шолохова, не понять то, как осмысливает писатель характер исторического процесса.

В романах Шолохова гибнут не слабые, жалкие, сломленные люди. Его герои – борцы, искатели справедливости, гордые своим человеческим достоинством. Трагическое разрешение конфликта в романах Шолохова пронизано солнечной верой в будущее.

Это одна ив вечных тем мирового искусства – судьба и человек. Эдип у Софокла оказывается бессильным перед роком; но в битве с судьбой, в мужественном стремлении избежать «предопределенного» герои древнегреческого трагика обнаруживали поистине великую силу характера. Они были людьми в полном смысле этого слова.

Меняется терминология, меняются определения, но и тот, кто говорит сегодня об отчуждении человека как о всеобщем законе, и тот, кто говорит о власти обстоятельств, которые подчиняют волю и желания человека, в конечном счете склоняют голову перед мистической силой, которая где-то вне человека, над человеком, навязывает ему определенные действия, поступки и в конце концов вершит самую судьбу его.

Я не хочу здесь давать упрощенный ответ на действительно сложный вопрос о свободе воли, о свободе выбора у современного человека. Хотел бы обратить внимание на то, что решения, которые дает Шолохов в своих романах, имеют немаловажное значение для познания истинных возможностей человека.

Гуманистическое искусство утверждает неисчерпаемость возможностей человека преобразовать, подчинить себе окружающий мир, построить самую жизнь свою на началах справедливости, равенства, братства.

Но каковы же истинные возможности человека в различные исторические эпохи? Какие отношения складываются между стремлениями, желаниями людей и обстоятельствами? Кто создает эти обстоятельства?

Судьба Григория Мелехова для некоторых исследователей творчества Шолохова – еще одна модель трагического, известная искусству: человек оказывается сломленным непонятными ему, враждебными внешними силами.

Это не так. Шолохов образом Григория Мелехова совершал открытие в мировом искусстве. Само понятие трагического приобретало новое содержание. Шолохов ищет объяснение причин действий и поступков своего героя в самой эпохе. Григорий Мелехов живет и действует в мире, социальная структура которого предстает в романе во всей своей обнаженной реальности. Коршуновы, Листницкие, с оружием вставшие на защиту старого, Кошевой, Котляров, Штокман, утверждающие в битвах новую, революционную действительность, казачья масса, революционный народ изображены с той достоверностью, богатством наблюдений, которые доступны лишь большому искусству.

На крутых исторических поворотах Григорий Мелехов все время оказывается перед необходимостью выбора. Он мечется, он ищет, он ошибается.

Перелеты с одной стороны на другую, тягостные сомнения в правильности выбранного пути вскрывают борьбу разноречивых чувств в душе Григория Мелехова.

Трагедия как бы переносится внутрь, в глубины сознания. Она в двойственности, в социальной неопределенности, противоречивости самого героя. Отсюда возникает в романе то, что может быть определено как вина Григория Мелехова. Она не в трагической предопределенности поступков. Шолохов показывает, что сама действительность не раз давала Мелехову возможность правильных решений, сознательного выбора, соответствующего не только закономерному в жизни, но и подлинным интересам самого героя.

Революционные массы, изображенные с такой мощью в «Тихом Доне», сама поэтика романа утверждают оптимистическую идею торжества жизни, победы нового – через муки, через страдания; героический пафос романа возникает на основе непобедимого чувства исторического оптимизма, воплощенного в конкретных образах и ситуациях (смерть Лихачева, сцена матросских и красноармейских атак, исполнение пленными музыкантами-красноармейцами «Интернационала», эпические параллели и т. д.).

Поэтому трагедия Григория Мелехова, помимо прочего, и трагедия неиспользованных исторических возможностей, трагедия неверного, ошибочного выбора.

В эпопее Шолохова действует сложнейшая диалектика обстоятельств и поступков, воль, желаний, стремлений людей, которые в совокупности и создают сами обстоятельства. Отношения личности и обстоятельств могут быть поняты во всей полноте лишь конкретно-исторически.

Если не учитывать этой пестрой и в высшей степени сложной картины времени, воссозданной Шолоховым, легко впасть в грех субъективизма, абстрактного морализирования и в конечном счете превратного толкования «Тихого Дона».

«История необратима. Но если бы предстали перед нами сейчас эти люди, мы протянули бы им руку, помогли, научили, поддержали, предостерегли от ошибок. Мы бы отвоевали их. Они свои», – на такой патетической и, казалось бы, весьма гуманной ноте заканчивает Ф. Бирюков свою статью «Снова о Мелехове» ².

Вступая в разговор с автором статьи на этом уровне понимания исторической необходимости, резонно спросить: «А принял ли бы Григорий Мелехов протянутую руку?» или: «А что делал бы столь гуманно настроенный защитник революции, если бы лицом к лицу в бою повстречался с Григорием Мелеховым, который ведь мог и не подозревать, что ему хотят «протянуть руку»?»

А. Макаров, полемизируя с утверждениями Ф. Бирюкова, справедливо заметил: «Нынешние литераторы нередко стремятся не столько объяснить прошедшее, сколько мерить его меркой сегодняшнего дня… Сами теперешние мы – плод длительного, выстраданного и исторического процесса и опыта далеко не бескровного. И суть не в том лишь, что Мишка Кошевой не мог протянуть Григорию Мелехову руку, а и в том, что, найдись тогда такой благодетель, тысячи Мелеховых вряд ли бы такую руку приняли – они и в этом жесте не силу, а слабость почувствовали бы, возможность сохранить свои старые

сословные привилегии узрели. Пренебрежение конкретно-историческим подходом к явлениям и приводит к тому, что прошлое до предела схематизируется и служит исключительно целям субъективным…» ³

Ф. Бирюков хотя и не без известной опаски, но все же довольно последовательно стремится пойти дальше своих предшественников в поисках «виноватых». Для него Григорий Мелехов – «жертва истории», жертва трагически сложившихся обстоятельств, грубых ошибок и т. д. Объективность исследования, анализ подменяются весьма странными формулами – предположениями, указаниями, гневными инвективами то в адрес героев романа, то в адрес исследователей творчества Шолохова.

«Не вернее ли сказать, что восстание закрутило Григория? Не с Мелехова же оно началось… Ведь он стал повстанцем не потому, что хотел этого», – так спорит Ф. Бирюков с Михаилом Кошевым, который бросил Мелехову тяжкое обвинение: «Ты закручивал всем восстанием».

Итак, по Ф. Бирюкову, Мелехов участвует в Вешенском восстании, командует дивизией, рубит в бою матросов «не потому, что хотел этого».

В истолковании автора статьи Григорий и в беседе накануне восстания с Иваном Алексеевичем Котляровым и Михаилом Кошевым выглядит как-то странно, не совсем в соответствии с тем, что изображено у Шолохова.

«Зашел он как-то в свой ревком на огонек и высказал друзьям, «что в грудях накипело». «Казакам эта власть, окромя разору, ничего не дает, – говорил он… – Что коммунисты, что генералы – одно ярмо».

1. См.,напр.; J. Franek, Über die Poetik Sbholochows, вкн.: «Michail Scholochow. WerkundWirkung», S. 44 – 53.[↩]
2. «Новый мир», 1965, N 5, стр. 250.[↩]
3. А. Макаров, Раздумье над поэмой Евг. Евтушенко, «Знамя», 1965, N 10, стр. 243.[↩]