Фантасмагории Федота Сучкова

Будучи главным редактором всесоюзного государственного издательства «Книжная палата», я по какой-то надобности зашел как-то в отдел распространения. Существовали в те времена в советских книжных издательствах такие отделы из двух-трех человек. Задача их состояла в том, чтоб отсылать тематические планы издательств в единую книготорговую организацию страны – «Союзкнига», получать от нее заказы и оформлять договоры. Проблем с реализацией тогда еще не знали, потому что все распределялось по централизованной системе, а книга, хоть чуточку приличная, представляла ужасный дефицит. Но речь не об этом. Происходило все, кажется, в 1990 году.

Заглянул я в отдел по какому-то пустяку. Я был, вероятно, неважнецким главным редактором, и если мне кто-нибудь был нужен, не вызывал сотрудника в кабинет, а шел его разыскивать. Пустяка, за которым я пришел, не оказалось, но тут одна сотрудница отдела спросила меня, знаю ли я Федота Сучкова. Имя было мне знакомо. Когда-то, уже давно, году в шестьдесят шестом, вышла чуть ли не первая для нас тогда книга Андрея Платонова с предисловием какого-то Ф. Сучкова. Предисловие было отличным и необычным, а фамилия – Сучков – показалась мне какой-то некрасивой. Потому я ее и запомнил.

– Не он ли? – спросил я сотрудницу.

Оказалось, что он. И еще оказалось, что сотрудница с ним знакома, бывает у него в мастерской (он, Сучков, выяснилось, был еще и скульптор, и художник) и что есть у него такая замечательная вещь: компактная «Мини-история русской литературы» – от самого начала и до наших дней. Вот если бы ее издать!

В условленный день я пошел к Сучкову. Мастерская была, как водится, в подвале, между Петровскими воротами и Цветным бульваром, в одном из Колобовских переулков.

Федот Федотович Сучков оказался сам до чрезвычайности скульптурен. Когда, уже потом, я рассмотрел его скульптурные портреты – Платонова, Шаламова, Домбровского и Пастернака, – я всматривался в них и видел не только портретное сходство, чувствовал не только внутреннюю силу их творческого духа, но, не поверите, я как бы перечитывал их книги… Сам же Федот Федотович, живой, был изготовлен так, будто бы он сам направлял природу в наилучшем воплощении этого ее скульптурного замысла.

У него в мастерской на стене висела среднего размера поясная фотография, где он сам, Федот Федотович Сучков, и Александр Солженицын – стоят (или сидят) плечом к плечу и смотрят прямо перед собой внимательно и спокойно. Я долго на нее смотрел, и фотография меня чем-то притягивала.

Солженицын на этом портрете – уже прошедший лагерь, первый круг и поселение, овеянный славой «Одного дня Ивана Денисовича» и Нобелевским лауреатством, гонимый и меняющий схроны «Архипелага», его вот-вот то ли опять возьмут, а то ли выкинут в Европу, уже брада на нем и лик, обрамленный власами…

И рядом простой мужик, Федот Федотыч, которого никто не знает. Ну, разве знал Андрей Платонов, тогда, еще до войны… А когда Федот пришел из лагерей, Платонова давным-давно доел туберкулез.

И вот гляжу я в лица этих двух людей. Оба они многое прошли и много видели. И оба творцы. Пускай я больше ничего о них не знаю. Но я перевожу взгляд на лицо Федота и говорю себе:

– Вот в ком из них главная сила!

Ну а сначала было первое знакомство, был кто-то лишний, водка, но немного. Как-то так получалось, что и потом, на всем протяжении нашего знакомства, незаметно сделавшегося дружбой, водка оказывалась почти всегда, но была не главной и даже не необходимой. Просто была.

При этом однажды (за рюмкой) Федот Федотович вспомнил покойного уже Юрия Иосифовича Домбровского и немного нахмурился:

– Я его даже выгонял из мастерской, когда он с водкой приходил. Я, понимаешь, работаю, а он с водкой! Не мог он без нее, хотя, как бы ни был пьян, мысль не терял, а только воспарял! Кумпол имел несокрушимый.

Вообще в мастерской Сучкова в 1-м Колобовском, уже и при мне, покойного Домбровского вспоминали часто. Всегда с восхищением и с удивительными рассказами о его эксцентрических чудачествах и приключениях. Федот Федотович в таких случаях отмалчивался. Он, думаю, как-то не очень любил Домбровского. Не то что не любил, а не имел к нему такой безусловной любви, как, скажем, к Шаламову. Стихия водочных бурь и натисков, где царил Домбровский, Сучкову была совсем чужда, он не искал здесь гармонии. В статье «Есть высший судия…» Федот Федотович рассказал, как Домбровский затащил его в пивную на Сухаревке, и они «нырнули в насыщенный алкогольными напитками и человеческими выделениями зал…», как с десяток алкашей сразу кинулись к Домбровскому с криками: «Юра! Юрочка! Друг ситный! Коллега!» – и «из нескольких рук потянулись к нему порожние, запасенные для такого случая кружки…», а пара других алкашей бросилась занимать очередь к автомату.

«- Как ты водишься с ними? – спросил я Домбровского на улице. – Как переносишь опустившихся до лакейства типов? – По-моему, – ответил он, – ты поносишь честных людей. Будь снисходителен, сэр!»

Не такая резкая, но все же некоторая отстраненность и от прозы Домбровского чувствовалась в Сучкове. Хотя он сам при этом осознавал огромность исторического знания Юрия Иосифовича, который «одолел массу литературы и исторических документов дохристианского и христианского времени. И случайное или преднамеренное упоминание при нем о булгаковском Иешуа, прокураторе Пилате и путаница в мозгах жителей римской провинции Иудеи заставляли его морщиться, как морщатся люди, когда наступают на их любимую мозоль…».

Я, влюбленный тогда и в прозу Булгакова, и в прозу Домбровского, и в самого Домбровского, даже рад теперь, что все это говорилось и писалось до моего знакомства с Сучковым.

Однако взгляд Федота Сучкова на прозу Домбровского (не говоря о том, что взгляд такого человека безусловно важен) был все же исполнен благородства и понимания многих сущностей. Говоря о «неудавшихся местах» в «Факультете ненужных вещей» («их мало», – оговаривается при этом Сучков), он объясняет это «ослаблением в Домбровском не духовной, а физической воли». Сам отбыв тринадцать лет ГУЛАГа, Сучков слишком хорошо понимает, о чем говорит: «Ведь удары судьбы-индейки сыпались на него дольше, чем, скажем, на автора «Архипелага» и на автора рассказов о Колымской лагерной республике. Александр Исаевич «провтыкал» восемь лет, Варлам Тихонович семнадцать, а Домбровский перетирался на гулаговской мельнице двадцать пять лет, в четыре приема, с мизерными «вольными» передышками».

А с первого дня знакомства я ушел с рукописью «Мини-история русской литературы». Оказалось, что это собрание хронологически расположенных портретных миниатюр. Вот, например, Державин: